ИЗ РЕДАКЦИОННОЙ ПОЧТЫ
МЕТАМОРФОЗЫ
СТЕРЕОТИПОВ,
ИЛИ ЕЩЕ РАЗ О
НАУЧНОЙ ЭМИГРАЦИИ
(ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО В
РЕДАКЦИЮ)
В опубликованных журналом в минувшем году открытых письмах Б.М. Величковского [2], А.Б. Орлова [5], А.В. Юревича [11], Г.В. Парамей [6] была поднята очень важная и новая для нас тема — взаимоотношения между учеными, живущими в России, и российскими учеными, проживающими за рубежом. Ее актуальность вытекает из того, что наша научная диаспора сейчас как никогда велика, влиятельна и играет все большую роль в системе отношений между российской и мировой наукой. Вместе с тем во взаимоотношениях диаспоры с учеными, пока не уехавшими из России, возникают непростые проблемы.
В своем очень обстоятельном и содержательном письме Г.В. Парамей отстаивает «нормальность» явления научной миграции. Сопутствующие этому попытки доказать российскому читателю, что свободное перемещение ученых из страны в страну — это нормальное явление, а к эмигрантам нельзя относиться в духе советских стереотипов — как к «отщепенцам» и «предателям родины» — напоминают спортивный прием «бой с тенью», т.е. с воображаемым противником. Хочется надеяться, что это — лишь артефакт взгляда на Россию «извне», откуда она до сих пор видится страной, где естественное право человека переместиться в другую страну подвергается сомнению. В то же время, говоря о «нормальности» научной (э)миграции, Г.В. Парамей называет статистические данные о ней сначала «тревожной статистикой», а затем — «нелицеприятной статистикой» [6; 149], отнюдь не допуская противоречия, а лишь отдавая должное тому очевидному обстоятельству, что «нормальное» и «лицеприятное» — отнюдь не одно и то же.
Проблема интеллектуальной миграции сейчас обсуждается у нас не в русле советских стереотипов и вообще не в идеологическом, а преимущественно в прагматическом контексте — в связи с потерями нашей страны от утечки умов. И в этом плане эмиграция российских ученых принципиально отличается от миграции, о которой предпочитает говорить Г.В. Парамей, поскольку миграция предполагает, что число возвращающихся сопоставимо с числом уезжающих. У нас же страну ежегодно покидает 5–7 тыс. научных сотрудников, выезжающих на ПМЖ за рубеж; примерно в пять раз больше, не декларируя намерения эмигрировать, выезжает по различным договорам, контрактам и т.д., тоже используя все это как стартовую площадку для эмиграции, обратно же возвращаются единицы. Таким образом, в наших отечественных условиях миграция ученых — это, в основном, их эмиграция, да и вообще надо обладать чрезмерно богатым воображением, чтобы представить себе какого-нибудь нашего профессора, попреподававшего лет пять в Принстоне или Гарварде для того, чтобы затем вернуться в родной Урюпинск. И здесь Г.В. Парамей, проводящая аналогии с географическими перемещениями западных ученых, допускает некоторую натяжку: все же есть разница между возвращением, скажем, в родной Стокгольм и в родную Пензу.
В этом плане не очень удачно выглядит и приводимое Г.В. Парамей свидетельство умеренно интернационального характера нашей отечественной науки — упоминание о том, что Г.И. Челпанов и Д.Н. Узнадзе учились у В. Вундта в Лейпциге, С.Л. Рубинштейн — у П. Наторпа в Халле1 (этот список можно было бы чувствительно удлинить за счет наших крупнейших физиков). Разница с нынешней ситуацией действительно минимальная: все перечисленные люди науки учились там, чтобы работать здесь, нынешние же российские ученые, наоборот, получают образование (подчеркнем: бесплатное) здесь, чтобы применить его там. В общем, различие примерно такое же, как между возвращением любимой женщины и ее уходом, хотя эти столь разные ситуации при желании можно объединить и одним понятием, например, таким, как «миграция женщин».
Впрочем, ошибка, допускаемая Г.В. Парамей, — выдаваемого действительного (эмиграции) за желаемое (миграцию) — стара, если не как мир, то, по крайней мере, как наши российские иллюзии о нем. Ее совершил еще царь Борис Годунов, который, отобрав 18 наиболее одаренных боярских детей, отправил их — за счет казны, естественно, — на обучение в лучшие европейские университеты с тем, чтобы они вернулись в Россию, обогащенные европейскими знаниями. Знаниями они действительно обогатились, но ни один из них не вернулся.
Не следует заблуждаться и насчет статуса наших ученых, проживающих, особенно в течение многих лет, за рубежом. Формально они — не эмигранты, а граждане России. Но многие ли из этих граждан России не ждут своей очереди на получение иностранного гражданства и не получают его лишь потому, что в зарубежных странах имеются соответствующие ограничения? Поэтому уместно различать эмигрантов де-юре и де-факто, с полным правом относя к последним наших ученых, которые, числясь гражданами России и сотрудниками российских НИИ, ни в нашей стране, ни в этих НИИ не появляются.
Но вернемся к потерям от утечки умов. По данным ЮНЕСКО, Россия уже к середине 90-х гг. потеряла от эмиграции ученых более 30 млрд. долларов. А по расчетам нашего постоянно меняющего свое название Министерства науки, с отъездом одного ученого она в среднем теряет 300 тыс. долларов. Конечно, эти цифры довольно условны, поскольку основаны на приблизительной оценке расходов на образование и повышение квалификации ученых, упущенной выгоды от их выключения из экономической жизни страны, косвенных потерь от снижения уровня научных кадров [10] и т.п. Тем не менее они небезосновательны. Кроме того, утечка умов имеет своеобразный «шлейф» — в виде утечки того, чем эти умы «начинены». Отмечается, например, что нерегулируемый отток научных сведений, в том числе результатов исследований, разработок, ноу-хау и других видов интеллектуальной продукции, сопровождающий «утечку умов», увеличивает стоимостные объемы такой «передачи» еще на пять-десять процентов. Насчет «пяти-десяти процентов», впрочем, можно поспорить: в последние годы утвердилось мнение о том, что так называемая утечка идей (технологий, ноу-хау и др.) из России наносит ей не меньший вред, чем сама по себе утечка умов, и является не менее острой проблемой.
Потери от того и другого можно также оценить, приняв во внимание результаты расчетов, выполненных на другом «полюсе», — на «полюсе» стран, которые служат реципиентами наших умов и где научная миграция выступает, в основном, как иммиграция. Подсчитано, например, что США на привлечении одного ученого-обществоведа из-за рубежа в среднем экономят 235 тыс. долларов, инженера — 253 тыс., врача — 646 тыс., специалиста научно-технического профиля — 800 тыс. Эти цифры показывают, что переманивать «умы» выгодно, а отдавать их — нет, и для того, чтобы понять негативное отношение ученых, живущих в России, к утечке наших умов за рубеж, вовсе нет нужды приписывать им советские стереотипы: мы относимся к этому процессу негативно уже потому, что от него много теряем. Это вполне нормальное, прагматическое, а не советское, идеологизированное отношение к эмиграции. И такое отношение не менее «нормально», чем сама эмиграция.
Кроме того, наши ученые, уезжая за рубеж, часто увозят с собой не только свои мозги и свои идеи (знания, умения и т.п.), да и вообще не только их. Так, скажем, один сотрудник Института общей генетики РАН, отбывая в Англию, «прихватил» с собой уникальную коллекцию из нескольких сотен образцов крови, взятых у жертв Чернобыльской аварии. Возникают проблемы и с экспортом «коллективного знания», принадлежащего не кому-то одному, а той исследовательской группе (лаборатории, кафедре, научной школе), которую покидает уезжающий за рубеж ученый. Процитируем того же И.Г. Ушкалова, на которого ссылается Г.В. Парамей: «выезжающий ученый как член научного или опытно-конструкторского коллектива как бы увозит с собой методику, опыт, знания и достижения всего этого коллектива, т.е. и других его членов и в определенной мере всего государства» [9; 74], что, добавим, особенно просто делать в отсутствие в нашей стране действенных законов, защищающих интеллектуальную собственность.
Правда, существует точка зрения, согласно которой, хотя утечка умов идет во вред нашей стране, она хороша для мировой науки (ведь ученые — граждане мира)2 и идет на пользу самим эмигрирующим ученым. И то, и другое не вполне верно.
Во-первых, ученые, выезжающие из России и других стран СНГ, не всегда обогащают мировую науку, а иногда обогащают, например...… международную мафию, которая, как и наука, тоже не знает государственных границ. По данным Интерпола, европейские банки лишились более 200 млрд. долларов в результате компьютерных махинаций (взлом кодов и т.п.), в которых самое деятельное участие приняли наши бывшие соотечественники. В США за подобные же грехи был осужден наш программист С. Левин, благодаря предприимчивости которого нью-йоркский «Сити бэнк» недосчитался 10 млн. долларов, недавно завершился (более благополучно для подсудимого) суд над И. Скляровым, и вообще суды над нашими хакерами, видимо, станут славной традицией. Не остались наши ученые-эмигранты в стороне и от таких занятий, как торговля человеческими органами, обогащенным плутонием и т.д., хотя об этом менее принято писать, чем об их научных успехах.
Высока вероятность и обогащения ими не только мировой науки, но и такой, как, скажем, иранской или иракской. И хотя по официальным данным ни один наш ученый пока не уехал в подобные страны, существуют факты, вынуждающие не слишком доверять официальной статистике и не списывать со счетов такую возможность. Так, в 1992 г. солидная группа из 36 российских специалистов по ракетной технике была задержана в тот самый момент, когда уже садилась в самолет, отбывавший в Северную Корею. Предприимчивый и весьма расположенный к науке Саддам Хуссейн объявил о своей готовности платить нашим физикам-ядерщикам до 300 тыс. долларов с год — намного больше, чем большинство из них могло бы заработать на Западе. По несколько тысяч наших ученых сейчас работает в Парагвае, Венесуэле, Бразилии, Южной Корее и др., откуда они вполне могут переместиться и в страны с менее миролюбивыми режимами.
Во-вторых, выходцы из российской науки не так уж здорово устраиваются за рубежом, и далеко не все они выигрывают от переезда за рубеж как ученые. Лишь около 20 % наших ученых-эмигрантов остаются в науке, находят работу в полном соответствии со своей специальностью и рассматривают свое положение за рубежом как хорошее; около 30 % — тоже остаются в науке, хотя и вынуждены заниматься не совсем тем, чем хотят, и рассматривают свое положение как терпимое; остальные же 50 % — уходят из науки, и не только в бизнес: моют котлы, подметают улицы и т.п., оценивая свое положение за рубежом как очень тяжелое [13]. По некоторым оценкам, оплата труда российского ученого-эмигранта на Западе в среднем в четыре раза, а ученого, работающего по контракту, — в 60 раз ниже оплаты зарубежного специалиста аналогичной квалификации.
А если наши ученые и начинают зарабатывать столько же, сколько и их западные коллеги, и обретают аналогичные возможности в науке, то происходит это не раньше, чем через 10 лет после их переезда за рубеж [8], причем даже у благополучно устроившихся не менее двух-трех лет уходит на решение языковых, социальных, психологических и прочих проблем [4].
В общем, наверное, есть все основания говорить о том, что такое «нормальное» явление, как эмиграция российских ученых, имеет целый ряд не вполне «нормальных» и не слишком приятных последствий. И вполне понятна озабоченность этой проблемой как в нашей стране, так и за рубежом, где она рассматривается не только в контексте интернациональности науки и взаимообогащения ученых из разных стран, но и, например, в связи с возможностью попадания нашего бактериологического оружия в страны третьего мира.
2. УЧЕНЫЕ-ЭМИГРАНТЫ
В письме Г.В. Парамей сказаны абсолютно верные слова и об интернациональности науки, которая не терпит государственных границ, и о той помощи, которую наши отдельно взятые ученые-эмигранты оказывают российской науке (при поддержке кофейных и прочих компаний), и о несправедливости советских предубеждений на их счет. Но это письмо, как и письмо Б.М. Величковского, тоже написано в русле очень хорошо нам знакомой советской традиции: представлять одностороннюю, парадную версию происходящего, подменяя то, что есть на самом деле, тем, что должно быть. Налицо явная идеализация и образа наших ученых-эмигрантов, и их взаимоотношений с российской наукой, безоблачную, якобы, панораму которых слегка омрачают лишь советские стереотипы.
По-человечески эта идеализация понятна: было бы странным ожидать от наших ученых, живущих за рубежом, компромата на себе подобных. Отчасти она, наверное, объясняется и тем, что живущие за рубежом авторы открытых писем в «Вопросы психологии» общаются тоже, в основном, с себе подобными, — наверное, с очень хорошими людьми, и, не будучи профессиональными исследователями утечки умов, не имеют общей картины нашей научной эмиграции. В частности, Г.В. Парамей, анализируя эту проблему с помощью экспликации личного опыта и наблюдений за своим окружением, пишет о том, что главным мотивом ее отъезда за рубеж было отсутствие в нашей стране оборудования, необходимого для проведения ее научных исследований. Здесь она попадает в самую точку: действительно, исследования, проводившиеся в начале 90-х гг., демонстрировали, что это — главный мотив нашей научной эмиграции, и, соответственно, если временно перейти на патетический тон, наши ученые уезжали не потому, что не были патриотами своей родины, а потому, что были патриотами своего дела, которым на этой родине не могли заниматься [1]. Но затем эта точка сместилась, и исследования последних лет отчетливо улавливают «коммерциализацию» основных мотивов научной эмиграции: на первый план выходят желания подзаработать за рубежом, прославиться, сделать там научную карьеру и т.п. [4], осудить которые тоже могут разве что законченные ретрограды.
Кстати, в данной связи следует отметить некоторое психологическое противоречие в письме Г.В. Парамей, которое сама она, вероятно, не почувствовала. «Вся отшлифованная В. Ходасевичем и Г. Ивановым, В. Набоковым и М. Цветаевой, И. Бродским и С. Довлатовым поэтика ностальгии иссякла в одночасье. Нет никаких эмигрантов. Просто дорого звонить, да за редкостью встреч трудно писать» [6; 148], — цитирует она литературоведа А. Зорина, а на следующей странице пишет: «было бы заблуждением думать, что решение о длительном отъезде за границу далось легко, а пребывание за рубежом безоблачно», а также о других социальных и психологических трудностях эмиграции. Исследования эмигрантской среды тоже свидетельствуют о том, что эмиграция — это не просто переезд туда, откуда «дорого звонить», но и очень трудный в психологическом отношении поступок; как правило, он «вызревает» не менее 3–5 лет, в течение которых происходит его психологическая подготовка. При этом решающую роль в принятии такого решения играют не глобальные причины — нестабильность в стране, развал российской науки, отсутствие необходимого оборудования (они всегда в наличии, однако не все и не всегда принимают решение эмигрировать), а, скорее, события личного плана, происходящие в непосредственном психологическом пространстве ученого: уход жены, конфликт с начальником, ссора с коллегами. Подобные события действуют как «триггеры», приводящие в движение глобальные причины [12].
Акт эмиграции не только предполагает основательную психологическую подготовку, но и требует психологического «закрепления». Наш типовой эмигрант, особенно измученный собственной рефлексией интеллигент, регулярно задает себе вопрос о том, правильно ли он поступил, эмигрировав, и постоянно преодолевает — хорошо известными в психологии способами — неизбежно возникающий в таких ситуациях «когнитивный диссонанс». Делается это в соответствии с механизмами редукции диссонанса, описанными Л. Фестингером: путем искусственного принижения значимости отвергнутой альтернативы и приукрашивания альтернативы выбранной [14]. Отсюда — и слишком высокомерный взгляд на российскую науку (а что у вас может быть хорошего?), и бравирование своими заслугами перед зарубежной наукой, которые вызвали раздражение наших психологов в письме Б.М. Величковского.
Гораздо тоньше и тактичнее преподнесена эта тема в письме Г.В. Парамей: «если ученым-россиянам удается быть конкурентоспособными в западном “научном марафоне”, это чего-то стоит, а их научные заслуги — данность, подтверждаемая объективно: прежде всего публикациями, достойной репутацией в научном сообществе, кооптированием в редакционные коллегии международных журналов и организационные комитеты научных сообществ, стипендиями престижных научных фондов, — а не просто голословное утверждение “в силу самого… факта эмиграции”» [6; 150]. Наверное, все это и в самом деле «чего-то стоит» — и не только тех 100 долларов, которые нужно заплатить, чтобы вступить в большинство научных ассоциаций, и не только того времени, которое приходится тратить (по мнению большинства ученых, довольно бессмысленно) на заседания этих комитетов. Но что такое «достойная репутация в научном сообществе», не очень понятно (у наших ученых она — недостойная?), а кому и как достаются стипендии «престижных научных фондов», мы знаем, благо сами освоили азы грантосоискательской деятельности. Так что убедительнее прозвучали бы не эти чисто коммуникационные критерии, а, скажем, присуждение кому-либо из наших ученых-эмигрантов Нобелевской или следующих за ней по рангу премий, чем они, к сожалению, пока похвастать не могут. И вознесение ими себя на некий «академический Олимп» в большинстве случаев не имеет под собой достаточных оснований, при этом неизбежно вызывая раздражение тех, у кого другие представления о подобных «олимпах» и о достойных вознесения туда.
Наверное, вызвало раздражение и то, что такое вознесение осуществляется на основе исключительно западных стандартов (наши стандарты, равно как и наши «олимпы», такие, например, как членство в РАН, очевидно, считаются «ненастоящими»), причем сами западные стандарты преподносятся не вполне адекватно. И дело даже не в том, что в каком-нибудь провинциальном германском университете они одни, а, скажем, в Гарварде или в Стэнфорде — другие, и не в том, что вообще понятие о едином и неделимом Западе — это, как выразился один наш ученый (кстати, тоже эмигрант) — миф, порожденный фрустрированным сознанием российского обывателя, а в том, что и достаточно универсальные стандарты слегка подтасовываются. Так, например, «кочевой» образ жизни, регулярные перемещения из одного университета в другой Г.В. Парамей выдает за некую норму жизни зарубежных ученых. Это и в самом деле норма, но только для низкостатусных ученых, которые кочуют из одного университета в другой не из любви к перемещениям и не от хорошей жизни; а их высокостатусные коллеги, как правило, имеют пожизненные контракты с определенными университетами, включающими и пенсионное обеспечение.
В данной связи уместно упомянуть и о динамике типового облика нашего ученого-эмигранта. В начале 90-х гг. среди эмигрировавших из России научных сотрудников явно преобладали маститые исследователи: проводившиеся в те годы выборочные исследования демонстрировали, что уезжали, в основном, кандидаты и доктора наук, имевшие высокий индекс цитирования, характеризовавшиеся коллегами как лидеры научных школ и исследовательских направлений [1]3. А в 1996 г. примерно половина наиболее известных российских естествоиспытателей жила и работала за границей [9], что, кстати, породило довольно оригинальную точку зрения: утечки умов не следует опасаться, поскольку лучшие уже уехали.
Затем произошла метаморфоза среднестатистического облика нашего ученого-эмигранта, и сейчас это — преимущественно представители «академических низов», а утечка умов из российской науки иногда характеризуется как «эмиграция неостепененных мэнээсов». И хотя среди них есть немало молодых дарований, в большинстве своем они, процитируем: «не имеют шансов занять постоянную позицию и в научных учреждениях Запада и поэтому вынуждены кочевать из университета в университет, из страны в страну — туда, где предоставляется очередной временный грант. Применительно к этой группе даже придуман термин «академическое казачество» (цит. по [9; 77–78]). Иными словами, такие ученые действительно регулярно перемещаются из университета в университет, но отнюдь не потому, что этого требуют западные стандарты.
Очень любопытен и вопрос о том, как именно наши ученые-эмигранты добиваются «достойной репутации в научном сообществе» и вообще создают себе имидж на Западе.
В этой связи зафиксируем, что у нас есть три типа ученых-эмигрантов. К первому принадлежат те, кто, подобно ряду наших крупнейших физиков, создал себе громкое международное имя еще в России (точнее, в СССР) и переехал за рубеж в качестве выдающегося ученого, желанного во многих крупнейших исследовательских центрах и университетах. Ко второму принадлежат те, кто, не успев создать себе имени здесь, создал его там, уехав в юном возрасте и проявив себя за рубежом в качестве выдающегося (эпитеты могут быть и поскромнее) ученого. Наконец, к третьему типу принадлежат те, кто не создал себе имени ни здесь, ни там, но в условиях той самой «жесткой конкуренции», о которой пишет Г.В. Парамей [6; 149], вынужден как-то «крутиться».
В силу того, что талант распределен в природе не так, как нам хотелось бы, третий тип эмигрантов наиболее многочислен, по крайней мере, в гуманитарных науках. Наиболее естественный способ выживания в «конкурентной среде» для лишенного особых талантов эмигранта, который не интересен за рубежом сам по себе, состоит в том, чтобы предстать там в качестве представителя российской науки, при этом — конкуренция есть конкуренция — сильно гипертрофировав собственные заслуги перед ней и сильно ухудшив имидж ее прочих представителей. Наиболее яркий пример подобного поведения — один наш философ, который, переехав в Германию, заявил примерно следующее: российская философия — это я, именно я — главный продолжатель традиций Соловьева, Шестова, Ильина, Бердяева, а больше ничего стоящего в ней нет. Широкая распространенность этой формулы может быть подтверждена хотя бы тем, что путем замены в ней слова «философия» на слово «психология», а имен известных философов — на имена известных психологов можно описать стереотипы поведения целого ряда наших психологов-эмигрантов (проделали этот эксперимент в своем воображении?). Так возникает очень распространенный в нашей эмигрантской среде типаж — «ученые-челноки», которые за рубежом считаются представителями российской науки — причем самыми лучшими, а здесь выступают от имени науки западной. Одним из верных признаков «ученого-челнока», позволяющих практически безошибочно отличить его от всех прочих подвидов эмигрантской популяции, служит то, что он обычно считается сотрудником какого-нибудь российского НИИ, где уже давно забыли, как он выглядит. (Кстати, рассматривая потенциально полезный для нас опыт организации западной науки, уместно поставить и такой вопрос: а возможно ли на Западе числиться сотрудником какого-либо научного центра или университета, не появляясь там годами?)
Конечно, ничего одиозного в самих по себе «ученых-челноках», как и во всех прочих «челноках», нет. Более того, именно они-то и должны были бы играть роль основного связующего звена между российской и мировой наукой, в некоторых типологиях ученых описанную как роль «коммуникатора». Но лишь в той идеализированной картине, которую рисует Г.В. Парамей. К сожалению, реальность сильно уродует этот идеал. «Челнок» объективно не заинтересован в установлении прямых связей между российской и мировой наукой, а просачивание за рубеж информации о том, кто есть кто в российской науке, особенно о том, кто есть лично он, для него очень невыгодно. И поэтому он всемерно стремится замкнуть эти связи на себе, превращаясь из связующего звена в своего рода «затычку».
Последствия подобного поведения значительной части наших ученых-эмигрантов очевидны. Во-первых, оттеснение основной части российских ученых от нормальных контактов с мировой наукой. Во-вторых, создание за рубежом сильно искаженного образа российской науки и того, «кто есть кто» в ней. В-третьих, дискредитация этого образа и, в результате, снижение интереса к нашей науке и к нашей стране. В-четвертых, закручивание системы связей между российской и мировой наукой в своеобразную воронку, в которую вставлен фильтр, очень избирательно допускающий их друг к другу. И возникают вопросы, например, о том, почему на Западе считают, будто, как выражается Г.В. Парамей, «российские психологи знают только условные рефлексы и Л.С. Выготского» [6; 150]: не вследствие ли либо специфики тех знаний, которыми обладают наши эмигранты, либо целенаправленного искажения ими образа российской психологии?
Закреплению на Западе стереотипов, имеющих мало общего с действительностью, содействует и не слишком корректное разыгрывание частью эмигрантов идеологической карты. То, что они любят изображать себя там узниками совести, несгибаемыми борцами за демократию, которые уехали из нашей страны под давлением идеологических репрессий, общеизвестно и хорошо понятно: это улучшает их имидж. При этом подчас возникают явные несостыковки. Так, например, один эстонский социолог, живущий сейчас в США, долгое время выдавал себя за жертву коммунизма, хотя на самом деле был вынужден уехать из своей страны из-за того, что там к власти пришли люди, которые в свое время пострадали от него как от коммуниста4. И, разумеется, он очень не заинтересован в том, чтобы его бывшие коллеги познакомились с нынешними. Да и вообще наши эмигранты не очень любят напоминаний о том, каким было их действительное, а не выдуманное для иностранцев советское прошлое. Особенно когда в этом прошлом они, как Б.М. Величковский, заявляли о том, что «диалектический материализм представляет собой единственную конструктивную альтернативу редукционистским установкам современной западной психологии» [3; 295]. И неудивительно, что, попадая в подобные ситуации, они очень стараются, чтобы их новые коллеги не узнали сути возникших конфликтов, пытаются списать их на косность и идеологизированность российской стороны. В этой связи хотелось бы адресовать Б.М. Величковскому и Г.В. Парамей вопрос: демонстрируя свои письма в редакцию «Вопросов психологии» западным коллегам и публикуя их одновременно в западных журналах, не хотели бы они сделать то же самое и в отношении писем своих оппонентов? Вопрос, впрочем, риторический, а посягая на личный имидж того или иного эмигранта, мы еще долго будем представать противниками демократии и права человека жить там, где он хочет. А соответствующий стиль дискуссии напоминает небезызвестный советский дискурс, состоявший в том, что критика «буржуазных» авторов строилась на фоне бдительной заботы о том, чтобы отечественный читатель, не дай бог, не узнал, что же на самом деле писали эти авторы.
3. ЭВОЛЮЦИЯ
СТЕРЕОТИПОВ
На фоне сказанного уместно перейти к тем самым негативным стереотипам эмигрантов, причины которых они видят в наших советских традициях.
Эти стереотипы проделали заметную эволюцию. Официальное советское отношение к эмигрантам — как к «отщепенцам» и «предателям Родины» — общеизвестно. Неофициальное — тоже: достаточно вспомнить песни А. Галича или анекдоты на эту тему. Причем неофициальное отношение не только размягчало официальные идеологические стереотипы, но нередко усугубляло их — вследствие бытового антисемитизма (эмиграция из СССР на 70 % была еврейской), восприятия эмигрантов как безответственных людей («уезжает он, а неприятности будут у меня, ведь я с ним дружил»), личностных качеств эми-грантов, которые, как правило, состояли в конфликтных отношениях не только с государством, но и со своими коллегами, и других подобных факторов.
В начале 90-х гг., когда почти все советские стереотипы сменились их антиподами, эмигранты из предателей отчизны превратились в ее героев. Публикации об эмигрировавших ученых были полны дифирамбов в их адрес, мотивы же эмиграции объяснялись не личностными качествами эмигрантов, а пороками страны, которую они покинули. Утверждалось, что, «как правило, общим побудительным мотивом для выезда наших соотечественников на многие годы, иногда до конца жизни, являлась неудовлетворенность социально-политической обстановкой в нашей стране» [7; 4], или что «отрицательные черты российской повседневности гнали их на чужбину» [7; 15]. А при построении психологических портретов эмигрантов среди их личностных качеств отмечались только позитивные — неистощимая творческая энергия, энтузиазм в работе, богатая фантазия, подвижность ума, незаурядная эрудиция [7; 15] и т.п., что было не только заслуженной данью реальным достоинствам конкретных лиц, но и выражением общего позитивного стереотипа ученого-эмигранта.
Но уже во второй половине 90-х гг. наш российский «маятник» отношения к эмигрантам опять качнулся в обратную сторону, что, наверняка, ощущается и ими самими. Опросы показывают, что на смену негативным старо-советским стереотипам эмигрантов — как «отщепенцев» и «предателей» — пришли не слишком позитивные новороссийские стереотипы — как «проныр», «шустрых ребят» и т.д., которые «умеют устраиваться», «продают за рубежом украденные в России идеи и бесплатно полученное образование» и т.п. [13]. Конечно, далеко не все живущие в России ученые разделяют подобные стереотипы, но тенденция к их распространению налицо. А стратегия сокращения штатов, принятая рядом наших НИИ и основанная на первоочередном сокращении «лиц, находящихся в длительных загранкомандировках», по-видимому, административно закрепила эти стереотипы.
Эволюция стереотипа эмигранта в направлении «предатели–герои–проныры», конечно, выражает общую неустойчивость нашего российского восприятия, привыкшего шарахаться из крайности в крайность. Вместе с тем дыма без огня не бывает, и, как известно, любой, даже самый нелепый, стереотип всегда выражает некую объективную реальность.
В этих условиях крайне важно быть не только толерантными друг к другу, но и объективными. Последнее помимо всего прочего означает равные права обеих сторон: эмигранты говорят о недостатках российской науки, и спасибо им за это, но и мы вправе говорить о теневой стороне нашей научной эмиграции, при этом не отрицая «нормальности» данного явления и ни в коей мере не подвергая сомнению право человека жить в любой стране. И то, и другое не имеет ничего общего с «поляризацией», о которой пишет Г.В. Парамей. Напротив, преодоление «поляризации» требует объективности (а, значит, видения не только парадных, но и теневых картин), прояснения позиций и образов друг друга, сближения этих образов и уточнения взаимных ожиданий. Все это особенно важно, поскольку мы, как никогда, нужны друг другу, и к тому же не только мировая, но и наша российская наука сейчас не знает границ.
Свидетельством последнего может служить не только наша научная диаспора, но и ученые, живущие в России, многие из которых, благодаря разрушению «железного занавеса», деятельности зарубежных научных фондов, своему личному авторитету в зарубежных странах и т.д., сейчас вполне «интернациональны», т.е. регулярно читают лекции за рубежом, входят в те самые престижные международные комитеты и редколлегии, о которых пишет Г.В. Парамей, состоят в тесном контакте с зарубежными коллегами (причем, как правило, в более тесном, чем с нашими эмигрантами). Многие наши исследователи учились или, по крайней мере, проходили стажировки за рубежом, и данный слой российского научного сообщества становится все более многочисленным. А порядка 30 тыс. ученых, живущих в России, сейчас напрямую работают на зарубежных заказчиков, т.е. наша «внутренняя» научная диаспора примерно равновелика «внешней».
При подобных обстоятельствах просвещать нас относительно неких западных стандартов и вообще «евростандартизировать» нас, выступая с позиций миссионера, который оказался среди обитателей джунглей, все равно, что открывать нам закон всемирного тяготения, к тому же немного его исказив. Это и абсурдно, и неизбежно порождает ту реакцию, которую вызвало письмо Б.М. Величковского. Гораздо продуктивнее обсуждать с нами западные стандарты, отдавая себе отчет, во-первых, в их релятивности, во-вторых, в том, что мы их тоже знаем, а если при этом не соблюдаем, то не от незнания, а примерно по той же причине, по которой «хотим, как лучше, а получается, как всегда». В этом плане письмо Г.В. Парамей куда более конструктивно и способно положить начало устойчивому и взаимно полезному диалогу психологов, живущих в России, и, как принято выражаться, «их зарубежных соотечественников», хотя и ее письмо не лишено немного миссионерского тона, основанного на презумпции нашей непросвещенности5, а некоторые из приводимых в нем данных, например, о рейтинге научных журналов, требуют уточнения в соответствующем науковедческом контексте — например, упоминания о том, какую роль при этом играют языковые, «школьные» и т.п. факторы.
Но главное — не эти детали, а то, что первый и очень важный шаг в наведении моста между психологами, живущими в России, и нашей зарубежной психологической диаспорой сделан, хотя и сделан по-российски: так, что вбитые сваи задели друг друга, а одному из рабочих немного придавило ногу. Но по-другому у нас не бывает, и к тому же в нашей национальной традиции считать, что важен результат, а не то, какой ценой он получен.
Мы не только очень нужны друг другу, но и многое можем друг другу дать. Что может дать ученым, живущим в России, наша научная диаспора, конструктивно описано в письме Г.В. Парамей, причем описанное в нем — лишь верхняя часть айсберга в сравнении с потенциальными возможностями. Что мы можем дать нашей научной диаспоре, менее очевидно, и в данной связи следует отметить одно не бесспорное, но очень важное обстоятельство. Как отмечают и сами наши ученые-эмигранты, и их бывшие российские коллеги, и зарубежные ученые, творческий потенциал наших интеллектуалов, особенно представителей гуманитарной науки, после их переезда за рубеж ощутимо снижается, а их научная деятельность часто приобретает преимущественно репродуктивный характер. Так, среди наших многочисленных психологов, перебравшихся за рубеж, лишь немногие, такие как Л.М. Веккер, приобрели широкую известность и в зарубежной науке, подавляющее же большинство как-то «затерялось» в ней. Причины этого явления, конечно, можно видеть и в языковом факторе, и в отмеченных выше социальных и психологических трудностях адаптации. Но есть и еще одна причина: российская гуманитарная наука всегда была и остается составной частью российской культуры6, она, в отличие от, скажем, физики или математики, не вполне «конвертируема», и в отрыве от этой культуры творческий потенциал значительной части наших гуманитариев быстро затухает.
Отсюда — один из главных вариантов ответа на вопрос о том, что мы можем дать нашей научной диаспоре: подпитку теми самыми соками, которые всегда питали нашу гуманитарную науку, в общем то же, чего лишался Антей, когда Геракл отрывал его от земли.
Закончить хочется переходом в модную ныне футурологическую перспективу. В прогнозе развития России, который разработан футурологическим клубом «Россия 2015», один из трех сценариев — оптимистичный — основан на том, что Россия возрождается, превращается в богатую и благополучную страну, что происходит во многом благодаря программе «Острова», заключающейся в широком привлечении в страну эмигрантов. Эта футурологическая фантазия имеет вполне рациональные основания: признание огромного потенциала нашей эмиграции и того, что она действительно может сыграть большую роль в возрождении нашей страны и нашей науки, и при этом сама сможет многое получить от этого. Захочет ли?
1. Аллахвердян А.Г., Агамова Н.С. Дискриминация прав ученых как фактор «утечки умов». М., 1997.
2. Величковский Б.М. Открытое письмо в редакцию // Вопр. психол. 2001. № 2. С. 152–155.
3. Величковский Б.М. Современная когнитивная психология. М., 1982.
4. Красинец Е.С. Международная миграция населения в условиях перехода к рынку. М.: Наука, 1997.
5. Орлов А.Б. Как навести в нашем доме порядок (отклик на открытое письмо Б.М. Величковского) // Вопр. психол. 2001. № 3. С. 151–152.
6. Парамей Г.Ю. Продолжая дискуссию о журнальных статьях. И об «эмиграции» тоже // Вопр. психол. 2001. № 6. С. 141–152.
7. Российские ученые и инженеры в эмиграции. М.: Наука, 1993.
8. Симановский С. Российские «мозги» в Израиле // Зарубежье. С. 57–62.
9. Ушкалов И.Г. «Утечка умов» и социально-экономические проблемы российской науки // Вестник РГНФ. 1996. № 2. С. 71–76.
10. Ушкалов И., Валюков В. «Утечка умов» и рынок научных кадров // Рос. экон. журн. 1993. № 3. С. 58–66.
11. Юревич А.В. Ответ дрезденскому наставнику (отклик на открытое письмо Б.М. Величковского) // Вопр. психол. 2001. № 3. С. 149–151.
12. Юревич А.В., Цапенко И.П. Интеллектуальная эмиграция из России // Вестник РАН. 1998. № 7. С. 643–648.
13. Юревич А.В., Цапенко И.П. Нужны ли России ученые? М: УРСС, 2001.
14. Festinger L.
A Theory of Cognitive Dissonan-ce. Stanford: Stanford Univ. Press, 1957.
А.В. Юревич,
директор Центра науковедения РАН,
профессор Стэнфордского университета
(живущий в России и не собирающийся
эмигрировать)
1 Кстати, перечисленные ученые, а также Л.С. Выготский и А.Р. Лурия, до сих пор имеющие куда более высокий индекс цитирования, чем любой наш нынешний психолог-эмигрант, живя в России, безусловно, были гражданами мира, ибо гражданин мира — не тот, кто «везде живет» («везде живут» не граждане мира, а бомжи и женщины легкого поведения), а тот, чье творчество имеет интернациональное значение.
2 Это популярное высказывание принадлежит
бывшему Британскому министру образования Р. Джексону, в одном из своих
выступлений сказавшему так: «Ученые — граждане мира, но основную пользу они
должны приносить своей стране».
3 В то же время ученые, находившиеся на высших
ступенях нашей статусной иерархии, не уезжали, и это естественно: чем больше
имеешь, тем труднее расстаться с тем, что имеешь. «Ни один академик с места не
тронулся, кроме Сагдеева, женившегося на американке» (цит. по [13; 77]), — не
без злорадства констатировал один из исследователей явления утечки умов, трактуя
эту тенденцию как свидетельство невостребованности наших академиков.
4 Следует отметить, что
некоторые настоящие, а не фиктивные, жертвы коммунизма, такие, как, например,
А.А. Зиновьев, возвращаются в нашу страну и вступают в коммунистическую партию,
чем окончательно сбивают с толку зарубежных интерпретаторов загадочной русской
души.
5 Один из результатов такой презумпции,
сочетающейся с неполной просвещенностью самого автора письма, — его утверждение
о том, что «Дж. Сорос и 55 членов комитета его Фонда отказались от
финансирования российской психологии, — за исключением нейрофизиологически
ориентированных исследований» [6; 143]. На самом деле российское отделение
Фонда Сороса активно поддерживает психологию — за исключением как раз
«нейрофизиологически ориентированных исследований», считая их относящимися к
другой науке.
6 Подчеркнем в данной связи, что философию
И.А. Ильина, В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, С.Л. Франка и других трудно
представить себе на какой-либо другой национальной почве, а теории Л.С.
Выготского, С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева наверняка были бы какими-то иными,
если бы эти ученые проживали в других странах.