Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в тридцатилетнем ресурсе (1980-2009 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

6

 

К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Л.С. ВЫГОТСКОГО

 

ОТ КЛАССИЧЕСКОЙ К ОРГАНИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ*

 

В.П. ЗИНЧЕНКО

 

Н.А. Бернштейн писал, что обучающийся движению устанавливает, "как будут выглядеть (снаружи) те движения, из которых слагается изучаемый им навык" [1; 172]. А.В. Запорожец впоследствии заметил, что движение может рассматриваться как внешний объект и даже как внешний субъект. Этот интересный ход мысли можно обозначить как объективацию или даже персонификацию движения. Нужно понять, как объективация достигается индивидом. Н.А. Бернштейн выделяет фазу обучения, на которой обучающийся "доходит до того, как должны ощущаться (изнутри) и сами эти движения, и управляющие ими сензорные коррекции" (там же). Он далее пишет, что эти секреты нельзя растолковать никаким показом. Тем более нельзя их изобразить знаками или описать словами.

Но что означает "ощущение изнутри"? Ответ на этот вопрос дан в исследовании М.И. Лисиной, выполненном по замыслу и под руководством А.В. Запорожца. Замысел состоял в том, чтобы показать, что "ощущаемость афферентных импульсов от собственных реакций играет важную роль в превращении последних из непроизвольных в произвольные" [10; 80]. Это положение было доказано в экспериментах с вегетативными функциями, когда испытуемые научились ощущать свои сосудистые реакции и управлять ими. Экспериментальный прием, использованный М.И. Лисиной, состоял в том, что она обеспечила испытуемым дополнительную сигнализацию об их сосудистых реакциях, в том числе и визуальное наблюдение за своей плетизмограммой. Плетизмограмма в этом исследовании выполняла знаковые функции психологического орудия. Испытуемые ее видели, но для управления сосудистыми реакциями этого было мало. Нужно было научиться их ощущать, объективировать и соотносить с плетизмограммой. На основе полученных результатов А.В. Запорожец сделал вывод о том, что "ощущаемость движений является не только обязательным спутником их произвольности, но и необходимой ее предпосылкой. Прежде чем превратиться в произвольно управляемое движение должно стать ощущаемым" [10; 88]. Это исследование выполнено в русле идей Н.А. Бернштейна и Л.С. Выготского, в мировоззрении которых, несомненно, имелись сходные черты [21]. Л.С. Выготский писал, что "осознание и овладение идут рука об руку... Осознать - значит в известной мере овладеть" [3; т. 5; 251]. В экспериментах М.И. Лисиной произошло "ощущение изнутри", осознание и на этом основании овладение неуправляемыми в обычных условиях сосудистыми реакциями. Благодаря знаковой функции психологического орудия возникла способность "ощущения изнутри", сформировался функциональный орган-новообразование. Более того, движение, видимое снаружи и ощущаемое изнутри, - это уже не просто движение, а динамический осмысленный образ. Подобная интерпретация возможна и по отношению к более ранним экспериментам по формированию способности к различению цвета кожей ладони, выполненных А.Н. Леонтьевым, В.И. Асниным, А.В. Запорожцем [29; т. 1; 143-183], и по отношению к более поздним экспериментам А.Н. Леонтьева, Ю.Б.Гиппенрейтер и О.В.Овчинниковой, посвященным формированию звуковысотного слуха [29; т. 2; 26-30]. Примечательно, что в случае цветоразличения испытуемые объективировали свои ощущения в адекватной для осязания форме. Они описывали их как дуновение ветерка, прикосновение пера птицы и т.п.

Эти, казалось бы, экзотические, с точки зрения культурно-исторической теории развития психики, исследования, к тому же проведенные на психофизиологическом и психофизическом материале, демонстрируют значение механизма опосредствования для формирования функциональных органов-новообразований. Эти же эксперименты свидетельствуют и о том, что сами вспомогательные средства, или психологические орудия, никуда не вращиваются. Они действительно выполняют роль средств, помогающих объективации, экстериоризации тех или иных субъективных состояний, аффективно-смысловых образований и т.п. Последние, будучи вынесены вовне и сохраняя свою субъективность, приобретают черты объективности. Однажды сложившись, они могут воспроизводиться в отсутствие вспомогательных средств. На основании приведенных примеров можно заключить, что сами вспомогательные средства не обладают никакими мистическими свойствами. Их значение открывается субъекту или строится им лишь по мере того, как он в результате осуществления удачных и неудачных действий наполняет их биодинамической, чувственной, аффективной тканью, своей субъективностью.

Здесь мы сталкиваемся со странной ситуацией. Авторы исследований, выполненных в точном соответствии с концептуальной схемой культурно-исторической психологии, используя "каузально-генетический метод", интерпретировали результаты в понятиях психологической теории деятельности. Можно предположить, что Л.С. Выготский предпочел бы интерпретировать их так, как это сделано выше, поставив акцент на открытии, формировании значения. Последователи Л.С. Выготского видели в то время за понятием значения преимущественно логическое содержание. Лишь постепенно они наполняли его психологическим содержанием, идя к этому через понятия операционального и предметного значения. В 60-е гг. А.Н. Леонтьев, вернувшись к проблемам сознания, придал значению статус одной из важнейших его образующих. Затем В.В. Давыдов, изучая психологические функции значения, пришел к классификации видов обобщения [7].

В контексте настоящего изложения не столь важен способ интерпретации упомянутых результатов. Сейчас очевидно, что они оба равно необходимы и дополняют друг друга. Существенно другое. А.В. Запорожец, М.И. Лисина, А.Н. Леонтьев, а затем и многие другие вольно или невольно, осознанно или неосознанно проводили исследования как будто задуманные Л.С. Выготским. Они вслед за ним уходили от классических противопоставлений субъективного и объективного, материального и идеального, открывали для психологии новую онтологию.

Многие годы спустя после кончины Л.С. Выготского М.К. Мамардашвили, развивавший философскую проблематику формы превращенной, в поисках иллюстраций для своих размышлений постоянно обращался к психологической реальности, в том числе и к реальности сознания. Он искал адекватные ей наименования и термины: сращения субъективного и объективного, кентаврические образования, артефакты, функциональные органы, амплификаторы-усилители наших естественных способностей, новообразования и т.п. Все эти искусственные образования он называл "третьими вещами", "понимательными вещами", "интеллигибельной материей". К этому списку можно добавить и известные психологам понятия установок, доминант, предметных рецепторов, органов чувств-теоретиков, акцентуаций и пр.

Продолжающийся поиск наименований психологической реальности представляет собой уход от картезианской дихотомии души и тела, в том числе и уход от натуралистической трактовки внешнего (объективного) и внутреннего (субъективного), с которой связана столь же натуралистическая трактовка процессов интериоризации и экстериоризации. Попробуем в очередной раз разобраться в них.

 

*

 

Уж так сложилось, что любой уважающий себя автор, пишущий о Л.С. Выготском, выходит на знакомую психологам задолго до Л.С. Выготского тропу интериоризации - экстериоризации, которая многим все еще кажется столбовой дорогой психологии развития и обучения. Не могу пройти мимо и я.

Первый процесс - это вращивание внешней предметной деятельности и ее средств в деятельность внутреннюю; второй - выход внутренней деятельности наружу, вовне. Мне кажется, что от длительного употребления понятий "интериоризация" и и "экстериоризация" стоящая за ними реальность перестала восприниматься как драма и загадка развития. Эти понятия стали схематизмом психологического сознания, а стоящие за ними процессы уподобились "водопроводной логике", как в задачках для V класса "о бассейнах и портвейнах" (столько-то куда-то втекает и сколько-то оттуда вытекает...).

Но главное даже не в этом. Если мы хоть как-то представляем себе предметную деятельность, т.е. "оттуда", то уже совершенно смутно представляем себе, "куда". П.Я. Гальперин говорил, что за интериоризированной операцией - идеальный план, "чистая мысль". А.Н. Леонтьев говорил, что за ней - грандиозная работа мозга, что, между прочим, входило в противоречие с его же утверждением об экстракортикальности функциональных органов. Как будто за предметной деятельностью со всеми ее действиями и операциями нет идеального плана, замыслов, помыслов, умыслов, "задней мысли" или работа мозга за ней менее грандиозна.

За употреблением понятия "интериоризация" стояла и другая логика: "Только в генезисе, - писал П.Я. Гальперин, - раскрывается подлинное строение психических функций; когда они окончательно сложатся, строение их становится неразличимым, более того, - "уходит в глубь" и прикрывается "явлением" совсем другого вида, строения и природы" [4; 26]. Золотые слова! Сказано удивительно точно. Но сказанное не может служить основанием для отрицания возможностей изучения этих "явлений" совсем другого вида, природы и строения. Хотя сказанное может служить и служило самому П.Я. Гальперину основанием для отказа от исследования "ушедшего вглубь". Помню, когда я высказывал ему свое недоумение по поводу того, что среди его этапов формирования умственных действий отсутствует этап формирования образа, оперирования и манипулирования им, он отвечал мне, чтобы я не толкал его на "дырявый мост" субъективности, в которой трудно разобраться. Я меньше всего склонен сомневаться в продуктивности каузально-генетических методов исследования, методов целенаправленного формирования перцептивных, мнемических или умственных действий, "генетико-моделирующих экспериментов" - по терминологии В.В. Давыдова. Они приносили и будут приносить замечательные результаты. Но их развитие и применение не отрицает, а предполагает исследование строения, функциональной структуры и микроструктуры, функционального генеза, микрогенеза и микродинамики уже "окончательно сложившегося, ставшего неразличимым". Эти "ушедшие вглубь явления" и есть формы превращенные (или извращенные). Они представляют собой вызов любой теории интериоризации, который современная психология уже приняла [5], [9], [34].

В этом деле ориентиром должны стать соображения Л.С. Выготского о том, что "при вращивании, т.е. при переходе функции внутрь, происходит сложнейшая трансформация всей ее структуры. Существенными моментами, характеризующими трансформацию, следует считать, как показывает экспериментальный анализ, 1) замещение функций, 2) изменение натуральных функций (элементарных процессов, лежащих в основе высшей функции и входящих в ее состав) и 3) возникновение новых психологических функциональных систем (или системных функций), принимающих на себя то назначение в общей структуре поведения, которое ранее выполнялось частными функциями" [3; т. 6; 15]. И далее резюме: "В результате всех изменений новая функция памяти (внутренне опосредованный процесс) только по имени совпадает с элементарными процессами запоминания; по внутренней сущности это специфическое новообразование со своими особыми законами" (там же; 16). В этих отрывках "вращивание" оказывается не более чем метафорической симптоматикой сложнейших процессов, ведущих к возникновению новообразований, новых психологических функциональных систем, или функциональных органов, если пользоваться термином А.А. Ухтомского.

Пока не удастся освободиться от натуралистически понимаемого внутреннего, которое сродни столь же натуралистически понимаемому З. Фрейдом бессознательному, интериоризацию можно будет толковать как "вращивание" в никуда. А.Н. Леонтьев ощущал возможность такого толкования, поэтому он в последних работах оговаривал, что в процессах интериоризации внутренний план впервые рождается. Это подразумевало бы прослеживание дальнейшей судьбы "новорожденного", чего он не сделал. Но и сказанного им достаточно для утверждения, что интериоризация - это одновременно и вращивание, и выращивание. Если есть выращивание, то это, по крайней мере, не захоронение предметной (или социальной!) деятельности "внутрь", не погружение ее в некий "физикальный низ" или выпадение в осадок. Это и не фрейдовское вытеснение из памяти в бессознательное. Кстати, З. Фрейд тоже использовал при описании этого явления термин "интериоризация". Вытеснение на самом деле представляет собой деятельностно-семиотическую переработку когда-то случившегося и оставшегося в памяти. Притом переработку аффективно окрашенную, после которой событие всплывает в сознании (или влияет на действие) с точностью до наоборот [22]. Если для характеристики психоанализа использовать термины "интериоризация - экстериоризация", то техника психоанализа предполагает последнюю. В этом смысле она противоположна технике формирования умственных действий с понятиями и значениями.

Натуралистическое понимание идеи интериоризации довольно надолго задержало исследование предметной деятельности и предметного действия как таковых. Хорошо еще, что Н.А. Бернштейн не был захвачен этой идеей и понимал предметное действие не как данность, а как заданность. Психологи же как бы сомневались в самодостаточности предметного действия и рассматривали его не столько как фундамент высших психических функций, сколько как трамплин, облегчающий прыжок к восприятию, памяти, мышлению, эмоциям. А.В. Запорожец, А.Н. Леонтьев, С.Л. Рубинштейн даже выстраивали систему аргументов в пользу трактовки движения и предметного действия как такого же полноценного предмета психологического изучения, каким являются восприятие, память, мышление. Но им не терпелось перейти, прыгнуть от действия к высшим психическим функциям, к числу которых действие они все же не относили. Вспомним П.Я. Гальперина. Его первые замечательные исследования были посвящены орудийным (предметным) действиям ребенка. Затем он оставил их и перешел к изучению умственных действий. Пожалуй, лишь А.В. Запорожец поступил наоборот. Начав с сенсорных и интеллектуальных действий, он обратился к изучению произвольных движений и действий.

Поиск, ориентировка, запоминание, решение - это высшее, а исполнение - оно и есть исполнение, оно служебное, само собой разумеющееся, элементарное, почти низшее. Хотя это последнее слово не произносилось, но оно подразумевалось. А от низшего, естественно, хочется быстрее перейти к высшему. И переходили, ссылаясь на теорию интериоризации, согласно которой практическое действие с весомыми, грубыми, зримыми предметами вращивается, постепенно переходит в тонкую идеальную материю собственно психического, во внутренний план умственной деятельности. На такую позицию наталкивало и принятое Л.С. Выготским деление психических функций на натуральные и культурные, на низшие и высшие, хотя сам он причислял движение именно к высшим функциям восприятия, памяти, внимания и связывал с развитием символической деятельности [3; т. 6; 54].

Такая логика кажется бесспорной, самоочевидной, эмпирически оправданной. И в самом деле, ребенок сначала считает палочки пальцами, потом громким голосом, потом только глазами и голосом, потом "про себя" и, наконец, в уме. Это столь наглядно, что даже кажутся излишними экспериментальные исследования, вскрывшие, впрочем, не только удивительно интересные детали обучения, но и уроки предметности, которые сохраняют высшие психические функции, несмотря на свою последующую автономизацию от предметного действия.

Еще раз об этой логике. Внешнее предметное действие реализует идеальный замысел и умирает в продукте - или интериоризируется. А раз у предметной деятельности все равно такая судьба, то зачем ее исследовать? Достаточно признать действие исходной единицей анализа всей психики, неразвитым началом развитого целого, а затем найти или выбрать такое действие, которое скончалось бы, куда-то вросло, будь то голова, мозг, идеальный план и т.д. Хотя для того, чтобы нечто вросло куда бы то ни было, а тем более было способно что-то породить, это нечто должно само уже быть. Оно должно появиться, родиться, как-то оформиться, хотя бы подрасти, приобрести порождающие способности.

Простая двигательная реакция в  ответ на стимул тоже представляет собой предметное действие. Реакция может повторяться бесконечно, но  она ничего не породит и никуда не врастет. Она или выполняется или не выполняется. Равным образом и более сложные формы предметного действия не интериоризируются, они сохраняются как таковые, могут бесконечно совершенствоваться или разрушаться от неупотребления. Иное дело, что предметная деятельность и предметные действия составляют фундамент развития высших психических функций. В этом правы создатели и последователи психологической теории деятельности. Но об этом чуть позже, а сейчас вернемся к логике Л.С. Выготского.

Начнем с первого хода Л.С. Выготского. Психическая функция рождается дважды. Заметим: рождается! - сначала в совместной (согласно Д.Б. Эльконину, в совокупной) деятельности, а затем в индивидуальной. Развитие идет от интериндивидной к интраиндивидной деятельности. Один субъект делится своей предметной деятельностью и ее средствами-медиаторами с другим. В этом смысл понятия интериоризации у Л.С. Выготского. Не телепатия, а реальная хорошо или плохо организованная передача деятельности и второе, а не первое рождение (а не интериоризация) высших психических функций. Согласно П.Я. Гальперину, то, чтоґ у Л.С. Выготского - рождение, есть результат интериоризации. В концептуальной схеме П.Я. Гальперина передача предметной деятельности и первое рождение высших психических функций, да и самой предметной деятельности остались за скобками. Он убрал посредника-взрослого, который был у Л.С. Выготского и к которому вернулись позже Д.Б. Эльконин, В.В. Давыдов, В.В. Рубцов и Б.Д. Эльконин. П.Я. Гальперин рассматривал вторую производную интериоризации, или интериоризацию второго порядка, что вовсе не уменьшает его заслуг в анализе процессов формирования умственных действий. Но нужно ли умножать сущности?

Не вина, а беда советской психологии состоит в том, что в ней не было построено теоретическое понятие "предметной деятельности". На это недавно обратил внимание А.М. Пятигорский. Такая работа была начата Э.В. Ильенковым, В.В. Давыдовым, Э.Г. Юдиным. Но философское понятие предметной деятельности, так же как понятия внешнего и внутреннего, до сего времени используется в контексте психологии вполне натуралистически. Резонно задаться вопросом: почему именно понятия "предметная деятельность" и "предметно-практическая деятельность", а не близкое или даже эквивалентное им в философии Г. Гегеля и К. Маркса понятие "духовно-практическая деятельность" вошли в психологию? Почему С.Л. Рубинштейн и А.Н. Леонтьев предпочли первое, а не второе понятие? С социологической точки зрения это вполне понятно. У них не было выбора. В доме повешенного не говорят о веревке. В условиях советского идеологического общежития было не до духовности с ее сомнительными ценностями. Главное - практика, которая все на свете - основа познания, критерий истины и высшая ценность. Введение в то время понятия предметной деятельности было почти подвигом, своего рода вызовом, протестом против начинавшейся эпохи полудеятельности и пустого активизма. Но при его введении из него постепенно вытравлялись не только духовность, идеальное, принадлежащие субъекту деятельности, но и душа ее объекта-предмета, которая вкладывалась в него при его создании. Предмет утратил символические функции, свойства утвари - тварности. Даже предметы искусства должны были быть только реалистическими, отвечать идеологии и обладать наперед заданными свойствами. Деятельность получила странные эпитеты: не духовная, а материальная (по механизмам - рефлекторная), у П.Я. Гальперина - часто материализованная. Кстати, последний термин весьма разумен и был, видимо, введен не без свойственной Петру Яковлевичу иронии. Ведь материализоваться может лишь духовное, идеальное. По отношению к материальному термин "материализация" не имеет смысла.

После такой редукции духовно-практической деятельности к предметной психология могла с успехом обосновывать диалектико-материалистические трюизмы о первичности - вторичности (ср.: А.А. Зиновьев: "Материя - Оне первичны").

Деятельность с выпущенной из нее душой не только могла, но и должна была куда-то интериоризироваться, использовать шанс для приобретения хотя бы в интраиндивидном пространстве чудом сохранившихся черт духовности или душевности. Принципиальная схема была подобна лысенковской: посеяли одно, а выросло совсем другое. Разумный биосоциальный закон "Что посеешь, то и пожнешь" советской власти был неписан, как, впрочем, и другие законы (напомню ее подлинный гимн: "Мы пожнем и посеем и вспашем"). И действительно, сеяли пшеницу, пожинали овсюг, сеяли материю, пожинали сознание, сеяли мир, пожинали войну. Правда, когда сеяли войну, пожинали ее же...

Очень удобная наука диалектика. Она позволяла планировать возникновение и развитие психики, сознания, личности с наперед заданными свойствами, в соответствии с законами детерминизма растить из материи сознание без сознания. Эта простая и понятная наука действительно сумела осчастливить мировую науку (кажется, без ведома последней). Та, бедная, не смогла еще понять, как из неживого вещества возникло живое вещество и что оно собой представляет, а наша диалектика вкупе с системным подходом и не без помощи психологии разрешила все геккелевские мировые загадки. В том числе она поняла и объяснила, чтó такое психика и сознание и как они возникли из неодушевленной материи, из "материализованных форм предметной деятельности". В этом жутком словосочетании слышится уже не ирония, а издевка над идеологией: "Вы просите песен, их есть у меня".

Все сказанное о советской науке - это не критика, это обещанная выше работа понимания, окрашенная переживанием по поводу дорогих и близких мне людей, наконец, это рефлексия по поводу своих собственных не столь уже давних формировавшихся в зоне взглядов...

 

Вернемся к предметной деятельности. Если с самого начала признать, что она в такой же степени материальна, как и идеальна; в такой же степени предметна, сколь и ментальна, а порой и духовна; если признать, что живое движение живо не только (и не столько) своими внешними формами, но и формами внутренними; если признать, что предметное действие не только опосредствовано внешними орудийными или знаковыми средствами, но и содержит в себе, в своей внутренней картине, или форме, образ, цель, интенции, мотив, слово; если признать, наконец, что сама предметная деятельность есть идеальная форма, то понятие интериоризации в теоретической психологии станет излишним. Но не будем спешить отвергать его, хотя его место уже начинает занимать понятие дифференциации живого ли движения, предметного ли (или совокупного) действия, предметной ли (или социальной) деятельности [5], [16]. В результате дифференциации изначально имеющиеся в   предметной деятельности зачатки ментальных образований никуда не интериоризируются, а, напротив, объективируются, экстериоризируются, т.е. вырастают и автономизируются от предметной деятельности. Если взять сложные формы предметной деятельности и попробовать их формировать, то окажется, что они представляют собой особую территорию, поле, на котором при соответствующей культивации можно выращивать образы, программы, схемы памяти, интеллектуальные операции, укрощать аффекты. Дело не в сокращениях и редукции (кстати, этот принятый в контексте исследований интериоризации термин вполне двусмысленен), а в совершенствовании внешней исполняющей формы и в развитии внутренних форм деятельности и конституирующих ее действий. Важно отметить, что внутренние формы представляют собой реальность субъективного и не поддаются тем не менее "языку внутреннего", ускользают от него, отличаются от него и упорно сопротивляются любым своим концептуализациям. Это похоже на невозможность концептуализировать множество оттенков широкой гаммы эмоциональных переживаний, оттенков цвета, запахов и т.п. Их концептуализация возможна лишь после их "овнешнения", объективации, экстериоризации.

Подобная трактовка соответствует положению Л.С. Выготского о вынесении, благодаря использованию медиаторов, высших психических функций наружу, о превращении их во внешнюю деятельность, наконец, о превращении своего поведения в предмет, которым можно управлять. Тезис Л.С. Выготского о направленности знака извне вовнутрь, о котором шла речь выше, не следует понимать буквально. Ибо именно буквальное понимание провоцирует общепринятую трактовку интериоризации. Хотя главное в этом положении Л.С. Выготского состоит в том, что посредством знака психические функции выносятся наружу, объективируются, превращаются во внешние (точнее сказать, в очевидные) действия и деятельность.

Отказ от натуралистической трактовки предметного действия предполагает принятие положения о том, что оно само не только внешнее (материальное или материализованное), но и внутреннее, т.е. наполненное когнитивными, аффективно-смысловыми образованиями. По мере дифференциации его внутренней формы совершенствуется внешняя. Как отмечалось выше, из учеников Л.С. Выготского лишь А.В. Запорожец изучал движение и предметное произвольное действие как таковые, точнее, как действия психические. Он утверждал, что объективно движение само представляет собой динамический осмысленный образ, а не просто орудие осуществления намерения. Более того, он рассматривал действие как потребность, мотив, цель и задавался вопросами: каким образом действие может сделаться целью для другого действия? каким образом субъект начинает стремиться к действию как к известной внешней вещи, внешнему предмету, удовлетворяющему его потребность? Единственная возможность этого, отвечал А.В. Запорожец, заключается в том, что действие опредмечивается. Тогда действие субъекта как бы отделяется от него и выступает не только как внешний предмет, но и как "внешний субъект", в котором оно овеществлено и персонифицировано. Овеществленная и персонифицированная субъектность действия - это уже не вполне действие, а Действо, Деяние. От субъектности действия А.В. Запорожец пришел к проблеме личностных установок, к проблеме "моторика и личность", обсуждением которой заканчивается его книга [10].

Таким образом, переход от интериндивидного (совокупного) к интраиндивидному (личному) выполнению предметного действия вовсе не означает его интериоризации. Это всего лишь возможность самостоятельного выполнения действия, не более, но и не менее того. Если сохранять привычную логику интериоризации - экстериоризации, то эти два противоположно направленных движения, как минимум, следует поменять местами. В начале просто нечего интериоризировать. Лишь после своего "овнешнения", объективации, экстериоризации и автономизации от предметной деятельности высшие психические функции, сохраняющие на себе ее родимые пятна, могут вернуться в свое лоно.

В идеальном случае мысль, сознание, дух возвращаются (т.е. интериоризируются) в предметную деятельность в более совершенной, развитой форме. А на деле, если забыть о логике интериоризации - экстериоризации, они, возвращаясь в предметную деятельность, поднимают (или опускают?) ее до своего уровня, превращают ее в духовно-практическую или низводят ее до биологического, технологического акта.

По сути дела, выше аргументировалась одна простая мысль: внешняя, предметная деятельность и внутренняя, умственная деятельность равно психологичны, равно предметны, равно идеальны, равно культурны и обе составляют предмет психологического исследования. Существующие между ними различия не имеют никакого отношения к философской проблематике первичности - вторичности или к мировоззренческой проблематике возникновения психики. Об этом знал и не без иронии писал все понимавший В. Гете:

 

Мирозданье, постигая,

Все познай, не отбирая:

Что - внутри, во внешнем сыщешь;

Что - вовне, внутри отыщешь.

Так прими же без оглядки

Мира внятные загадки.

 

Это понимал и Л.С. Выготский: "Но мы знаем также, что оба вида деятельности - мышление и реальное действие - не представляют отдаленных друг от друга непроходимой пропастью областей; на деле в живой действительности мы на каждом шагу наблюдаем переход мысли в действие и действия в мысль. Следовательно, и обе динамические системы - более подвижная, связанная с мышлением, и менее подвижная, связанная с действием, - также не изолированы друг от друга. На деле должен наблюдаться и на каждом шагу фактически наблюдается переход текучей динамики мысли в твердую и застывшую динамику действия и обратно - переход косной и скованной динамики действия в текучую динамику мышления" [3; т. 5; 249]. И далее Л.С. Выготский конкретизирует это положение: "Как говорит Ф. Шиллер, мысли легко уживаются друг с другом, но жестоко сталкиваются в пространстве. Поэтому, когда ребенок начинает в какой-либо актуальной ситуации мыслить, это означает не только изменение ситуации в его восприятии и в его смысловом поле, но это означает, в первую очередь, изменение в его динамике. Динамика реальной ситуации, превратившись в текучую динамику мысли, стала обнаруживать новые свойства, новые возможности движения, объединения и коммуникации отдельных систем. Однако это прямое движение динамики от актуальной ситуации к мысли было бы совершенно бесполезно и не нужно, если бы не существовало и обратное движение, обратное превращение текучей динамики мысли в жесткую и прочную динамическую систему реального действия. Трудность выполнения ряда намерений как раз и связана с тем, что динамику мысли с ее текучестью и свободой надо превратить в динамику реального действия" (там же; 250). Уверен, что Н.А.Бернштейну понравилось бы выражение Л.С. Выготского: "жесткая и прочная динамическая система реального действия". Понятия Н.А. Бернштейна об образе потребного будущего вполне эквиваленты понятиям Л.С. Выготского о смысловом поле, психологическом поле, или актуальном будущем поле. Важно отметить, что в приведенных выписках ничего нет о внешнем и внутреннем, об интериоризации и экстериоризации. Нет и оппозиции предметное - психологическое действие.

Напомню об усилиях А.Н. Леонтьева доказать принципиальную общность строения внешнего и внутреннего. Этот осторожный тезис у некоторых его последователей превращался в положение о тождестве внешней и внутренней деятельности. У Л.С. Выготского не было иллюзий по этому поводу: "Динамика мышления не является зеркально отражающим динамическим отношением, господствующим в реальном действии.

Если бы мышление ничего не изменяло в динамическом действии, оно было бы совершенно не нужно. Конечно, жизнь определяет сознание. Оно возникает из жизни и образует только один из ее моментов. Но раз возникшее мышление само определяет жизнь, или, вернее, мыслящая жизнь определяет сама себя через сознание. Как только мы оторвали мышление от жизни, от динамики и потребности, лишили его всякой действенности, мы закрыли себе всякие пути к выявлению и объяснению свойств и главнейшего назначения мышления: определять образ жизни и поведения, изменять наши действия, направлять их и освобождать их из-под власти конкретной ситуации" (там же; 252). Это - психология, еще не испорченная ленинской теорией отражения, идеологическими заданиями. (В любом случае, она была испорчена в меньшей степени, чем психологическая теория деятельности [13].)

 

По поводу отношения Л.С. Выготского к идее отражения уместно привести следующее его высказывание: "Психика выбирает устойчивые точки действительности среди всеобщего движения. Она есть островки безопасности в гераклитовом потоке. Она есть орган отбора, решето, процеживающее мир и изменяющее его так, чтобы можно было действовать. В этом ее положительная роль - не в отражении (отражает и непсихическое; термометр точнее, чем ощущение), а в том, чтобы не всегда верно отражать, т.е. субъективно искажать действительность в пользу организма" [3; т. 1; 347]. К этому можно добавить известный симптом: отсутствию зрительных иллюзий сопутствуют глубокие степени умственной отсталости. Писателю Л. Андрееву принадлежит "оптимистическая" характеристика временного отрезка, называемого жизнью: "Человек рождается без зубов, без волос и без иллюзий. Человек сходит в могилу без зубов, без волос и без иллюзий".

 

Сказанное не противоречит тому, что сам Л.С. Выготский считал себя марксистом и обижался, когда его таковым не считали. Я, правда, думаю, что С. Тулмин сильно преувеличил, когда писал, что Л.С. Выготский был счастлив называть себя марксистом [35].

Проделанная выше работа по реинтерпретации понятия интериоризации не означает, что богатейшая эмпирия, скрывающаяся за ним, не верна или не нужна. Обнаруженные факты возникновения и редукции различных форм внимания, получивших почему-то наименование ориентировки в материале и контроля результатов; этапы формирования сенсорных, перцептивных, мнемических, познавательных, исполнительных, умственных, эмоциональных действий и многое другое, что относится к действительным достижениям культурно-исторической психологии Л.С. Выготского и ее дочернего направления - психологической теории деятельности, сохраняют научную и практическую ценность [13]-[15]. Эту эмпирию можно и нужно рассматривать не с точки зрения интериоризации, погружения, вращивания, не с точки зрения инволюции предметного действия, не с точки зрения трансформации материального в идеальное, в психическое, умственное. Ее нужно рассматривать с точки зрения эволюции интраиндивидных, интрасубъективных, а попросту - личных форм предметной деятельности, становления, созревания, роста на изначально смысловом, психологическом поле деятельности высших психических функций, психологических функциональных систем, ментальных образований, артефактов, артеактов, доминант, функциональных органов, акцентуаций, амплификаторов, форм превращенных, новообразований и т.д.

Подобная смена фокуса внимания с интериоризации на дифференциацию с последующей экстериоризацией позволит освободиться от многих псевдопроблем, например: чтоґ происходит с самой предметной деятельностью после ее интериоризации? Как найти аналоги или прототипы предметной деятельности не только для счета в уме, чтения про себя, а для всего богатства нашего душевного мира? Между прочим, психологию должна бы больше волновать обратная проблема. Как внутри, в идеальном плане рождаются новые формы предметной деятельности. Эта действительная загадка и тайна того, как мысль ищет не только слово, но и единственный, никому не известный поступок, пока приоткрывается лишь средствами искусства. Предельно обострю проблему. Что находится за поступком не в обыденном смысле этого слова, а в возвышенном в смысле М.М. Бахтина, как не алиби в бытии. Сознание или двигательный почин? А может быть, откровение? Правда, в последнем случае это будет уже поступок в смысле о. Павла Флоренского, т.е. личный духовный подвиг.

Л.С. Выготский, конечно, не мог удержаться от комментария по поводу мудрствующего над Евангелием Фауста. Он предложил свой вариант примирения оппозиции Слова и Дела. Он вслед за Г. Гуцманом меняет ударение в гетевском варианте "Вначале было дело", и пишет, что "Слово образует скорее конец, чем начало развития. Слово есть конец, который венчает дело" [3; т. 2; 360].

Выражено, конечно, красиво, но к этому следует добавить постоянный рефрен Л.С. Выготского о том, что в ходе развития причина и следствие меняются местами. Он специально изучал, как "схема действия начинает формулироваться ребенком словами непосредственно перед началом действия, предвосхищая его дальнейшее развертывание" [3; т. 6; 35]. В лексиконе Л.С. Выготского не было понятия "поступок", он предпочитал понятие "свободное действие" и пытался понять, как развитие знаково-символической деятельности приводит к его возникновению: "Действие человека, возникшее в процессе культурно-исторического развития поведения, есть свободное действие, т.е. независимое от непосредственно действующей потребности и непосредственно воспринимаемой ситуации, действие, направленное на будущее" (там же; 85). Л.С. Выготский различал разумное действие, свойственное и животным, и разумное и свободное действие, свойственное лишь человеку. Эта линия исследований Л.С. Выготского (по причинам, указанным выше) не получила должного развития в психологической теории деятельности.

Для обсуждения проблемы взаимоотношений слова и дела важно не столько то, чтó в начале, а чтó в конце, а то, что в рассуждении Л.С. Выготского слово (мысль) и дело (действие) выступают на равных и борьба между ними происходит на равных. Об этом же свидетельствуют приведенные выше длинные выписки из Л.С. Выготского, касающиеся отношений мысли и действия. Отношения эти далеко не эпические, скорее драматические, а то и трагические. Когда мышление, рефлексия, гамлетовское сомнение автономизируются от действия или становятся действиями слишком умственными, практическое действие и его субъект могут завязнуть в них, утратить имя действия:

 

Так трусами нас делает раздумье,

И от решимости природный цвет

Хиреет под налетом мысли бледной,

И начинанья взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия...

 

Дополним любимого Л.С. Выготским В. Шекспира еще одним художественным описанием, принадлежащим Вяч.И. Иванову: "В каждом деянии, как и в каждом обособленном возникновении, таится обращенное внутрь его жало смерти. Смерть действия - его разложение: оно обращается в свое противоположное, "само кует свой плен", - между тем как первоначальная воля возрождается в другом действии, которое в свою очередь проходит тот же круг. Каждое действие подобно жезлу, обвитому четою эхидн: змеи уязвляют одна другую на смерть, - жезл выскальзывает из их колец. Крылатым надлежит ему быть, - т.е. стремиться, хотя бы и титаническим усилием, к безусловному, к совершенству чистой Идеи, чтобы не кануть в нижнюю бездну: тогда обовьет его новая яростная чета, и вознесение действия будет продолжено" [27; т. 2; 159].

Едва ли нужно говорить, сколь убогой будет интерпретация этих драматических образов в понятиях интериоризации - экстериоризации, присвоения, воспроизведения заданных социокультурных образцов. Дело заключается не только в неадекватности терминов. Это было бы еще полбеды. Вся беда в том, что логика интериоризации - экстериоризации элиминирует творческий характер развития, без чего невозможно возникновение новообразований. Эта логика не оставляет места интуиции, инсайту, откровению, наконец. Психолого-педагогическую практику, ориентирующуюся на законы интериоризации, выручает то, что полное понимание и полное воспроизведение невозможны. А.Н. Бернштейн заметил, что "упражнение - это повторение без повторения". Значит, всегда есть зазор для творчества, для саморазвития. Теперь, уже после работ М.М. Бахтина, М.К. Мамардашвили, В.Н. Топорова, посвященных "художественному хронотопу", интересно обратиться к "Психологии искусства", где лежат истоки органической психологии Л.С. Выготского. В качестве примера укажу лишь на психологический анализ колоссальной деформации временных масштабов в Трагедии о Гамлете, где вышедшее из своей колеи время образовало провал в вечности, где бездействие насыщено мистическим ритмом внутреннего движения трагедии к катастрофе. Но это сюжет для другой сказки...

Выше уже шла речь о чрезвычайной сложности процессов овладения связью между знаком и значением. Согласно Л.С. Выготскому, овладение этой связью эквивалентно возникновению и развитию символической деятельности. Последняя "не возникает ни тем путем, которым вырабатывается сложный навык, ни тем путем, которым возникает открытие или изобретение ребенка. Символическая деятельность ребенка не изобретается им и не заучивается" [3; т. 6; 14].

 

Л.С. Выготский не мог знать размышлений П.А. Флоренского о природе символической деятельности, относящихся к началу 20-х гг. и опубликованных в 1992 г.: "Скажем точнее и яснее: символика не измышляется кем бы то ни было, не возникает чрез обусловливание, а открывается духом в глубинах нашего существа, в средоточении всех сил жизни и отсюда изводится, воплощаясь в ряде последовательных, наслояющихся друг на друге оболочек, чтобы наконец родиться от познавшего и давшего ей воплотиться созерцателя. Основа символики - не произвол, а сокровенная природа нашего существа: язык символов, - а он и есть вообще язык, ибо и язык словесный символичен, хотя есть язык языка, - язык символов заложен в нас в самом творении нас, и притом не как врожденный, то есть к нам присоединенный, и потому могущий быть и могущий не быть, а как неотделимый от самого существа нашего, как такой, без которого мы не были бы вообще возможны, то есть как априорный. Он недрится в глубочайших наших основах, и нам не принадлежит сотворить его, в подлинном смысле слова, ибо это значило сотворить реальность..." [39; 173]. Через несколько страниц П.А. Флоренский еще яснее выражает эту же мысль: "...символика потому и есть символика, что ею дается тема, которая подлежит каждый раз творческому развитию, к которой дух должен отнестись творчески, - а не готовая, механически складываемая вещь, ничуть неменяющаяся, не живущая в духе, себе количественно равная. Выражаясь музыкально, скажем, что символ, сам по себе еще не есть музыка, но станет таковою лишь после контрапунктической разработки его нашим духом, и при том - непременно личной, непременно всякий раз, хотя бы и воспроизводимой, - но творчески. Выражаясь механически, скажем, что символ дается отнюдь не как движение мысли и всей внутренней жизни, но лишь как некоторое дифференциальное уравнение движения, причем интеграл этого уравнения каждый раз определяется наново, сообразно с начальными условиями всего жизненного фона данной личности, данной среды, эпохи и момента; но интеграл, повторяю, надлежит жизненно определить, и тогда, личным подвигом, личным творческим усилием двинуть мысль" (там же; 177-178). По сути дела, П.А. Флоренский очертил перспективу ближайшего и более отдаленного развития органической психологии: "...символика общеобязательна, она исторически и общественно устойчива, она дана и дается нам как нечто готовое, но это она же именно проявляется нами, каждый раз заново находимая в недрах внутренней жизни, и дается нами, как наш дар обществу" (там же; 174). Культурно-историческая психология вкупе с психологической теорией деятельности сумела лишь начать реализацию этой впечатляющей программы. Это не так уж мало, если учесть, что их создатели не подозревали о ее существовании.

 

Нельзя сказать, что Л.С. Выготский и П.А. Флоренский решили проблему возникновения и развития знаково-символической деятельности, благодаря которой поведение становится разумным и свободным. Было бы наивно требовать этого даже от гениев. Ведь сам Л.С. Выготский называл эти слои поведения "новыми историческими формациями". Зато он в высшей степени отчетливо очертил предмет будущих исследований, дав превосходное феноменологическое описание действия, свободного от власти непосредственно действующей на ребенка актуальной ситуации: "Создавая с помощью речи рядом с пространственным полем также и временнóе поле для действия, столь же обозримое и реальное, как и оптическая ситуация (хотя, может быть, и более смутное), говорящий ребенок получает возможность динамически направлять свое внимание, действуя в настоящем с точки зрения будущего поля и часто относясь к активно созданным в настоящей ситуации изменениям с точки зрения своих прошлых действий. Именно благодаря участию речи и переходу к свободному распределению внимания будущее поле действия из старой и абстрактной вербальной формулы превращается в актуальную оптическую ситуацию; в нем, как основная конфигурация, отчетливо выступают все элементы, входящие в план будущего действия, выделяясь тем самым из общего фона возможных действий. В том, что поле внимания, не совпадающее с полем восприятия, с помощью речи отбирает из последнего элементы актуального будущего поля, и заключается специфическое отличие операции ребенка от операции высших животных" [3; т. 6; 47-48]. К своему стыду, я только в процессе работы над настоящей статьей проник (возможно, не до конца) в смысл приведенного отрывка. В нем, по существу, дано описание хронотопа сознательной и бессознательной жизни, хотя Л.С. Выготский и не пользовался этим понятием. Оно было введено А.А. Ухтомским, широко использовалось М.М. Бахтиным при анализе художественного творчества. К раскрытию психологических механизмов хронотопа, или таинственных превращений пространства времени в психологическом поле - пространстве смысла, психология только приступает. Хронотопическое измерение бытия - сознания "охватывает не одно восприятие, но целую серию потенциальных восприятий, образующих общую раскинутую во времени сукцессивную динамическую структуру" (там же; 48). Я могу оценить это не иначе как озарение Л.С. Выготского. К этому выводу я и мои коллеги шли многие годы, но с такой ясностью не смогли сформулировать ни свои исследовательские задачи, ни свои результаты [5], [6], [12], [15], [17], [22], [23].

 

*

 

Я подробно коснулся проблем внешнего и внутреннего, интериоризации и экстериоризации, так как многие последователи и критики культурно-исторической психологии именно в них видят главные достижения (или недостатки) Л.С. Выготского. Бесспорно, Л.С. Выготский уделял этой классической проблематике значительное внимание. Однако, как говорилось выше, пафос культурно-исторической психологии, ее неклассичность состоит в другом.

Овладение субъектом полным составом медиаторов расширяет степени свободы поведения и, казалось бы, сильно усложняет задачу управления им. В теории развития Л.С. Выготского понятия опосредствования, овладения и осознания являются ключевыми. Избыток орудий, инструментов, средств (и сил) - это, несомненно, дополнительный источник свободы человека развивающегося. Дополнительный по отношению к "несотворенной свободе", т.е. по отношению к натуральным, естественным степеням свободы, которые получает живое существо от рождения. Этот же "пространства внутренний избыток" рождает проблему выбора адекватных действий, орудий, средств, которая должна решаться hic et nunc. Выбор требует времени, которого всегда недостаточно. Большое число исследований, выполненных учениками и последователями Л.С. Выготского, наметили пути ее решения.

Получено много примеров обратной трансформации опосредствованного, произвольного в непосредственное и непроизвольное. Это особый тип трансформации, при которой сохраняется приобретенная инструментальность, иными словами, опосредствованность действий, деятельности, поведения, а по длительности, по самонаблюдению они осуществляются как непосредственные, натуральные, спонтанные, т.е. как бы безотчетно. Но это лишь "кажимость". В результате овладения действие становится умным, сознательным и свободным, а не опускается до уровня рефлекса. Возникает не автоматизм, а "инструментальная стихия", обладающая порождающими свойствами. Здесь сотворенная свобода развивает, обогащает, ограничивает несотворенную, она не вступает в противоречие с человеческой сущностью, самостью.

Однако в современном мире не все так безоблачно и гладко. Перед ним сегодня ставит проблемы не столько культура, сколько цивилизация. Человек действительно оснащается таким большим числом орудий, средств, артефактов, артеактов, амплификаторов, акцентуаций, установок, доминант, новых искусственных форм, функциональных органов, идеологем, что реальна опасность превращения его самого в "человекоорудие", в инструмент, в машину, в робота и т.п. Такие опасения артикулированы в культуре независимо от культурно-исторической теории развития психики и сознания. Многие из них сбывались и сбываются, мимо чего культурная психология не может и не должна проходить. Напомню слова К. Ясперса: "Кажется, что объективированный, оторванный от своих корней человек утратил самое существенное. Для него ни в чем не сквозит присутствие подлинного бытия. В удовольствии и неудовольствии, в напряжении и утомлении он выражает себя лишь как определенная функция" [46; 311].

Нужно ли в свете этих становящихся реальностью опасений продолжать записывать в актив психологии преодоление старого доброго постулата непосредственности, как это делали Д.Н. Узнадзе и А.Н. Леонтьев? Ведь сейчас в литературе блуждает даже термин "искусственная интеллигенция". К сожалению, не только термин и не только в литературе...

Еще больше обострю проблему. Мы ценим в человеке не искусственность и опосредствованность, а естественность, непосредственность, натуральность, неподдельность, непроизвольность, спонтанность, открытость, самость, наконец. Неужели в результате овладения богатейшим инструментарием все перечисленное остается лишь детским атавизмом, как рефлекс робинзона? И сам человек превращается в артефакт? Это было бы слишком печально. Да и Христос не зря говорил ученикам: "Будьте как дети..." Мы знаем, что у наиболее талантливых их самость и детство сохраняются на всю жизнь.

В теории опосредствованного развития психики содержится вакцина против "силы вещей", против тотального инструментализма и орудийности цивилизации. Это представления Л.С. Выготского о смысловом строении сознания - важнейшего элемента идеальной формы (взаимоотношения сознания и идеальной формы должны стать предметом специальных размышлений).

По своему происхождению сознание, несомненно, связано с символом, т.е., строго говоря, с артефактом, который может быть многозначен, может иметь переменный смысл, терять его. А по своему строению и функционированию сознание связано со смыслом, который укоренен не в символе (хотя и такое бывает), а в бытии, которое не может его потерять. Во всяком случае, нельзя не согласиться с тем, что в бытии укоренен абсолютный смысл. Именно он ограничивает степени свободы относительных смыслов, которые несут в себе медиаторы-артефакты. Абсолютный смысл, если он приоткрывается субъекту, может обессмыслить смысл символа, слова, мифа, утопии... Бытийным, абсолютным смыслом нельзя манипулировать, как вербальными, символическими смыслами. Вообще абсолютный смысл (смысл жизни) трудно вербализуем, и о нем в приличном обществе говорить не принято. Хотя опасно недооценивать способности "манипуляторов" человеческим сознанием. Это подтверждает и печальный опыт педагогики, когда она подчиняется идеологии, которая, по определению, стремится к тотальности, какими бы красивыми символами, словами и мифами она ни камуфлировалась. Подделка идеологии под абсолютный смысл рано, но чаще поздно обнаруживается.

Источник оптимизма состоит в том, что, к счастью, не все медиаторы искусственны. Главным из них в логике Л.С. Выготского является Другой - непосредственный носитель бытийных смыслов и остальных медиаторов. Другой - в логике Л. Фейербаха, М. Бубера, М.М. Бахтина, Л.С. Выготского - не артефакт. Б.Д. Эльконин интересно развивает идеи Д.Б. Эльконина об исходных, или начальных формах интерпсихического, которое он называл "предзнаковыми формами организации одним человеком поведения другого" [42]. Это специальный сюжет, который заключен в афоризме М.М. Бахтина: "Человек - уравнение я и другого". В свете теории Л.С. Выготского не "сила вещей", а "связь людей" определяет развитие высших психических функций и сознания. Я пользуюсь афористическим различением М. Пришвина: "Культура - это связь людей"; "цивилизация - это сила вещей". Это различение можно выразить иначе. Культура - Cogito ergo sum. Цивилизация - Ago ergo sum. Разница между Cogito и Ago не только весьма существенна, но и не вполне безобидна. Еще раз сошлюсь на К. Ясперса: "Вероятно, человек надеялся узреть в своей деятельности бытие, но испуганный оказался перед им самим созданной пустотой" [46; 299]. Преодолению этой пустоты в равной степени должны содействовать культурная теория сознания и цивилизованная теория деятельности, которые органически связаны друг с другом и, надеюсь, столь же органичны человеческому бытию.

 

 

На фотографии: Л.С. Выготский среди коллег.

Во втором ряду слева направо: первый — И.М. Соловьев, третий — А.Р. Лурия,

пятый — Л.С. Выготский, седьмой — Л.В. Занков.

 

Мне осталось подвести некоторые итоги. Итак, аффективно-смысловые образования, объективированные в идеальной форме, имеющей и материальное существование, т.е. объективированные в культуре, не утрачивают своей субъективности. Они имеют надындивидное объект-субъектное существование. Реальная, индивидная форма аффективно-смысловых образований - это не внутреннее, она не менее объективна, она находится в пространстве, названном М. Бубером "между" (между Я - Ты). Значит, реальная форма имеет субъект-объектное существование. Посредники, операторы преобразования, артефакты, словом, медиаторы, обеспечивающие взаимоотношения и взаимопереходы идеальной и реальной форм, могут быть как объект-субъектны, так и субъект-объектны. Таким образом, все три формы: идеальная, реальная и медиативная - это живые формы, они имеют общую природу. Они органичны, комплиментарны, конгениальны друг другу, совместимы друг с другом. Хотя, конечно, в жизни бывает всякое, в том числе и отторжение, неприятие одной формы другой. Проще всего сказать, что все эти формы имеют человеческую природу, это, впрочем, не мешает им быть, порой, бесчеловечными. Отношения между идеальной и реальной формами правильнее всего могут быть описаны как взаимное порождение: реальной формы - идеальной и идеальной формы - реальной. В последнем случае индивидуальная, личная форма превосходит самое себя, перерастает в надындивидуальную, в личную и в пределе - без остатка растворяется в идеальной форме или даже изменяет, превосходит последнюю. Когда культурно-историческая психология приблизится к пониманию этого, она станет событийно-исторической. Первые шаги в этом направлении делает Б.Д. Эльконин, рассматривающий акты развития как события [41]. Само собой разумеется, что событийно-историческая психология не может быть построена без полноценной теории личности (почему-то мне кажется, - не только теории). Как бы то ни было, идеальная, реальная и медиативная формы входят или составляют человеческое бытие, точнее, если воспользоваться понятием М.К. Мамардашвили, - единый континуум бытия - сознания. Именно в этом я вижу неклассичность подхода Л.С. Выготского и органичность культурно-исторической психологии.

Читатель, привыкший к диалектическому материализму, знакомый с историей попыток разрешить психофизическую проблему, может резонно спросить, а как быть с основным вопросом философии? Что же происходит и где находится (в том числе и в концептуальной схеме органической психологии) вне и независимо от меня существующий объективный мир Природы и Космоса? Ведь нельзя же и его отнести к объективированным аффективно-смысловым образованиям, к творению человека. Этот мир действительно существует и находится там, где ему надлежит быть, т.е. вне и независимо от человека. Но он существует таким образом лишь до тех пор, пока он не станет миром человеческим. Стать таковым он может, лишь войдя в круг, в континуум бытия - сознания, в мир человеческой деятельности.

Попадая в этот круг, объективный мир или его объекты очеловечиваются, вочеловечиваются, получают названия, Имя. Прекрасное слово "вочеловечивание" я встречал у Блаж. Августина, у А. Блока. Есть и другие термины, несущие ту же смысловую нагрузку. М. Мерло-Понти говорил об инкрустации, М.М. Бахтин - об инкарнации, Р. Авенариус - об интроекции. С таким же успехом можно говорить об интериоризации объектов мира в континуум бытия - сознания, в мир человеческой деятельности.

Вочеловечивание мира - это его оживление, одухотворение. Человеку неуютно жить в мертвом мире. Космос становится не только живым, но и поэтическим. Эта замечательная лингвистическая находка принадлежит К.А. Кедрову. Напомню О. Мандельштама:

 

У маленькой вечности в люльке

Большая Вселенная спит.

 

или:

 

Взять в руки целый мир,

Как яблоко простое.

 

Наука, идя за мифологией, поэзией и религией, постепенно приходит к тому, что Вселенная изначально органична человеку. Глаз в такой же мере порождение Солнца, в какой Солнце (во всяком случае в мифопоэтической традиции) - порождение глаза. Наука находит все новые и новые доказательства в пользу антропного принципа организации Вселенной. (Кстати, науке, запутавшейся в цивилизации, пора бы позаботиться о подобном принципе своей собственной организации и развития.) Такие размышления поэтов, философов, физиков, конечно, чрезвычайно интересны, они расширяют профессиональное сознание психологов. В частности, они помогают понять, как человеческое мышление приобретает планетарные масштабы, а человеческая глупость достигает космических высот. Но эти размышления, конечно, не облегчают нашей собственной психологической проблематики.

Драма развития остается драмой вживания человека в мир, обживания, одухотворения его и вживления мира в человека. Эти асимметричные процессы обеспечивают выживание человека и человечества (о большем, например о таких пустяках, как достоинство, свобода и ответственность, сегодня можно только мечтать). Психология не может оставаться лишь безучастным наблюдателем этой драмы. Л.С. Выготскому были чужды распространившиеся позже в советской психологии (и бытующие сегодня) весьма удобные представления о плавном, спокойном, эпическом, правда, прерываемом время от времени вполне предсказуемыми кризисами развитии ребенка. Он вовсе не представлял себе дело таким образом, что персонифицированный в виде "доброго взрослого" культурно-исторический опыт благоговейно встречает ребенка в зоне ближайшего развития, благодушно дожидается благоприятного сензитивного периода, дождавшись, энергично интериоризируется в психику ребенка, покувыркавшись в ней, экстериоризуется и после амплификации вновь возвращается вовнутрь... Л.С. Выготский отчетливо понимал драматический, а то и катастрофический характер человеческого развития. Он стремился разделить надвое то, что сейчас слито в одном, экспериментально развернуть (т.е. осуществить как бы обратную временную развертку) высший психический процесс в ту драму, которая происходит между людьми, т.е. понять развитие как подлинный социогенез высших форм поведения [3, т. 3; 145]. Л.С. Выготский настаивал именно на катастрофическом характере борьбы, динамическом и диалектическом процессе между миром и человеком и внутри человека, который он называл поведением (3, т. 1; 87].

 

Здесь уместно вновь обратиться к П.А. Флоренскому: "Итак, познание не есть захват мертвого объекта хищным гносеологическим субъектом, а живое нравственное общение личностей, из которых каждая для каждой служит и объектом и субъектом. В собственном смысле познаваема только личность и только личностью.

Другими словами, существенное познание, разумеемое как акт познающего субъекта, и существенная истина, разумеемая как познаваемый реальный объект, - обе они - одно и то же реально, хотя и различаются в отвлеченном рассудке" [39; 74]. Включение личности в психологию познавательной деятельности или в когнитивную психологию есть включение драматического и трагического моментов, страстей души. До сих пор психология подобного накала чувств не испытывала или не могла себе этого позволить? Она лишь манипулировала главами, посвященными личности, перенося их из конца в начало учебников и обратно. Кто знает, не сделал ли бы этого Л.С. Выготский, если бы его собственная жизнь не оборвалась так трагически? Смерть не позволила ему завершить "Учение об эмоциях" и в этом свете еще раз вернуться к психологии развития. Хотя подобная заявка им была сделана, когда он сказал, что за мыслью стоит аффективная и волевая тенденция.

 

Отечественная психология надолго (к счастью, не вся и не навсегда) ушла от этого замысла, который не мог быть реализован в то время. Она занялась изучением функционального генеза и микрогенеза высших психических процессов и их оперативно-технической механики. Иначе говоря, она пошла не за Л.С. Выготским, а за двумя другими гениями психологии XX в. — Н.А. Бернштейном и Ж. Пиаже. Интересно, что, критикуя Ж. Пиаже с позиций Л.С. Выготского, она критиковала самое себя. Именно в этом свете следует воспринимать призыв Д.Б. Эльконина: «Назад к Выготскому!» В замысле изучения культурного социогенеза (а не навязшей в зубах социализации личности) психики, поведения и сознания, вызывающем отчетливые ассоциации с представлениями о сознательной и бессознательной жизни как об активном хронотопе [17], [22], в очередной раз проявилось единство интеллекта и аффекта самого Л.С. Выготского. Он был для многих и остается для некоторых поучительным примером для подражания и продолжения дела его жизни.

Несколько слов в заключение. Теорию Л.С. Выготского развивали выдающиеся умы. Но эта теория, адекватна своему предмету: чем больше развиваешь, тем больше остается. У меня не было претензии на ее развитие — только на понимание и на трансляцию своего понимания. Оно, видимо, отличается от понимания других, но это не их и не моя вина. Может быть, в этом виноват сам Л.С. Выготский, который слишком намного опередил свое время.



* Окончание. Начало см.: Вопросы психологии. 1996. № 5. С. 7—20. Список литературы см. там же.