86

 

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ

 

ЗИГМУНД ФРЕЙД

 

К.Г. ЮНГ

 

Публикуемая работа является частью книги Карла Густава Юнга, 120-летие со дня рождения которого отмечалось в 1995 г., а 35-летие со дня смерти отмечается в 1996 г., — книги, сопоставимой по богатству мыслей и жизненных обобщений, глубине проникновения в ищущее и мятежное личностное начало одного из интереснейших мыслителей XX в. разве что с «Самопознанием» Н.А. Бердяева. Она выросла из записей бесед с К.Г. Юнгом журналистки Аниелы Яффе о его жизни с целью их публикации нью-йоркским издательством. Сначала К.Г. Юнг настороженно отнесся к этой затее, но потом увлекся, внимательно просматривал материал и дописывал его сам. При работе над главой о З. Фрейде он использовал, в частности, фрагменты записей семинара 1925 г., где говорил о роли великого австрийца в своем личностном развитии. Книга «Воспоминания. Сновидения. Размышления» вышла на английском и на немецком языках первым изданием в 1961 г. (N.Y.: Pantheon Books), после этого выходили десятки переизданий. Ниже публикуется перевод из лондонского издания серии Penguin: Jung C.G. Memories. Dreams. Reflections. Recorded and adapted by Aniela Jaffe. L., 1967).

 

Я вступил в следующий круг своего интеллектуального развития, став психиатром. Со всей наивностью я начал обследовать психически больных — клинически, извне — и впоследствии пришел к пониманию внутренних психических процессов определяющей силы. Я отмечал и классифицировал такого рода вещи без пренебрежительного отношения к их содержанию, до этого считалось, что их адекватная оценка заключается в разведении по патологиям. Со временем мой интерес все больше сосредоточивался вокруг случаев, относительно которых я кое-что понимал, — это случаи паранойи, маниакально-депрессивных психозов и психогенной тревожности. С самого начала моей карьеры психиатра изучение работ Й. Брейера1 и З. Фрейда наряду с работами П. Жане обеспечило меня неким набором утверждений и стимулов к дальнейшей работе. Прежде всего я убедился, что техника

 

87

 

З. Фрейда в его анализе сновидений и их интерпретации проливает яркий свет на формы проявления шизофрении. В начале 1900-х гг. я прочел книгу З. Фрейда «Толкование сновидений». И я отложил ее, ибо не мог еще воспринять все богатство ее идей. В двадцатипятилетнем возрасте мне недоставало опыта, чтобы верно оценить теории З. Фрейда. Такой опыт пришел ко мне только позже. В 1903 г. я еще раз взялся за «Толкование сновидений» и понял, что книга в целом связана с моими собственными идеями. Что интересовало меня в наибольшей мере — так это применение сновидений к понятию механизма подавления, «взятого» из психологии неврозов. Это было так важно потому, что мне часто приходилось наблюдать у пациента состояние подавленности в экспериментах со словесными ассоциациями: на определенные стимульные слова пациент или не давал соответствующего ответа, или неоправданно долго затягивал его по времени. Как выяснилось позже, такое расстройство наблюдалось каждый раз, когда стимульное слово затрагивало очаг психического нарушения или конфликта. Во многих случаях пациент этого не сознавал. Когда его спрашивали о причинах расстройства, он часто давал надуманный ответ. Чтение книги З. Фрейда «Толкование сновидений» показало мне, что здесь работает механизм подавления, а наблюдаемые мною факты соответствуют его теории. Тем самым я оказался в состоянии следовать линии фрейдовской аргументации.

Но ситуация изменилась, когда я коснулся содержания механизма подавления. И здесь я не мог согласиться с З. Фрейдом. Он считал, что причиной подавления должна быть сексуальная травма. Однако в моей практике я ознакомился с многочисленными случаями неврозов, в которых проблема сексуальности играла подчиненную роль, а на передний план выходили другие факторы, например проблема социальной адаптации, давления трагических обстоятельств жизни, соображений престижа и т.д. Позже я представил такого рода случаи З. Фрейду, но он не оценивал иных факторов в должной мере и считал, что подлинной причиной может быть лишь сексуальность. Это представлялось мне в высшей степени неудовлетворительным.

С самого начала мне нелегко было и определить настоящее место З. Фрейда в моей жизни, и занять по отношению к нему верную позицию. Когда я ознакомился с его трудами, то планировал академическую карьеру, и это побудило меня написать статью, которая способствовала бы моему продвижению по службе в университете. Но З. Фрейд был в академических кругах того времени явно нежелательной персоной (persona поп grata), и любой контакт с ним вызвал бы здесь недовольство. «Очень важные персоны» по большей части относились к нему с тайной недоброжелательностью — на научных конгрессах дискуссии с З. Фрейдом шли только в кулуарах, но ни в коем случае не на самих научных сессиях. Посему и открытие, что мои эксперименты по проблеме ассоциации соответствуют теориям З. Фрейда, не сулило мне ничего хорошего.

Однажды я находился в своей лаборатории и опять размышлял об этих вопросах, как вдруг дьявол подбил меня настоять на публикации результатов своих экспериментов и выводов, не упоминая З. Фрейда. В конце концов я работал над этими экспериментами задолго до того, как начал понимать его работы. Но тут послышался другой голос, идущий от моей личности: «Если ты думаешь,

 

88

 

что можно обойтись без признания З. Фрейда, то это в чем-то похоже на мошенничество. ТЫ не должен строить свою жизнь на лжи». На этом дело и решилось. С того момента я стал открытым приверженцем З. Фрейда и начал бороться за него.

Я впервые заступился за З. Фрейда на конгрессе в Мюнхене, где докладчик освещал неврозы навязчивого состояния, но прилежно избегал упоминания имени австрийского психолога. В 1906 г. в связи с указанным инцидентом я написал статью в «Мюнхенский медицинский еженедельник» о теории неврозов З. Фрейда, в которой я отдал ему должное в трактовке невроза навязчивых состояний. В ответ на нее два немецких профессора написали мне предупреждение: если-де я буду на стороне З. Фрейда и попытаюсь защищать его, то моя академическая карьера окажется под угрозой. Я ответил: «Когда З. Фрейд говорит истину, — я с ним. Я не хочу обрекать себя на такую карьеру, которая будет строиться на обещании ограничивать себя в делах исследования и открытия истины». Продолжая защищать З. Фрейда и его идеи на основании своих собственных изысканий, я все еще не мог признать, что любой невроз определяется сексуальным давлением или сексуальной травмой. В одних случаях дело так и обстояло, но ведь были и другие случаи. Тем не менее З. Фрейд открыл новый путь исследования, и вызванная против него буря протестов казалась мне тогда абсурдной.

Я встретил не очень-то много симпатий к идеям, выраженным в «Психологии первичного безумия»2. Фактически мои коллеги смеялись надо мной. Но через эту книгу я познакомился с З. Фрейдом. Он пригласил меня к себе, и первая наша встреча состоялась в Вене в феврале 1907 г. Мы свиделись в час пополудни и беспрерывно проговорили тринадцать часов. З. Фрейд был первым действительно значимым человеком, встретившимся на моем жизненном пути; в дальнейшей жизни вплоть до настоящего времени мне не с кем его сравнить. И в его отношении нельзя было обнаружить хоть что-либо тривиальное. Он показался мне исключительно интеллигентным, проницательным и весьма примечательным во всех отношениях. И все же мои первые впечатления остались в чем-то смутными; я не смог изжить их неопределенности и в дальнейшем.

То, что он высказал о своей сексуальной теории, произвело на меня впечатление. Тем не менее его слова не смогли развеять моих сомнений и неуверенности. Я стремился рассказать о своих соображениях по разным поводам, но каждый раз он относил все неясности к недостатку опыта. З. Фрейд был прав: в то время у меня не было достаточно опыта, чтобы утвердиться в своих предположениях. Нельзя было не отметить, что его теория сексуальности чрезвычайно важна для меня — ив личностном, и в философском смысле. Она произвела сильное впечатление, но я не мог решить, до какой степени этот серьезный акцент на сексуальности связан с его личными субъективными предрасположениями и в какой мере они могут опираться на проверенные опытные данные.

Прежде всего мне показался крайне проблематичным подход З. Фрейда к духовному началу. Выражение духовности — в ее интеллектуальном, а не сверхъестественном смысле, — где бы оно ни проявлялось: в личности, в произведениях искусства, — несет на себе отблески подавленной сексуальности и побуждается ею, считал он. Все, что не поддавалось прямой интерпретации

 

89

 

как сексуальность, З. Фрейд относил к «психосексуальности». Я протестовал против такой гипотезы, ибо если довести ее до логического конца, то она сделала бы невозможными рассуждения о культуре. Таковая предстала бы просто как фарс, как болезненное проявление сексуальности. «Так оно и есть, — утверждал З. Фрейд, — и это именно зов судьбы, противостоять которому мы бессильны». Я, безусловно, не принимал такой позиции, хотел ее отвергнуть, но все еще не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы дискутировать с ним по данной проблеме.

Было и кое-что еще, показавшееся мне весьма примечательным уже при первой встрече. Я должен был [без рассуждений] принять нечто, что оказался в состоянии обдумать и понять только после того, как наша дружба прекратилась. Вряд ли следует отрицать тот факт, что З. Фрейд эмоционально увлекся своей сексуальной теорией до чрезмерности. Когда он говорил о ней, его тон становился убедительным, почти устрашающим, и все признаки его нормальной критической и скептической манеры рассуждения исчезали. Странное, глубоко взволнованное выражение появлялось на его лице, причину которого я так и не мог понять. У меня возникла странная догадка, что для него сексуальность — своего рода священнодействие. Эта догадка подтвердилась в разговоре, состоявшемся три года спустя (в 1910 г.) опять в Вене.

Я живо припоминаю, как З. Фрейд говорил мне: «Мой дорогой Юнг, обещайте мне никогда не отвергать сексуальной теории. Это наиболее важная вещь вообще. И вы увидите, что мы должны сделать ее догмой, нерушимым оплотом». Он говорил это мне с большим чувством, тоном заботливого отца: «И обещайте мне одну вещь, мой дорогой сын: вы будете ходить в церковь каждое воскресенье». В некотором замешательстве я спросил его: «Оплот — но против чего?» На что он ответил: «Против мощной волны мутного, — и, замешкавшись на миг, добавил — оккультизма». Поначалу меня встревожили слова «оплот» и «догма», ибо догма — это, можно сказать, неопровергаемое убеждение веры, устанавливаемое только с целью устранить раз и навсегда сомнения. Но что тогда делать с научными рассуждениями? Остается следовать авторитету личности.

Это было нечто, поразившее нашу дружбу в самое сердце. Я знал, что никогда не смогу принять такой установки. Ведь то, что З. Фрейд стремился обозначить словом «оккультизм», по существу, охватывало всю философию и религию, включая растущую на глазах науку парапсихологию — короче, область изучения души. Для меня же подлинно оккультной была как раз сексуальная теория, можно сказать, она и представлялась недоказанной гипотезой, подобно многим другим спекулятивным воззрениям. Я смотрел на дело так: научная истина — это гипотеза, которая может быть правильной лишь в течение определенного времени, но которой нельзя придавать статуса утверждения веры на все времена.

Хотя я не смог уяснить этого для себя в дальнейшем, но заметил мощное воздействие на З. Фрейда неосознанных религиозных факторов.

Впечатление от данного разговора усилило мои сомнения; и с тех пор я начал рассматривать идею сексуальности как ненадежную и содержащую ошибки, которой не следует придерживаться безоговорочно. Сексуальность явно обладала большей значимостью для З. Фрейда, чем для других людей. В его представлении это было нечто такое, к чему следовало относиться с чрезмерным почтением, почти

 

90

 

как к религии. Перед лицом такой глубокой убежденности оставалось стушеваться и замолчать. После нескольких запинающихся попыток возражения с моей стороны разговор подошел к концу.

Я был сбит с толку и находился в затруднительном положении. Создалось впечатление, что я прикоснулся к новой, неизвестной стране, из которой на меня налетел целый рой необычных идей. Но одно было ясно:

З. Фрейд, который всегда опирался в основном на свою иррелигиозность, сейчас создавал догму; или, точнее, на место ревностного Бога, которого он потерял, воздвигался другой императивный (compelling) образ — сексуальность, — не менее требовательный, регламентирующий, господствующий, угрожающий, словом, не менее амбивалентный в моральном отношении, чем Бог первенствующий. Тому Богу как физически мощной, действенной силе придаются «божественные» и «демонические» атрибуты — и «сексуальному либидо» приписываются роль «непостижимого божества» (deus absconditus) и качества спрятанной внутри него тайной силы. Преимущество такой трансформации для З. Фрейда явно заключалось в том, что он мог рассматривать новый нуминозный (богоносный) принцип в качестве положения, наукой не опровергаемого и свободного от посягательств со стороны всякой иной религии. В своих же корнях нуминозность3 оставалась той же самой, являя собой совокупность психологических качеств двух рационально несовместимых противоположностей: Яхве и сексуальности. Изменилось только имя, а вследствие этого — конечно, и отсчет позиции: потерянного бога теперь следовало искать внизу, а не вверху. Но какая в конце концов разница для столь мощного деятеля — называть его так или этак? Ведь если психологии не существует, а есть лишь конкретные объекты для воздействия, то, естественно, один из них может быть разрушен и заменен другим. Однако в действительности — другими словами, в психологическом опыте — тревога, страх, принуждение не уменьшаются от такой перемены ни на йоту. И остается нерешенной проблема: как преодолевать наши страхи или избегать их; что делать с мучениями совести и виной, с наваждениями, бессознательным и потаканием инстинктам. Если мы не побеждаем их с ясной, идеалистической стороны, то почему бы не попытать счастья, приближаясь к проблеме со стороны темной, биологической.

Такого рода мысли пробегали в моем мозгу подобно внезапно распространяющемуся пламени. Они обрели весомость значительно позже, когда я поразмыслил о характере З. Фрейда. Но одна из характеристик З. Фрейда поразила меня больше всего — его горечь. Она обнаружилась при первой встрече, но оставалась непонятной до тех пор, пока я не смог увидеть ее связи с установкой З. Фрейда на сексуальность. Хотя для него сексуальность, несомненно, была нуминозностью, в его терминологии и теоретических взглядах она, по-видимому, определялась как исключительно биологическая функция. Это проявлялось только в эмоциональном тоне, которым он говорил о том, что открыл глубокие элементы отраженности данной функции внутри себя. В основном он хотел учить тому (или так, по крайней мере, мне показалось), что рассматриваемая изнутри сексуальность

 

91

 

заключает в себе также духовность, а поэтому обладает внутренней значимостью. Но его уточняющая терминология указывала на чрезмерную выразительность данной идеи. Он произвел на меня впечатление человека, который в самих своих глубинах борется против своих же задач и самого себя; поэтому-то и нет большей горечи для человека, когда ему приходится быть худшим врагом самому себе. По словам того же З. Фрейда, он чувствовал себя обреченным противостоять «мощной волне чего-то мутного»: он больше, чем любой другой, стремился как можно ниже погрузить свой ковш в содержимое самых черных глубин.

З. Фрейд никогда не задавался вопросом, почему он обрек себя на постоянные разговоры о сексе, почему эта идея до такой степени овладела им. Он не обращал внимания на то, что настойчивость его интерпретации выражала и стремление к бегству от самого себя или от той стороны своего Я, которую, вероятно, следовало бы назвать мистической. Поскольку он никак не желал признать наличие этой стороны, постольку никогда не мог примириться с собой. Он оставался слепым к парадоксам и двойственности содержания бессознательного, не представлял, что все, возникающее из бессознательного, имеет как корни, так и крону, как внутреннее, так и внешнее. И когда мы говорим о внешнем, как делал это З. Фрейд, то рассматриваем лишь половину целого, результатом чего может быть контрэффект со стороны того же бессознательного.

С подобной односторонностью З. Фрейда ничего не поделаешь. Хотя внутренний опыт и мог открыть ему глаза, но З. Фрейд своим интеллектом намеревался сводить такой опыт к «просто сексуальности» или «психосексуальности». Он остался жертвой этого представления, которое только и мог признавать, а посему я смотрю на него как на трагическую фигуру, ибо он был великий человек, и — более того — человек, ведущий борьбу со своим демоном.

 

*

 

После второго разговора в Вене я понял также гипотезу Альфреда Адлера о стремлении к превосходству, которой до этого уделял недостаточное внимание. Подобно многим сыновьям, А. Адлер научился у своего «отца» не тому, в чем тот наставлял, а тому, что он делал. И немедленно проблема любви (Эрос) и власти навалилась на меня всей своей свинцовой тяжестью. Сам З. Фрейд говорил мне, что никогда не читал Ф. Ницше;

но теперь я смотрю на психологию З. Фрейда как на, так сказать, искусный маневр в той части интеллектуальной истории, которая представляет собой компенсацию принципа воли к власти, обожествленного Ф. Ницше. Проблему можно просто переформулировать и говорить не «Фрейд против Адлера», а «Фрейд против Ницше». Думается, это было нечто большее, чем местная ссора в области психопатологии. Мне в голову пришла идея, что Эрос и воля к власти могут быть в некотором смысле представлены как блудный сын одинокого отца — или же как продукт единой мотивирующей силы, эмпирически проявляющей себя в двух противоположных формах. Подобно положительному или отрицательному полюсу в электричестве. Эрос предстает как страдательная сила (patiens), а воля к власти — как сила действующая (agens), и наоборот. Эрос может оказывать столь же мощное влияние на волю к власти, как и последняя на него. И где отыскать одно побуждение без связи с другим? С одной стороны,

 

92

 

человек предстает как жертва побуждения, но с другой — он пытается стать его господином. З. Фрейд показывал, как объект подавляется волевым импульсом, А. Адлер же объяснил, как человек использует побуждения, чтобы навязать свою волю объекту. Ф. Ницше, не сумев совладать со своей судьбой, создал для себя же миф о «сверхчеловеке». Я полагаю, что и З. Фрейд столь глубоко увлекся властью Эроса, что действительно стремился вознести ее в догму (aere perennis4), уподобляя ее религиозному нумену. Не секрет, что «Заратустра»5 — проповедник некоего евангелия; подобным же образом и З. Фрейд пытался возвести собственную церковь и канонизировать свою теорию. Можно быть уверенным, что слишком громко он об этом не заявлял, более того, он подозревал меня в желании стать пророком. Он выдвигал свое трагическое требование — и тут же опровергал его. Именно так ведут себя люди, встретившись с нуминозностью, и в силу этого они правы в одном отношении и неправы в другом. Ощущение нуминозного возвышает и одновременно унижает. Если бы З. Фрейду удалось хоть как-то приблизиться к более глубокому рассмотрению той психологической истины, что идея сексуальности по своему характеру нуминозна — представляя одновременно божественную и дьявольскую свои стороны, — он не оставался бы в плену своей биологической концепции. Ф. Ницше тоже не пришлось бы взрывать мир своими интеллектуальными чрезмерностями, ели бы он более прочно стоял на самих основах человеческого существования.

Как только душа насильственно проникается опытом нуминозного, возникает опасность разрыва нитей, с помощью которых она привязана к жизни. Случись это, и один человек склоняется к абсолютному утверждению, а другой — к столь же абсолютному отрицанию.

Нирдвандва (свобода от противоположностей) — действенное восточное лекарство от этой болезни. И я не забываю этого. Маятник ума раскачивается между смыслом и бессмыслицей, между истинным и ложным. Нуминозное опасно именно тем, что соблазняет человека на крайности, в то время как только серединную истину следует рассматривать как собственно истину, а даже небольшое заблуждение чревато фатальной ошибкой. Ведь общим местом является следующее положение: вчерашняя истина сегодня представляется как обман, а вчерашнее ложное заключение завтра может стать откровением. Это особенно справедливо по отношению к психологическим предметам, о которых, надо признаться, мы знаем все еще очень мало. Нам надо проделать поэтому долгий путь, чтобы понять их значение, чтобы уяснить: в сознании нет ничего кажущегося сколь угодно малым — и, увы, преходящим, — чего нельзя было бы познать.

Разговоры с З. Фрейдом показали мне: он боится света нуминозности, падающего на его воззрения относительно сексуальности, дабы она не была поглощена «мощной волной мутного». Тем самым возникает мифологическая ситуация: борьба между светом и тьмой. Это объясняет характер его нуминозности и то, почему З. Фрейд немедленно прибегнул к своей догме как к религиозному средству защиты. Моя следующая книга «Метаморфозы и символ либидо», которая касалась борьбы героя за свободу, вызвавшая неожиданную реакцию

 

93

 

З. Фрейда, побудила меня и в дальнейшем исследовать эту архетипическую тему и ее мифологическую подоснову. Интерпретации сексуального, с одной стороны, и властной мощи догмы — с другой, привели меня с годами к рассмотрению проблем типологии. Необходимо было изучить полезность и динамику души. Я погрузился также в исследование, длящееся несколько десятилетий, «мощной волны мутного оккультизма» — тем самым можно утверждать, что стремился понять сознательные и бессознательные исторические утверждения, лежащие в основе современной психологии.

Интересно было услышать и мнение З. Фрейда о предпонимании (рrеcognition) и парапсихологии в целом. Когда я посетил его в Вене в 1909 г., то спросил, что он думает об этих предметах. Исходя из своего материалистического предрассудка, он отвергал весь комплекс данных вопросов как бессмыслицу и делал это с опорой на понятия такого поверхностного позитивизма, что я с трудом сдержал острые возражения, которые вертелись у меня на языке. Это было за несколько лет до того, как он признал серьезность парапсихологии и убедился в фактическом существовании «оккультных» феноменов.

Когда З. Фрейд рассуждал подобным образом, со мной случилось курьезное происшествие. Я почувствовал, как будто моя диафрагма стала железной и накалилась докрасна, став подобием некоего свода, пышущего жаром. И в этот же момент внутри стоящего прямо перед нами книжного шкафа прозвучал столь громкий щелчок, что мы уставились друг на друга в тревоге, боясь, как бы на нас не свалилась какая-нибудь вещь. И я сказал З. Фрейду: «Вот Вам и пример так называемого феномена каталитической экстериоризации». «Оставьте, — воскликнул он, — это явный вздор». «А вот и нет, — ответил я, — Вы ошибаетесь, господин профессор. И чтобы доказать мою правоту, я предсказываю, что через какое-то время будет другой громкий щелчок!» И действительно, не успел я произнести эти слова, как такой же звук прозвучал из книжного шкафа снова.

До сегодняшнего времени я не знаю, что вселило в меня эту уверенность, но я почувствовал, что сделал нечто неугодное З. Фрейду. Я больше никогда не говорил с ним об этом случае.

 

*

 

1909 год стал определяющим в наших отношениях. Я получил приглашение читать лекции по результатам экспериментов с ассоциациями в университете Кларка (Ворчестер, штат Массачусетс). Независимо от этого получил приглашение и З. Фрейд, и мы решили ехать вместе. Мы встретились в Бремене, где к нам присоединился Ш. Ференци6. Здесь мы много говорили об инциденте с обмороком у З. Фрейда. Он непрямо был связан с моим интересом к «болотным привидениям». Я знал, что в некоторых районах Северной Германии можно было обнаружить подобного рода привидения. Они представляли собой тела доисторических людей, либо утонувших на границе болота и суши, либо похороненных здесь. Торфяная жижа, где находились тела, содержала острую кислоту, которая съедала кости, но одновременно дубила кожу, так что кожа и волосы сохранялись отлично. По существу, это был процесс естественной мумификации, в ходе которой тело сплющивается под давлением торфяной массы. Подобные

 

94

 

останки временами извлекались торфоразработчиками в Гольдштейне, Дании и Швеции.

Читая о такого рода торфяных привидениях, я припомнил это, когда мы были в Бремене, но немного запутавшись, сравнил их с мумиями, находящимися в свинцовых гробах в городе. Этот мой интерес возбудил нервы З. Фрейда. «Что вас так заинтересовало в этих телах?» — спрашивал он меня несколько раз. Он был весьма раздражен всем этим вообще и во время одного из таких разговоров, когда мы вместе обедали, внезапно впал в обморок. После этого он признался мне, что был убежден: все эти россказни о привидениях значили, будто я желал ему смерти. Я был более чем удивлен такого рода интерпретацией, и меня испугала интенсивность его фантазий — столь сильная, что она явно могла послужить причиной обморока.

В подобных обстоятельствах З. Фрейд еще раз впал в обморок в моем присутствии. Это было в ходе психоаналитического конгресса в Мюнхене в 1912 г. Кто-то повернул разговор на Аменхотепа IV (Эхнатона)7. Все пришли к согласию, что из-за негативного отношения к своему отцу Эхнатон разрушил его изображения на стеле, и в этом плане определилось заметное движение к монотеистической религии, разрушающей отцовский комплекс. Такого рода вещи вызывали у меня раздражение, и я попытался показать, что Аменхотеп представлял собой креативную и глубоко религиозную личность, действия которой вряд ли стоит объяснять личностным сопротивлением по отношению к отцу. Напротив, заметил я, он чтил своего отца, страсть же к разрушению была направлена только против имени бога Амона, которое уничтожалось везде; оно ведь было высечено и на барельефе его отца Аменхотепа III. Более того, и другие фараоны изменяли имена своих действительных или божественных предшественников на монументах и замещали их своими, считая себя вправе делать так, ибо они были воплощением самого бога на земле. Поэтому они, подчеркнул я, не вводили ни нового направления, ни новой религии.

Как раз в этот момент З. Фрейд сполз со стула в обмороке. Все беспомощно засуетились вокруг него. Я приподнял его, перенес в соседнюю комнату и положил на софу. Когда я таким образом принимал в нем участие, он немного пришел в сознание, и я никогда не забуду взгляда, брошенного на меня. В своей слабости он глядел на меня так, как будто я был его отцом. Возможны и другие причины, приведшие к обмороку, — так, воздух был достаточно спертым, — но фантазия об отце как убийце наличествовала в обоих случаях.

В то время З. Фрейд часто делал намеки, показывающие, что он считал меня своим наследником. Эти намеки приводили меня в смущение, так как я знал, что никогда не смогу разделить собственно его знаний, а это подразумевалось, ибо он рассчитывал на поддержку своих идей. С другой стороны, я все еще не преуспел в выработке собственной критической позиции до такой степени, чтобы она могла представлять для З. Фрейда хоть какую-то значимость. Да и мое уважение к нему было весьма весомым фактором, чтобы побудить его заинтересоваться наконец-то моими идеями. Я, несомненно, не был прельщен мыслью, постоянно витавшей в моей голове: повести эту партию. Во-первых, такого рода дело не по мне; во-вторых, я не мог принести в жертву

 

95

 

 свою интеллектуальную независимость, наконец, в-третьих, такой блеск был в высшей степени неподходящ и потому, что он мог бы отдалять меня от моих собственных целей. Я намеревался исследовать истину, а не заниматься вопросом персонального престижа.

 

*

 

Путешествие в Соединенные Штаты, начавшееся в Бремене в 1909 г., длилось семь недель. Мы были вместе каждый день, анализировали сновидения друг друга. В это время у меня было несколько важных сновидений, но З. Фрейд не мог ничего особого сказать о них. У меня не было претензий по этому поводу, ибо даже с лучшими аналитиками случалось иногда, что они не могли разгадать загадку сновидения. Это обыкновенная слабость человеческая, и мне никак не хотелось бы из-за этого прекращать наш анализ сновидений. Напротив, разговоры о сновидениях оказывали на меня большое воздействие, и я считал наши отношения исключительно ценными. Я считал З. Фрейда старшим, более зрелым и опытным человеком и ощущал себя в данном отношении как бы его сыном. Но затем произошло нечто, нанесшее ощутимый удар по всем нашим отношениям.

 

 

На фото: слева направо в нижнем ряду З. Фрейд, С. Холл, К.Г. Юнг;

в верхнем ряду А.А. Брилл, Э. Джонс, Ш. Ференци

 

З. Фрейд видел сон, и мне не хотелось бы думать, что этот сон разрядил атмосферу вокруг проблемы, которую он затронул. Я проинтерпретировал его как сумел, но добавил, что о многом можно было бы сказать и больше, если бы З. Фрейд сообщил мне несколько дополнительных деталей

 

96

 

из своей частной жизни. Он же ответил на эти слова странным взглядом, содержавшим крайнюю подозрительность. Потом З. Фрейд сказал: «Но я не могу рисковать своим авторитетом!» И в тот же самый момент почти потерял его. Произнесенные слова запали в мою память, и конец наших отношений можно было предсказать уже тогда. З. Фрейд поставил личный авторитет выше истины.

Как я уже сказал, З. Фрейд мог интерпретировать те сновидения, которые я в дальнейшем воспринимал только неполно или же вообще не воспринимал. Это были сновидения с коллективным содержанием, включавшим значительную часть символического материала. Одно из них было для меня особенно значимо, ибо привело меня впервые к понятию «коллективное бессознательное» и тем самым составило своего рода прелюдию к моей книге «Метаморфозы и символы либидо».

Это было такое сновидение: я находился в доме, которого не помнил и который имел два этажа. Но это был «мой дом». Я находился на верхнем этаже, в своего рода салоне, оформленном чудесными старыми статуями в стиле рококо. На стенах висели несколько старых и дорогих полотен. Я удивился, что все это может быть в моем доме и подумал: «Неплохо». Но как оказалось, я не знал его нижнего этажа. Спускаясь по лестнице, я вошел в помещение. Здесь все было куда более старым и убеждало, что эта часть дома может быть датирована XV—XVI вв. Оформленное в средневековом стиле помещение, пол выложен красным кирпичом. Везде было достаточно темно. Я переходил из одной комнаты в другую, думая: «Вот теперь надо действительно исследовать весь дом». Я подошел к тяжелой двери и открыл ее. Позади нее оказалась каменная лестница, ведущая вниз в подвал. Спускаясь снова, я очутился в чудесно возведенной комнате, которая выглядела совершенно древней. Исследуя стены, я раскрыл кладку кирпича среди обычных каменных плит и кусков кирпича, скрепленных раствором. Рассмотрев их, я понял, что эти стены были возведены еще во времена Рима. Мой интерес стал теперь особо острым. Я более пристально взглянул на пол. Это были каменные плиты, и в одной из них обнаружилось кольцо. Я потянул его на себя, каменная плита поднялась, и опять показалась лестница с узкими каменными ступеньками, ведущими вниз. По ней, приостанавливаясь, я направился в низкую пещеру, вырубленную в камне. Толстый слой пыли лежал на полу, повсюду валялись разбросанные кости и разбитая посуда, напоминая остатки предметов первобытной культуры. Я отыскал два человеческих черепа, явно очень старые и наполовину разрушенные. После этого я проснулся.

В этом сновидении З. Фрейда заинтересовали в первую очередь два черепа. Он вернулся к ним повторно, заставив меня отыскать желания, с ними связанные. Что я думаю об этих черепах? И кому они принадлежали? Я, конечно же, хорошо знал, куда он клонит: в этом сновидении открылось-де стремление к смерти. «Но чего в таком случае он от меня ждет?» — подумал я. По отношению к кому я мог бы испытывать стремление к смерти? Я почувствовал, что мне претит любая подобная интерпретация. Ведь у меня имелись некоторые личные соображения о том, что может значить такое сновидение в действительности. Но я не был уверен тогда в своих суждениях и желал услышать мнение З. Фрейда. Я стремился поучиться у него. Поэтому я подчинился его намерению и сказал:

 

97

 

«Моей жене и моей невестке» — в конце концов, я вынужден был назвать имена тех, чьей смерти мне полагалось бы желать.

Я недавно женился и к этому времени отлично знал, что внутри меня нельзя было отыскать ничего такого, что указывало бы на наличие подобного желания. Но я не намеревался представить З. Фрейду собственные идеи для интерпретации сновидения, боясь встретить невосприимчивость и неистовое сопротивление. Мне не хотелось ссориться с ним и я также опасался, что могу потерять его дружбу, если буду настаивать на своей точке зрения. С другой стороны, мне хотелось знать, что он сделал бы с моим ответом и какова была бы его реакция на решение сказать хоть что-то, не совпадающее с его теориями. Поэтому я солгал ему.

Я прекрасно понимал, что мое поведение заслуживает упрека, но a la guerre, comme а la guerre!8

Я не мог впустить З. Фрейда в мир своего мышления. Разрыв между моим миром и его был слишком велик. Фактически З. Фрейд, как показалось, испытал большое облегчение от моего ответа. Я же убедился, что он полностью беспомощен в отношении определенного рода сновидений и стремится спрятаться за свою доктрину. Я понял, что именно мне предстоит выяснить реальное значение сновидения.

Мне стало ясно, что дом представлял собой некий образ души — иначе говоря, тогдашнее состояние моего сознания с соответствующими добавлениями из бессознательного. Сознание представлялось в виде салона. Оно имело и соответствующую атмосферу благодаря антиквариатному изысканному стилю.

Нижний этаж представлял собой первый уровень бессознательного. Но чем дальше я спускался, тем более чуждой и мрачной становилась сцена. В пещере я открыл остатки первобытной культуры или — что то же — мир первобытного человека внутри самого себя; это мир, который едва ли мог быть увиден или освещен на уровне сознания. Первобытная душа человека живет в пограничье с душой животного, так что пещеры доисторических времен обычно служили также обиталищем зверей, перед тем как человек предъявил на них свои права.

 

*

 

В тот период я начал осознавать, насколько проницательно я прочувствовал разницу между интеллектуальными установками З. Фрейда и моими. Я вырастал в насыщенной историей атмосфере Базеля в конце XIX в., и это повлияло, наряду с чтением старых философов, на мои познания в области истории психологии. И когда я размышлял о сновидениях или содержимом бессознательного, то никогда при этом не обходился без исторических сравнений; в студенческие годы я часто использовал старый словарь по философии Круга9. Я особо увлекался писателями XVIII и начала XIX столетия. Именно их влияние сформировало атмосферу моего салона на верхнем этаже. И наоборот, по моим впечатлениям, духовная история З. Фрейда началась с  Л. Бюхнера, Я. Молешотта, Э. Дюбуа-Реймона10 и Ч. Дарвина.

 

98

 

Сновидение выявило и достигаемые в дальнейшем состояния сознания, мною уже описанные: длинный необитаемый нижний этаж в средневековом стиле, затем подвал в римском стиле и, наконец, доисторическая пещера. Все это знаменовало прошлые времена и уходящие на задний план стадии сознания.

В течение нескольких дней, предшествовавших сновидению, в моей голове постоянно вертелись некоторые вопросы. Вот они: на каких предпосылках основывается психология З. Фрейда? к какой категории человеческой мысли ее следовало бы отнести? каков характер соотношения этого почти неограниченного персонализма с историческими предположениями общего характера? Сновидение и дало мне ответы на эти вопросы. В нем были с очевидностью показаны основания культурной истории — истории последовательных пластов сознания. Мое сновидение тем самым составило своего рода структурную диаграмму человеческой души; оно постулировало наличие некой полностью надындивидуальной природы, лежащей в основании души (psyche). Она [природа] «постукивала», как говорят англичане, — и сновидение стало для меня тем направляющим образом, который в последующие дни должен был подтвердиться до такой степени, которой я не мог поначалу и предполагать.

Это был первый намек на понимание априорного коллективного начала, находящегося в основе индивидуальной души. Его я взял в качестве истока, от которого и надо выводить наиболее ранние способы ее существования. В дальнейшем с увеличением экспериментальной базы и на основе более достоверного знания я признал такие способы формой некоего инстинкта, точнее архетипа.

Я никогда не мог согласиться с З. Фрейдом, что сновидение всего лишь «фасад», за которым лежит спрятанное значение — всегда известное, но неприглядное, так сказать, утаиваемое от сознания. Для меня сновидения — часть природы, без затаенного намерения что-то скрыть;

они выражают содержащееся в себе так хорошо, как только могут. Эти формы жизни не имеют также цели закрывать нам глаза; мы и сами можем их закрывать, ибо наши глаза не так уж далеко видят. Или же по-другому: мы неверно слышим, ибо имеющийся слуховой аппарат в достаточной степени различает звуки, но наши уши «намерены» что-то скрыть от нас. Я интересовался бессознательным задолго до того, как встретил З. Фрейда, и сновидения — прямые проявления бессознательного — трактовал как естественный процесс, которому нельзя придавать качество произвольности (arbitrariness) и в первую очередь — некоего ловкого обмана. У меня не находилось оснований утверждать, что уловки сознания могут быть распространены и на естественные процессы бессознательного. Напротив, повседневный опыт учил меня, что интенсивное сопротивление бессознательного противостоит тенденциям сознательных усилий ума.

*

Сновидения о доме произвели на меня странное воздействие: оно возродило мой старый интерес к археологии. После возвращения в Цюрих я взял книгу по раскопкам в Вавилоне и начал читать различные труды о мифах. При этом я наткнулся на книгу Фридриха Крейцера11 «Символика и мифология древних народов» — и она будто обожгла меня! Я читал как безумец и перелопатил с возрастающим

 

99

 

интересом горы материала по мифологии, затем принялся за гностических писателей и закончил полным разочарованием. Я попал в состояние замешательства, которое уже испытывал в клинике, когда я пытался понять значение психотических состояний ума. Оно напоминало нахождение в воображаемом сумасшедшем доме и попытку начать лечение и анализ всех этих кентавров, нимф, богов и богинь из книги Ф. Крейцера — как если бы они были моими пациентами. Занятый всем этим, я не мог помочь пациентам иначе как обнаружив тесную связь между древней мифологией и психологией первобытных народов, — и это привело меня к интенсивному изучению последних.

В разгар указанных исследований я набрел на фантазии молодой американки, совсем мне неизвестной, — мисс Миллер. Материал был опубликован моим преданным и по-отечески заботливым другом — Теодором Флорнуа в «Archives de Psychologie» (Женева). Я немедленно проникся мифологическим характером фантазий. Они воздействовали как катализаторы на множащиеся и все еще неупорядоченные внутри меня идеи. Постепенно из фантазий и идей, равно как и из приобретенных мной знаний о мифах, родилась книга «Психология бессознательного».

Когда я работал над этой книгой, у меня было сновидение, которое предсказало надвигающийся разрыв с З. Фрейдом. Наиболее значимым в нем был вид местности в горном регионе на швейцарско-австрийской границе. Наступал вечер, и я увидел старого человека в униформе чиновника Австрийской имперской службы. Он шел позади меня, иногда останавливаясь, но не обращая на меня никакого внимания. Выражение его лица было скорее брюзгливое, чем меланхолическое и сердитое. Здесь присутствовали и другие лица, некоторые из них говорили мне, что старого человека в действительности там нет, что это дух таможенного чиновника, умершего несколько лет тому назад. «Он один из тех, кто все еще не может умереть по-настоящему». Это была первая часть сновидения.

Я принялся его анализировать. В отношении «таможни» я наконец-то вспомнил слово «цензура». В отношении же границы я подумал, что существует разделительная черта между сознанием и бессознательным, с одной стороны, и моими взглядами и взглядами З. Фрейда — с другой. Исключительно строгий таможенный досмотр на границе показался мне намеком на анализ. Ведь на границах открываются чемоданы, разыскивается контрабанда. В ходе этого исследования раскрываются бессознательные утверждения. Объективно работа старого таможенного чиновника содержит в себе столь мало приятного, что он глядит на мир с неприязнью. Я не могу отрицать, что увидел в этом аналогию с З. Фрейдом.

К данному времени З. Фрейд потерял в моих глазах большую часть своего авторитета. Но он все еще оставался для меня весьма значимой личностью, на которую я проецировал образ отца, и во время сновидения эта проекция все еще далеко не изжила себя. Но когда такая проекция имеет место, мы не можем быть объективными; мы пребываем в состоянии раздвоенности в суждениях. С одной стороны, мы зависимы, с другой — стремимся сопротивляться. Когда я увидел этот сон, я все еще высоко ценил З. Фрейда, но в то же самое время критически к нему относился. Эта раздвоенная установка — признак того, что я все еще не мог осознать ситуацию и не мог прийти ни к какому решению. Такова существенная особенность всех проекций. Сновидение

 

100

 

и поставило меня перед необходимостью прояснить ситуацию.

Находясь под воздействием личности З. Фрейда, я по возможности отбрасывал свои собственные суждения и подавлял критицизм, что и было предпосылкой сотрудничества. Я говорил себе: «Фрейд значительно умнее и опытнее, чем ты. Поэтому сейчас ты должен просто слушать все им сказанное и учиться». Но затем, к своему удивлению, я во сне увидел его как брюзгливого чиновника имперской Австрийской монархии, как более не существующего, но все еще прогуливающегося духа таможенного инспектора. Не выражалось ли в этом образе то желание смерти, которое, по соображениям З. Фрейда, я адресовал ему? Я не мог обнаружить у себя ничего, что в нормальном состоянии свидетельствовало бы о таком желании, ибо любой ценой стремился работать с З. Фрейдом и совершенно эгоистическим способом стремился освоить богатство его опыта. Его дружба значила для меня очень много, поэтому не было никаких причин желать его смерти. Но ведь возможно и то, что сновидение надо рассматривать как корректив, как компенсацию или противоядие моему завышенному на уровне сознания мнению и почтению. Поэтому сон как бы советовал относиться к З. Фрейду хоть немного критически. Я был определенно шокирован этим, хотя заключительная фраза, прозвучавшая в сновидении, могла бы показаться и намеком на то, что З. Фрейд потенциально бессмертен.

Сновидение закончилось эпизодом с таможенным чиновником, после небольшого пробела наступила вторая и куда более примечательная часть. Я нахожусь в итальянском городе, время обеденное, где-то между двенадцатью и часом дня. Яркое солнце бросает свои лучи на пустые улицы.

Город построен на холмах и чем-то напоминает мне Базель, а чем-то Коленберг. Небольшие улицы ведут вниз в долину, подобие Бирсигталя, которая пролегает через город, частично переходя в ступенчатые лестницы. В сновидении одна из таких дорог спускается к Барфюссерплацу. Город этот — Базель, но при этом он еще и итальянский город, чем-то похожий на Бергамо. Время года — лето; яркое солнце находится в зените, и все купается в его пронизывающих лучах. Мимо меня проходят толпы людей, я знаю, что магазины закрываются, а люди направляются домой ужинать. Но среди потока людей идет и рыцарь в полном облачении. Он направляет свои стопы ко мне. На нем надет шлем типа басинет с прорезью для глаз, он закован в кольчатую броню. На него наброшена белая туника, на которой выткан — спереди и сзади — большой красный крест.

Легко вообразить, что я при этом чувствовал: неожиданно увидеть в современном городе среди сутолоки обеденных часов крестоносца, идущего ко мне. И что особенно меня поразило: никто из многих других прохожих как будто его не замечал. Никто не повернул головы и не проводил его взглядом. Казалось, будто его никто кроме меня совершенно не видит. Я спросил себя, что значит этот призрак, — тогда чей-то голос (человека не было) мне ответил: «Да, это регулярно появляющийся призрак. Рыцарь всегда прогуливается здесь между двенадцатью и часом, он делает это в течение очень долгого времени (столетий, пришло мне в голову), и каждый знает об этом».

Рыцарь и таможенный чиновник — фигуры контрастные. Второй — скорее тень, некто «неспособный по-настоящему умереть», он — увядающий призрак. Рыцарь же полон жизни и совершенно реален. Вторая часть сновидения

 

101

 

была нуминозная в своем крайнем проявлении, в то время как сцена на границе отличалась прозаичностью и сама по себе не производила впечатления; я был поражен ею лишь после размышлений о том, что бы она значила.

В течение какого-то времени после этих снов я посвятил много размышлений фигуре рыцаря. Но только значительно позже, после долгого обдумывания сновидения в течение длительного времени, начали появляться некоторые идеи о его значении. Даже во сне я знал, что рыцарь появился из двенадцатого столетия. Это были времена начала алхимии, а также поисков чаши святого Грааля. Рассказ о Граале произвел на меня глубочайшее впечатление, как только я прочитал о нем впервые в пятнадцатилетнем возрасте. Я догадался, что за этой историей все еще кроется большая тайна. Поэтому мне казалось вполне естественным, что сновидение и должно вызвать в воображении мир рыцарей Грааля и их цель поиска, ибо этот мир в самом глубоком смысле оказывается и моим миром, где едва ли находится место миру З. Фрейда. Все мое бытие было ориентировано на поиск чего-то еще неизвестного, что могло бы наполнить смыслом банальность жизни.

Я был глубоко разочарован, что все попытки ищущего ума не привели к чему-то большему, чем обнаружение в глубинах души уже достаточно известных и «слишком уж человеческих»12 ограничений. Я вырос в деревне, среди крестьян, и чему не мог научиться в стенах школ, то находил среди раблезианского остроумия и несдерживаемой фантазии нашего крестьянского фольклора. Инцест и перверсии особо новыми для меня не были, они и не требовали какого-то специального объяснения. Наряду с преступностью они составляли часть темного осадка, который отравлял вкус жизни, показывая слишком пристально отталкивающие и бессмысленные стороны человеческого существования. Эти произрастающие из навоза сорняки я всегда обходил стороной. И со всей готовностью признаюсь, что не могу отыскать какого-то полезного открытия в подобного рода знании. «Правду говорят, что все эти горожане ничего не знают о природе и о человеческой стойкости», — думал я, больной и усталый от соприкосновения с отвратительными вещами.

Люди, мало знающие о природе, конечно же, не могут не быть невротиками, ибо они не приспособлены к действительности. Они наивны, как дети, и им надо бы рассказывать о реальных фактах жизни, так сказать, чтобы им стало ясно, что они такие же человеческие существа, как и все остальные. Подобное просвещение не излечит невротиков, они смогут стать здоровыми, лишь когда выкарабкаются из-под мусора банальностей. Но им слишком нравится затягивать с пребыванием в подавленном состоянии. И как они когда-нибудь смогут преобразиться, если анализ не дает им возможности увидеть нечто иное и лучшее, если даже теория держит их твердо в рамках болезни и не требует ничего большего, нежели рациональное или «разумное» предписание, чтобы перестать быть детьми? А ведь как раз этого они не в состоянии сделать, да и как можно с этим справиться, если они не открывают для себя ничего нового, на что могли бы опереться? Ни одна из форм жизни не может быть просто отброшена, если ее не заменить другой. Что же касается вполне рационального подхода к

 

102

 

жизни, то, как показывает опыт, он невозможен, особенно когда личность по своей природе безрассудна и невротична.

Только теперь я понял, почему у меня вызвала столь пылкий интерес психология личности, созданная З. Фрейдом. Я горел желанием узнать правду о его «разумном решении» и готов был многим пожертвовать, чтобы получить ответ. Теперь я ощутил, что нащупал путь к нему. З. Фрейд сам имел невроз, без сомнения подпадающий под диагноз и с высшей степени мучительными симптомами, — это открылось во время нашего путешествия в Америку. Конечно, он учил меня, что все мы в чем-то невротики, вследствие чего и должны быть терпимыми друг к другу. Но я вовсе не был склонен относить это к себе, скорее я хотел узнать, как можно избежать невроза. Очевидно, З. Фрейд и его ученики не смогли бы понять значения невроза в теории и практике психоанализа, если бы их наставник не знал, как «обращаться» даже со своим неврозом. Именно поэтому, когда З. Фрейд провозгласил намерение утвердить свою теорию и метод и сделать их определенного рода догмой, я больше не мог сотрудничать с ним; для меня не осталось ничего иного, как отойти от него.

Когда я работал над своей книгой о либидо и приблизился к концу раздела «Жертва», я знал наперед: публикация будет стоить мне дружбы с З. Фрейдом. Я планировал изложить в книге свою концепцию инцеста, резко меняющую представление о либидо, равно как и другие представления, — чем и расходился с З. Фрейдом. Для меня инцест означал личностное осложнение лишь в редчайших случаях. Обычно же он имел глубоко религиозный аспект, по каковой причине и соответствующая тема играла исключительно важную роль почти во всех космогониях и во множестве мифов. Но З. Фрейд ухватился за буквальную интерпретацию и не смог уяснить духовного значения инцеста как символа. И я знал, что он никогда не смог бы воспринять какое-либо из моих объяснений этого вопроса.

Я говорил об этом с женой и поделился с ней моими опасениями. Она пыталась переубедить меня, думая, что З. Фрейд по своему великодушию не выдвинет возражений, даже если он и не может принять моих взглядов. Я же был убежден в обратном. В течение двух месяцев я не был способен взять перо в руки, потому что мучился от этого конфликта. Должен ли я держать свои мысли при себе — или надо пойти на риск потери столь важной дружбы? Наконец я решил идти вперед в своем письменном труде — и это, действительно, стоило мне расположения З. Фрейда.

После нашего разрыва с З. Фрейдом от меня начали отдаляться все мои друзья и знакомые. Книгу признали вздорной, я превратился в мистика, и это исчерпало вопрос. Только Ф. Риклин и А. Медер13 остались со мной. Но я предвидел эту изоляцию и не имел иллюзий относительно реакции так называемых друзей. Это был пункт, который я заранее тщательно продумал. Я знал, что на кон поставлено все, и намеревался стоять на своем. Я понимал, что название раздела «Жертва» означает жертву с моей стороны. Достигнув такого понимания, я смог писать опять, хотя и знал, что мои идеи могут не восприниматься.

 

*

 

Оглядываясь назад, могу сказать, что только я один логически совместил две проблемы, которые в наибольшей

 

103

 

степени интересовали З. Фрейда: проблему «следов архаичности» и проблему сексуальности. Было бы большой ошибкой представлять, что я-де не вижу значения сексуальности. Напротив, она играет значительную роль в моей психологии как существенное — хотя и не единственное — выражение психической целостности. Но главной задачей стало исследование — помимо и сверх личностного значения и биологической функции — ее духовных аспектов и нуминозного значения, которое столь впечатляло З. Фрейда, но которого он не смог уяснить. Мысли по этому предмету изложены в «Психологии трансфера» и в «Мистерии родства»14. Сексуальности здесь придается первостепенное значение как выражению хтонического (темного) духа. Этот дух — «другое лицо Бога», темная сторона божественного образа. Проблема хтонического духа захватила меня с тех пор, как я начал погружаться в мир алхимии. Но, по существу, этот интерес пробудился в итоге первых разговоров с З. Фрейдом, когда я был озадачен ощущением, насколько глубоко он продвинулся в интересе к феномену сексуальности.

Наибольшее достижение З. Фрейда заключается, вероятно, в том, что он подошел серьезно к пациентам с неврозами и проник в их особую индивидуальную психологию. Он посмел наделить голосом материал, извлеченный им из клинических случаев, чтобы он говорил сам за себя; таким путем он смог проникнуть в реальную психологию своих пациентов. Он, так сказать, посмотрел пациентам прямо в глаза и тем самым достиг такого глубокого понимания заболеваний и психики, которое до этого казалось невозможным. В этом отношении он был свободен от пристрастий, смел, бесстрашен в преодолении предрассудков. Подобно пророку Ветхого Завета он пытался низвергнуть фальшивых кумиров, сорвал покрывало с людского лицемерия и обмана, безжалостно вскрыл нечестивость современной души. Он не колебался перед угрозой непопулярности, берясь за такое дело. Импульс, данный им нашей цивилизации, идет от его открытия путей бессознательного. Оценивая сновидения как наиболее важный источник информации о бессознательных процессах, З. Фрейд вернул человечеству орудие, которое казалось безвозвратно потерянным. Он эмпирически демонстрировал наличие бессознательной души, которая до этого существовала только в виде философского постулата, в частности в философии К.Г. Каруса и Эдуарда фон Гартмана15.

Есть основания утверждать, что современное культурное сознание все еще не восприняло идею бессознательного как часть своей общей философии. Не осознается значимость этой идеи, несмотря даже на тот факт, что современный человек столкнулся с нею более полувека назад. Ассимиляция же фундаментального взгляда, что психическая жизнь (psychic life) имеет два полюса16, все еще остается задачей будущего.

 

Перевел с английского И.Е. Задорожнюк



1 Брейер Йозеф (1842—1925) — венский врач; сотрудничал с З. Фрейдом при изучении психических механизмов истерии. — Прим. перевод.

2 Jung K.G. Uber die Psychologie der Dementia Praecox. Zurich, 1907. — Прим. перевод.

3 От numinosum термин, введенный религиоведом Рудольфом Отто для обозначения невыразимого, мистического, устрашающего и напрямую действующего начала, присущего только божественному.

4 Aere perennis (лат.) — прочнее металла (выражение Горация).

5 См.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Пер. с нем. М.: Изд-во МГУ, 1990. — Прим. ред.

6 Ференци Шандор (1873—1933)венгерский психоаналитик; разрабатывал различные техники терапии, член Венского психоаналитического кружка. — Прим. перевод.

7 В оригинале здесь и далее Amenophis IV — египетский фараон, правивший около 1400 лет до н.э. — Прим. ред

8 a'la guerre, comme d la guerre! (фр.) — на войне как на войне. — Прим. ред.

9 Круг Вильгельм (1776—1842) — немецкий философ, последователь И. Канта, автор «Философского пособия» (1820). — Прим. перевод.

10 Бюхнер Людвиг (1824—1899) — немецкий естествоиспытатель и философ; Молешотт Якоб (1822—1893) — немецкий философ и физиолог; Дюбуа-Реймон Эмиль (1818—1896) — немецкий физиолог и философ. — Прим. перевод

12 Аллюзия на название работы Ф. Ницше «Человеческое, слишком человеческое» (1878). — Прим. перевод.

13 Риклин Франц, Медер Альфонс (1882— 1971) — швейцарские психологи, последователи К.Г. Юнга. — Прим. перевод.

14 «Die Psychologie der Ubertragung», «Mysterium Conjunctions».

15 Карус Карл Густав (1789—1869) — немецкий философ и естествоиспытатель; Гартман Эдуард (1842—1906) — немецкий философ-иррационалист. — Прим. перевод.

16 По всей видимости, имеются в виду полюса сознательного и бессознательного. — Прим. ред.