Вопросы психологии

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в пятилетнем ресурсе (1995-1999 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

КОРОТКО О КНИГАХ

ЛОГИКА НЕУДАЧ. СТРАТЕГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ В СИТУАЦИЯХ КОМПЛЕКСНОГО ХАРАКТЕРА

Doerner D. Die Logik des Misslingens. Strategisches Denken in komplexen Situationen. Hamburg: Rowohlt Verlag, 1992. 320 S.

Имя Д. Дернера связано в первую очередь с когнитивной психологией. разработками в области компьютери­зации психологических экспериментов и поисками в направлении деятельностно-ориентированных теорий, более нам знакомых после публикации книги X. Хекхаузена. С 1990 г. Д. Дернер ру­ководил исследовательским проектом «Когнитивная антропология», финан­сируемым институтом Макса Планка в Берлине, а до этого преподавал в Дюссельдорфе, Гизене и Бамбурге. В 70-е гг. он опубликовал ряд работ по психологии мышления, названия кото­рых вызывают у отечественного чита­теля стойкие ассоциации с клише «ком­пьютерной метафоры»: «Когнитивная организация при решении проблем» (1974), «Решение проблем как процесс переработки информации» (1976). Мо­нографии, изданные им в 80-е гг., уже включали другие понятия в названиях:

неопределенность, комплексность (как особенности решения сложных мысли­тельных задач). В «Логике неудач» когнитивистский подход если еще и пред­ставлен, то только в двух аспектах: как поиск структур интеллектуальных стратегий человека и как тщательный анализ микрогенеза процессов, опо­средствующих мыслительную деятель­ность человека. Обращение к «неког­нитивным» регуляторам мышления, к описанию форм активности и самоор­ганизации субъекта в ходе решения проблемы, критерии ответов в которой испытуемый также формирует сам, — эта направленность ряда разработок, представленных в монографии, частич­но объясняет «прощальный» аспект от­ношения самого автора к книге.

Особенности рецензируемой работы, включающей восемь глав, состоит в том, что, знакомя читателей с новей­шими поисками вполне академического характера, автор пользуется обыден­ным, т.е. не наукообразным языком. Например, результаты многих экспери­ментов обсуждаются при разделении протоколов (и графиков зависимых пе­ременных) на две группы — «хороших» и «плохих» испытуемых. Чем же они отличаются? У «плохих» основные уси­лия направлены на задавание вопросов, а у «хороших» — на организацию по­пыток по формированию альтернатив и обоснование критериев выборов от­ветов. Этот факт установлен на основе сравнения протоколов рассуждений ис­пытуемых вслух и анализа протоколов их взаимодействия с компьютером (все задачи представлены в условиях моде­лируемых закономерностей, со слож­ными сценариями развития событий в результате многоэтапных решений человека). Не правда ли, это заставляет задуматься о правомерности традиции диагностики познавательной активно­сти по количеству задаваемых испыту­емыми вопросов? Так, может быть, разница заключается в процессах гипотезостроения? Нет, автор показывает, что значимых различий между назван­ными двумя группами по числу разного рода выдвинутых гипотез не обнаружи­вается.

Однако обнаруживаются существен­но разные связи между тем, как зада­ются вопросы, и характером включения ответов в регуляцию поиска решения. «Плохие» испытуемые задают конста­тирующие вопросы, а «хорошие» — та­кие, ответ на которые служит для про­верки направленности отдельных по­пыток и регуляции стратегий. Там, где «плохой» испытуемый вопрошает об имеющихся условиях и характеристи­ках возможных целей, «хороший» орга­низует планы действий и проверяет предположения о возможных преобра­зованиях ситуации своими действиями. Большая выраженность «возможного в мышлении» — не обсуждавшаяся по­ка на уровне эмпирических разработок черта «нового мышления», требуемого от человека при решении комплексных проблем.

Теперь несколько слов о существен­ных для автора терминах. В книге сис­тематизированы представления о так называемых комплексных проблемах, используемых Д. Дернером и его учени­ками вместо более известных в отечест­венных исследованиях задач типа ма­лых творческих (дункеровских, «трех линий сквозь четыре точки») или тре­бующих в основном логической компе­тентности («башни Ханоя», «канниба­лов и миссионеров» и т.д.). Дернеровские динамические проблемы построе­ны так. что они включают множество переменных, и изменение испытуемым одного из параметров означает «сете­вые» эффекты изменения других, при­чем в диалоге с компьютером испытуе­мый может прослеживать закономер­ности ближних и дальних по времени изменений ситуации в результате своих действий. Эти проблемы являются «не­определенными» и с точки зрения от­сутствия единственного объективно верного решения. В этом смысле они ближе к реальным условиям интеллек­туальной деятельности человека во всей совокупности факторов неопреде­ленности в ее саморегуляции и задан­ных условий осуществления. Два при­мера.

Первый — придуманный, созданный как модель множества реальных усло­вий принятия многоэтапных решений. Например, испытуемый должен отве­чать за направленную финансовую по­мощь в одной из африканских стран. Проблемы этой страны: население, ве­дущее в основном кочевой образ жиз­ни, зависит от источников воды. Неоп­равданная распашка земель может уве­сти оставшуюся кое-где воду. Скот гиб­нет не только от недостатка воды, но и от такой напасти, как муха-цеце. Отсутствие системы здравоохранения усугубляет ситуацию и т.д. Испытуе­мый решает вопрос о возможности вмешательства с помощью изменения более чем трех десятков параметров: он может направить деньги на покупку новых видов скота, на создание систе­мы здравоохранения или сделать что-то еще и познакомиться с результатами своей «помощи» в будущем.

Второй пример — из реальной траге­дии. Задача называется «Чернобыль», и в ней моделируется та ситуация, когда последовательность ошибок в приня­тии решения влечет за собой объекти­вируемые изменения заданной ситуа­ции. К сожалению, мне неизвестны по­добного уровня психологические ана­лизы видов и роли интеллектуальных ошибок, эксплицированных по материа­лам печати, на русском языке. На этом и другом материале показано, как свя­заны особенности сбора информации с формулированием целей решения, а моделирование существенных связей в рассматриваемой задаче — с реализа­цией планов позитивного разрешения ситуаций неопределенности.

Анализируемая и в отечественных ра­ботах психологическая реальность, в ча­стности процессы целеобразования, пла­нирование стратегии, — рассматрива­ется Д. Дернером обязательно в каких-то новых аспектах. Причем эти. новые аспекты выдвигаются не исходя из како­го-то определенного структурно-функ­ционального рассмотрения когнитив­ного опосредствования решений, а в контексте метода рассуждения: дей­ствительно ли планы реализуются субъектом, какой в них смысл, если це­ли необходимо изменяются, как можно было бы понимать действенность ре­шения или акционизм, почему бы не рассмотреть иные способы интерпрета­ции ошибок мышления, чем принятые в рамках традиционных теорий. После прочтения обсуждаемых результатов как диалогов о мышлении (автора то ли с самим собой, то ли с читателем) в ка­честве сухого остатка обнаруживается более глубокое понимание вопросов о мышлении, а не ответов на них, по­скольку вопросы не таковы, чтобы «ос­тановить мгновенье», зовущееся актом мысли.

Уже использованное в отечествен­ной литературе понятие нового мышле­ния приобретает также иное значение. Учет многообразия взаимосвязей в комплексной проблеме, умение мыс­лить не в плоскостной связи причинных последовательностей, а в сетевом пред­ставлении многоплановых эффектов, построение не статичных, а динамич­ных моделей ситуации, требующих в то же время строгой рефлексии путей пре­одоления заданной неопределенно­сти, — все это характеристики нового мышления, называемого в разных мес­тах также «сетевым», «динамичным» и «систематическим». Автор специаль­но ставит проблему обучения такому мышлению. Так, он ссылается на свой анализ 1034 протоколов (хотелось бы увидеть что-то подобное в отечествен­ных работах!), когда говорит о том, что ему не удалось проследить такого спо­соба планирования своих действий, как «обратное планирование», т.е. развер­тывание предположений по временной оси назад с тем, чтобы знать этапы воз­можного нового вхождения на потенци­ально ведущие к успешному решению пути. Обучение при этом понимается как экспликация субъектом знаний о том, при каких условиях какие стра­тегии эффективнее всего применять.

Последнее разъясняет и основное на­звание монографии — «логика неудач». По Д. Дернеру, учиться на ошибках нельзя, этого не должно быть никогда. Нужно уметь размышлять, чтобы объ­ективировать те возможные причины неудач мышления, которые могут быть следствием недостаточной разработан­ности собственной стратегии действий. Не используя понятия саморегуляции мышления, автор на самом деле рас­сматривает его в качестве основного пути, на котором человек может обу­чаться мышлению. Многократно за­клейменная вера в «автономный» ра­зум вновь прорывается из «буржуазной немецкой философии» в поле научного поиска, причем в таких обличьях, кото­рым в рамках психологии познания тру­дно что-либо противопоставить.

Т.В. Корнилова

Москва

СЕЛЕКТИВНОЕ ВНИМАНИЕ В ЗРЕНИИ

Van der Heijden A.H.C. Selective atten­tion in vision. L.; N. Y.: Routledge, 1992. 310р.

Предмет рецензируемой книги А. Ван дер Хайдена — когнитивно-пси­хологический анализ природы и меха­низмов внимания в зрительной модаль­ности. Продолжая традицию исследо­вания внимания как селективного про­цесса, начало которой было положено Д.Е. Бродбентом, и основываясь на новейших экспериментальных данных. автор сделал следующий существенный шаг в разработке модели и определе­нии функции селективного внимания в зрении.

Введение содержит развернутый ме­тодологический анализ информацион­ного (когнитивно-психологического) подхода, который представляет инте­рес не только для исследователей вни­мания и потому будет изложен более подробно. Основание, из которого ав­тор исходит в построении эксперимен­тов и анализе результатов, подразуме­вает выведение из внешнего поведения организма его внутренних (когнитив­ных) структур, объясняющих это пове­дение. А. Ван дер Хайден делает особый акцент на том, что в определении отно­шения между внешним поведением и ре­конструируемыми когнитивными меха­низмами он придерживается реалисти­ческой теории науки с концепцией «ес­тественной» каузальности, согласно ко­торой законы описывают существую­щую в природе необходимость. Он от­личает ее от стандартной теории нау­ки (представленной в психологии бихе­виоризмом) с ее позитивистской трак­товкой каузальности как вероятностно­го отношения наблюдаемых событий.

Разграничение философских пози­ций позволяет автору сформулировать два эпистемологических тезиса: 1) в ка­честве данных в психологии как естест­венной науке может служить только наблюдаемое поведение — так называ­емый методологический бихевиоризм; 2) в отличие от теоретического бихе­виоризма, который рассматривает на­блюдаемое поведение и в качестве мен­тальных феноменов, в когнитивной психологии таковыми являются внут­ренние структуры с каузальными свойствами (восприятие, мышление, установки и т.д.). Условием построения гипотез о внутренних структурах и их функционировании, с точки зрения ав­тора, является не поведение как тако­вое, а его изменение под влиянием раз­личных независимых переменных. Та­кие изменения могут быть зафиксирова­ны в виде величины латентного периода (времени реакции), доле правильных от­ветов и характере ошибочных реакций в задачах на обнаружение, узнавание, выбор ответа и др. Эти методологи­ческие основания обусловливают экс­периментальную практику самого ав­тора, которая излагается в последую­щих главах.

Автор называет три способа описа­ния внутренних процессов: (1) в терми­нах феноменологических понятий (на­пример, цель. Я, сознание); (2) в терми­нах некоторой материальной системы, т.е. модельных объяснений (например, компьютерной — вход, буфер, цент­ральный процессор), и (3) языки мозга, или объяснения в терминах (групп) ней­ронов и их связей (например, сетчатка, детектор, латентное торможение).

В рассматриваемой книге, как и в це­лом в современном представлении о пе­реработке информации, превалирует модельный язык, поскольку его поня­тия соотносимы с уровнем детализации данных, подлежащих объяснению. Од­нако в теоретическом анализе учиты­ваются и знания о структуре и функци­онировании нейронов и мозга, в частно­сти о модульной организации коры. (Модель — относительно изолирован­ная сеть нейронов, которая обеспечива­ет декомпозицию сложного, многомер­ного психологического объекта.)

В первой главе дается операциональ­ное определение внимания как преиму­ществ в обнаружении и/или узнавании объекта или его свойств в результате выбора («селекции»). Анализируя ран­ние, различные в своих объяснитель­ных принципах теории Г. Гельмгольпа (1894) и У. Джемса (1890), автор указы­вает, что они адресовались различным психологическим феноменам: для Г. Гельмгольпа внимание — это внут­ренняя активность, указывающая на пространственное положение объекта восприятия, в то время как для У. Джемса — это выделение категориальных признаков объекта. Последнее, по мне­нию А. Ван дер Хайдена, является не вниманием, но ожиданием.

Современные теории внимания в но­вой, когнитивно-психологической обо­лочке. по сути, воспроизводят ту же ди­лемму. Теория «фильтров» Д.Е. Бродбента (1958) содержит тезис о ран­ней — в процессе переработки — се­лекции информации и, как следствие, ограниченности пропускной способнос­ти сенсорных каналов. В теории дж.а. Дейча и Д. Дейч (1963), оспари­вавших это положение, постулирова­лась поздняя селекция — на уровне из­бирательной реакции на релевантный стимул. Теория А. Трейсман (1964) объединяет две названные выше в том смысле, что селективный фильтр на входе не полностью блокирует нереле­вантную информацию, но лишь значи­тельно снижает уровень ее переработ­ки; центральные структуры, имея раз­личные пороги реакций, запускают только ту, которая отвечает релевант­ному стимулу. В последующие годы ос­новная дискуссия о природе внимания развернулась вокруг проблемы селек­ции, а именно: происходит ли она на ранних стадиях переработки информа­ции с функцией определения, где нахо­дится стимул, или после категориаль­ного кодирования и определяет, что, т.е. какое свойство стимула, является важным для реагирования.

Под углом зрения дилеммы «где» или «что» в зрительном внимании в четы­рех последующих главах автор моно­графии анализирует эксперименталь­ные исследования последних двадцати лет. в частности ведущего в этой облас­ти эксперта К.У. Эриксена и его сотруд­ников (1967—1987) и свои собственные (1974—1991). В задачах обнаружения и узнавания он рассматривает две зави­симые переменные — количество (и характер) ошибок в идентификации релевантного признака и латентный период реакции. Для реконструкции

когнитивных процессов, стоящих за ко­личественными показателями, А. Ван дер Хайден подвергает эксперимен­тальный дизайн тщательному и методи­чески тонкому рассмотрению, анализи­руя такие факторы, как:

• временные характеристики стиму­ляции (предъявление маркера до, одно­временно или после стимула; оценка интервала маркер-стимул с точки зре­ния возможности движения глаз);

• пространственная конфигурация стимулов (наложение конкурирующих стимулов или их разнесение в поле зре­ния, оценка удаленности от точки фик­сации);

• характер зрительных стимулов (буквы, цифры, слова, цветные карточ­ки и т.д.);

• количество предъявляемых дистракторов (т.е. иррелевантных стимулов) и их влияние на воспроизведение реле­вантного стимула;

• тип маркера — позиционный или символический;

•характер инструкции, формирую­щей установку на ожидаемый стимул или на определенный способ реагиро­вания.

Применяемые автором статистичес­кие процедуры прозрачны прежде все­го благодаря анализу эксперименталь­ных данных с точки зрения когнитив­ных процессов, которые отражаются в количественных показателях.

Заметим, что в рамках исследования селективного внимания специальный интерес представляют новые результа­ты и интерпретация таких известных феноменов, как эффект Струпа, лате­ральная маскировка и др.

Перечисленные методологические и экспериментальные аспекты исследо­вания позволяют А. Ван дёр Хайдену в двух заключительных главах сделать вывод, что в зрительной модальности внимание имеет место на ранней, докатегориальной, стадии переработки ин­формации, представленной в аналого­вых кодах сенсорных стимулов. Оно связано с указанием на пространст­венное положение релевантного стиму­ла, вследствие чего этот стимул полу­чает дополнительную (селективную) активацию для дальнейшего, категори­ального, анализа и последующей реак­ции. Иными словами, функция внима­ния в зрении состоит в упорядочивании действий во времени. Тем самым полу­чает разрешение проблема ограниче­ний пропускной способности: они от­сутствуют в перцептивной системе, но относятся к системе действия, или эффекторов, поскольку в каждый мо­мент времени может выполняться только одно действие.

Свое представление о роли селектив­ного внимания автор соотносит с разра­ботанной А. Трейсман моделью зри­тельного восприятия, которая, во-пер­вых, основана на новейших нейроанатомических и нейрофизиологических данных (Д.Х. Хьюбела и М. Ливингстон, 3. Зеки и других) о кодировании свойств в зрительной системе; во-вто­рых, учитывает фундаментальную важ­ность отношения модуля пространст­венного положения воспринимаемого стимула к селективному вниманию. Различные сенсорные свойства объек­тов — их цвет, размер, ориентация, на­правление движения и др. — кодируют­ся на входе параллельно, и внимание вы­полняет функцию интегратора их про­странственной отнесенности («где»). Реализация же этой функции, согласно реконструкции А. Ван дер Хайдена, осуществляется через адресацию (не­произвольную или произвольную) в мо­дуль пространственного положения, петля «обратной связи» которого обес­печивает временной приоритет в кате­гориальной переработке релевантного объекта.

Рецензируемая монография предста­вляет оригинальную, хорошо обосно­ванную теоретически и подкрепленную экспериментально модель селективно­го внимания в зрении. Ценность этой работы не исчерпывается, однако, предметом ее специального рассмотре­ния, ибо она являет пример блестящей рефлексии экспериментальной пара­дигмы, что может послужить образцом для любой области экспериментальной психологии. Заинтересованный чита­тель отметит и другое безусловное дос­тоинство книги А. Ван дер Хайдена — ее исключительную методологическую строгость и элегантность.

Г.В. Парамей

Москва

КУЛЬТУРНАЯ ГРАМОТНОСТЬ. ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ КАЖДОМУ АМЕРИКАНЦУ

Hirsch E.D., Jr. Cultural literacy. What every American needs know. N.Y., 1988. XVII. 253 p.

Книга д-ра Э.Д. Хирша в Америке выдержала не одно издание, однако в нашей стране практически неизвестна, в то время как проблемы «культурной грамотности» и общего, «фонового» знания приобретают для нас сейчас особую актуальность в условиях про­цесса децентрализации образователь­ной системы.

Отправным пунктом в исследовании автора служит тот универсальный факт, что для эффективного функцио­нирования группе людей необходимо эффективно общаться, а это требует культурной грамотности членов группы, т.е. наличия у них общего для всех фонового знания — общеизвест­ной конкретной информации, представ­ленной общепринятыми символами. Эта информация охватывает все облас­ти человеческой деятельности и редко бывает детализированной и точной, а зачастую заключена лишь в сходных у всех членов группы ассоциациях. Культурная грамотность лежит выше повседневного уровня знания, которым владеет каждый, и ниже экспертного уровня специалистов. Наличие фоново­го знания в норме не осознается, и только сталкиваясь с культурной не­грамотностью, мы внезапно осознаем его важность. Невеселые результаты экономической жизни Америки, упа­док политической активности, рост не­вежественности и безграмотности мо­лодежи привели к открытию проблемы фонового знания. Современные комп­лексные предприятия зависят от сотруд­ничества людей разных специальнос­тей. Там, где коммуникация ослабева­ет, то же происходит и с предприятия­ми; молодые служащие среднего звена, недостаточно образованные, чтобы легко понять друг друга, повторяют ис­торию Вавилонского столпотворения и тратят много времени на объяснение того, что их деды могли выразить од­ной емкой аналогией. Что касается со­циально-политической жизни нации, то необразованность гражданина фак­тически лишает его избирательного права. Полуграмотные люди оказыва­ются обречены не только на бедность, но и на беспомощность непонимания спорных вопросов, речей политиков, газетных статей и, чувствуя себя жерт­вами сверхупрощения, не доверяют си­стеме, в которой они, якобы, являются хозяевами. Недостаток общепринятого знания сказывается и в упадке элемен­тарной грамотности: заметно страдают навыки письма и чтения.

Если контекст с его интегративным и предвосхищающим действием для чи­тателя не существует, скорость чтения значительно снижается, смысл не пони­мается. При хроническом недостатке основной информации даже словари и энциклопедии становятся совершенно неприменимыми инструментами.

Автор уделяет серьезное внимание становлению, свойствам и психологи­ческой структуре фонового знания. Оно складывается во внутринациональ­ной коммуникации. В основе этого про­цесса лежит формирование и существо­вание национального языка как главно­го инструмента общения и националь­ной культуры, становление языкового и культурного словарей. Система еди­ного общенационального литературно­го языка складывается в период станов­ления общенациональных экономичес­ких и социальных связей и поддержива­ется системой образования. Э.Д. Хирш отводит (не бесспорно) значительную роль в стимуляции и организации этого процесса заинтересованному в нем го­сударству. Автор посвящает целую гла­ву книги истории формирования прин­ципов, ценностей и традиций американс­кого общества, которая оказывается тесно связанной с процессом создания национальных мифов (имена, события, легенды) и символов — «гражданской религии». Национальная культура включает в себя «гражданскую рели­гию», но имеет в основе гораздо более разнообразный словарь, пригодный для выражения различных, даже противо­положных точек зрения. Культурный словарь, особенно в части «гражданс­кой религии», закрепляется в учебни­ках, книгах для чтения. Автор особо подчеркивает, ссылаясь на исследова­ния О. Паттерсона, что языковой и культурный словари общества возника­ют в результате взаимовлияния и взаи­мопроникновения всех групп и слоев населения, причем наиболее активно идет этот процесс в гигантском «миксе­ре» больших городов. В результате ис­торического развития у разных наро­дов сложились различные словари, но все они достаточно широки, имеют разветвленные корни и делают данную культуру жизнеспособной.

Фоновое знание меняется очень мед­ленно. Примерно 80% общеупотреби­тельной информации не менялось бо­лее 100 лет. Такой культурный консер­ватизм полезен для социальной комму­никации: он позволяет общаться людям разных поколений, политических ори­ентации, национальной и религиозной принадлежности, разных регионов страны. Автор фиксирует парадокс: со­циальный и экономический прогресс достигается только благодаря консер­ватизму образованности; благополуч­ное сосуществование различных тради­ций, ценностей и взглядов возможно только при наличии разделяемой всеми членами общества системы знаний как основы для общественного диалога.

Психологическая структура фоново­го знания представляет собой много­уровневую смысловую схему, на разной глубине которой залегают сведения, различные по частоте использования и, соответственно, по легкости актуализа­ции. Человек, как правило, склонен ин­терпретировать свои впечатления в средних категориях: не слишком кон­кретных и не слишком обобщенных. Сами базовые классификации, в терми­нах которых человек понимает мир, представлены для него через обычно встречающиеся примеры. В книге под­робно описан оригинальный экспери­мент, в результате которого «типич­ной» для англичанина «птицей» оказы­вается создание вроде малиновки, и именно оно, в отличие от цыпленка или страуса, легко вписывается во фразы, составленные с использованием имени класса «птица». Оказалось также, что основная информация о классе находит­ся дальше от поверхности при извлече­нии ее из памяти, чем конкретная ин­формация о знакомом виде, которая ча­ще используется в повседневной жизни. Именно поэтому для успешного взаимо­понимания часто достаточно вместо подробного и глубокого знания теорий, фактов и книг поверхностной осведом­ленности о них. Словарь слов и идиом образованного человека составляет примерно 50 000 единиц. В полном тек­сте долговременной памяти содержится значительно больший объем знаний, но базовый словарь служит простым и легкодоступным индексом для них. Выражая свои мысли, человек должен не только извлекать собственные схе­мы, но и иметь в виду, насколько они

разделяются партнерами по общению. Экспериментально показано, что дети переходят на эгоцентрическую речь, описывая нечто им малоизвестное. И де­тям, и взрослым, культурно малогра­мотным людям, недостает, помимо просто информации, еще и легкодос­тупных сведений о том, что известно другим, какова система их ассоциаций. То же необходимо и специалистам, что­бы они могли доносить свои знания с помощью общедоступных аналогий.

В центре книги — проблема обуче­ния грамотности и усвоение культуры через национальную систему образова­ния. Причину невежества многих граж­дан современной Америки как относи­тельно концепций и теорий, так и эле­ментарных сведений из истории и гео­графии Э.Д. Хирш видит в серьезных ошибках теории и практики американс­кого образования, ориентированного на обучение навыку в отрыве от пере­дачи конкретной информации и в пре­небрежении к ней. Освоение знаний и умений должно идти параллельно, чтобы достичь большей эффективно­сти. Книга имеет приложение: состав­ленный Э.Д. Хиршем совместно с Дж. Кеттом и Дж. Трефилом список наиболее распространенных тем и на­званий, известных образованным аме­риканцам. По замыслу авторов, этот словарь культурной грамотности дол­жен учитываться при составлении школьной программы и лечь в основу тестовой проверки культурной грамот­ности учеников, хотя подчеркивается, что передача фонового знания состав­ляет далеко не единственную цель об­разования.

Поскольку культурная грамотность влияет на овладение навыками письма и чтения, обучение ей нужно вести уже в начальной школе, подбирая учебные тексты, насыщенные словарной ин­формацией. Представляется спорным положение автора о том. что следует отдавать безусловное предпочтение этим текстам перед художественными: вряд ли стоит лишать детей возможно­сти приобщиться к красоте и увлека­тельности произведений, отражающих мир человеческих чувств и богатство жизненных ситуаций.

Положения Э.Д. Хирша о безуслов­ном приоритете в учебных планах об­щенациональных языка и культуры пе­ред преподаванием культурно-языко­вых традиций меньшинства вряд ли пе­реносимы на почву стран с исторически сложившимися территориальными ав­тономиями.

Автор выражает надежду, что конеч­ность списка сведений, необходимых для культурной грамотности, вдохно­вит людей выучить несколько сотен страниц, стоящих между невежеством и образованностью, однако не сочтут ли многие возможным ограничиться данным списком, допускающим поверх­ностное знание большей части тем? Та­кой подход повлек бы обеднение «пол­ного текста долговременной памяти» и — впоследствии — катастрофическое сужение самого словаря культурной грамотности.

Несмотря на вопросы и возражения, возникающие по поводу книги Э.Д. Хирша, безусловно интересны разрабатываемые им идеи культурной грамотности членов социума как усло­вия эффективной общественной ком­муникации, взаимозависимости в освое­нии знаний и умений, исследование пси­хологической структуры фонового зна­ния. конкретные рекомендации к по­строению учебных программ. Хотелось бы, чтобы эта книга помогла отечест­венному образованию, для которого недавно открылись новые пути разви­тия, избежать ошибок и крайностей американской системы, давно находя­щейся на позициях плюрализма. Идея создания словаря культурной грамот­ности перспективна при всех ее недос­татках и может быть дополнена «сло­варями» умений, чувств, жизненного опыта, применимыми в воспитании и в обучении.

Ю.А. Аксенова

Москва

 

В ПОИСКАХ АЛЬТЕРНАТИВ: ОЖИВШАЯ ИСТОРИЯ

И ТЕОРИЯ семейной терапии

Simon R. One on one. Conversations with the shapers of family therapy. The Family Therapy Network. Washington, D.C.: The Guilford Press. N. Y.; L., 1992. vii+ПЗр.

Современная семейная терапия пред­ставляет собой целый мир культуры, область науки, сообщество профессио­налов с уже установившимися этикой, правилами и традициями, множеством часто противоборствующих направле­ний и подходов, своей собственной ис­торией, в которую читателей рецензи­руемой книги вводит ее автор — Р. Саймон. Книга составлена из интер­вью, опубликованных в профессио­нальном журнале семейных терапевтов «Координатор» («Networker») в течение 80-х гг., и предоставляет читателю воз­можность соприкоснуться с мастерами семейной терапии, ее почти обожеств­ленными классиками. Впечатляет сам список имен: Вйрджиния Сатир, Карл Витакер, Мильтон Эриксон. Сальвадор Минухин, Мара Сельвини Палазолли, Джей Хейли. Р. Лэнг, Умберто Матурана, Томас Зац, Клу Маданес, Линн Хофман, Бэтти Картер и другие.

Часто понятие «семейная терапия» используют слишком узко в смысле то­го, что главная цель данного направле­ния психотерапии — способствовать сохранению семьи, препятствовать ее распаду. Действительную суть подхода семейной терапии можно определить словами ее классика, одного из героев рецензируемой книги К. Витакера. Не имеет смысла говорить об индивиде как о некоей самодостаточной целост­ности, считает К. Витакер, все мы представляем собой как бы фрагменты семейных систем, пытающихся про­жить жизнь, вся индивидуальная и со­циальная патология которой имеет межличностную, а потому прежде все­го внутрисемейную природу.

Опыт каждого мастера и его взгляд на перспективы развития семейной те­рапии самоценны, так как не перекры­ваются, не совпадают с другими — кни­га с разных сторон освещает место се­мейной терапии в ряду психотерапевти­ческих подходов, связывая его с тем по­ложением, которое занимает семья в жизни человека, с задачами, которые стоят перед семьей, быть может, един­ственным реальным охранителем лич­ности в современном мире, и теми бо­лезненными проблемами, которые ее раздирают.

В качестве самостоятельного направ­ления психологической помощи семей­ная терапия возникла в 50-е гг. XX в. в рамках психотерапии (преимущест­венно психотерапии психозов); пред­ставителей этого направления, как и движения за гуманистическую психо­логию, не удовлетворяли классические психологические подходы (психоанали­тический, поведенческий) помощи че­ловеку, оказавшемуся в трудной жиз­ненной ситуации. Психотерапевтиче­ским ориентациям на личность и на со­циум, часто вступавшим друг с другом в противоречие, классики семейной те­рапии противопоставили усилия, на­правленные на развитие личности в се­мейном окружении. Это оказалось не только продуктивным, но и экономи­чески эффективным: было доказано, что семья, если дать ей нужный про­фессиональный толчок, сама, на основе собственных внутренних ресурсов, спо­собна помочь своим членам. Если пси­хотерапевт сподвигнет человека к рос­ту, то тем самым он нарушит баланс от­ношений в семье, и с этим так или ина­че необходимо работать.

Семейная терапия, таким образом, еще более усилила пафос, с которым психотерапия противопоставила себя традиционной психиатрии с ее центри­рованностью на лекарствах и госпита­лизации психических больных. И если, например, как пишет автор книги в предисловии, групповая психотерапия развивалась на фоне таких ценностных ориентации американского общества, согласно которым действительный личностный рост возможен лишь в об­ществе незнакомцев, но ни в коем слу­чае не в собственной семье, а убежать из семьи — равносильно тому, чтобы стать личностью (традиции американс­ких колледжей, кстати, поддерживают эту же ценностную установку), то па­фос семейной терапии имел совсем иную ориентацию — веру в резервы любви, заключенные в терапевтичес­ком потенциале благожелательных внутрисемейных взаимоотношений, спо­собных оградить человека от суровостей жизни. «Пока близкие люди жи­вы, — пишет К. Маданес (с. 129), всегда остается надежда и не стоит облачаться в траур из-за болезни родного челове­ка — нет ничего дальше от психологи­ческой помощи, чем такая позиция... Дело не во власти, иерархии, в разных наукообразных выдумках. Семья есть семья, потому что люди в ней любят друг друга, заботятся друг о друге, или любили и заботились раньше. А приходят они к терапевту, для того, чтобы возродить прежнюю любовь...»

По признанию почти всех мастеров, интервью которых включены в книгу, семейная терапия больше искусство, чем наука. Но тем не менее всегда сле­дует отдавать себе отчет в том, что ра­ботает, а что нет. На последний вопрос читатель книги, кажется, может полу­чить определенный ответ: работает то, что поддерживает самоценность чело­веческой личности и духовный потен­циал любви, заключенный в семье, вне рамок которой никакой человеческий индивид не является самодостаточным. «Никто не приходит к семейному тера­певту, чтобы озлобиться, наполниться ненавистью — за чем-то таким, — про­должает К. Маданес. — ...симптомы всегда связаны с неспособностью про­явить любовь» (там же).

Ответственность за исход работы ло­жится на семью, а не на психотерапевта — такое представление о профессио­нальной позиции психотерапевта в се­мейной терапии также резко револю­ционизирует всю область практики психологической помощи, противопос­тавляя образ психотерапевта образу гу­ру. Психотерапевт не может дать семье больше, чем сами члены семьи друг другу, он лишь способствует запуску положительного семейного механизма. Терапевт не учит семью, как быть иде­альной семьей, не дает семье модель та­ковой, и здесь он напоминает, по сло­вам К. Витакера, Волшебника Страны Оз — героиня этой сказки Дороги и ее друзья решили, что только Волшебник может избавить их от проблем. Но в действительности они во всех ситуа­циях опирались на собственные ресур­сы и находили адекватные решения са­мостоятельно, правда, не отдавая себе в этом отчет; Волшебник же был все­гда рядом, не вмешиваясь в их жизнь, но оставаясь в «центре своей собствен­ной жизни».

Мы упомянули сейчас об общих мо­ментах, характеризующих позиции мас­теров, хотя, конечно, между ними суще­ствуют различия, иногда выливающие­ся во взаимную критику, что нашло от­ражение и на страницах книги. Напри­мер, представительницы «женского проекта» утверждают, что семейная те­рапия, поместив личность в контекст семьи, забыла поместить семью в кон­текст культуры (с. 51), не отдавая себе отчет в том, что ценности, отражаю­щиеся на работе семейного терапевта, являются традиционными и противо­речат современным демократическим тенденциям создания равных возмож­ностей для мужчин и женщин во всех сферах жизни, в том числе и в семье.

Принимать во внимание различия в ценностных ориентациях важно для семейной терапии еще и потому, что она находится сейчас в такой точке раз­вития, существенным моментом кото­рой является использование наработан­ного здесь знания и опыта не только

в странах Запада, где она зародилась, но и в тех неспокойных уголках плане­ты, где в них особо нуждаются, в част­ности у нас в России.

А.З. Шапиро

Москва

ПОЗИТИВНАЯ СЕМЕЙНАЯ ТЕРАПИЯ: ФИНСКИЙ ВАРИАНТ?

Furman В., Ahola Т. Solution talk.Hosting therapeutic conversations. N. Y.; L.:

W.W.Norton & Company, 1992. xxvi+ +180 p.

Август 94-го, Будапешт, 6-й Всемир­ный конгресс по семейной терапии. Бе­сконечная вереница лекций, семинаров, творческих мастерских — разнообра­зие подходов, методов, мировоззрен­ческих ориентации молодой области исследования и практики. Но вот нечто знакомое — с кафедры звучит история «Пророк и длинные ложки», известная отечественным специалистам по психо­терапии из семинаров и книг профессо­ра Н. Пезешкиана (Висбаден, Герма­ния). Семейный терапевт из Финляндии Б. Фурман покорил аудиторию в Буда­пеште примерно тем же, чем уважае­мый германский создатель позитивной психотерапии — наше профессиональ­ное сообщество: оптимизмом, верой в возможности клиентов, ориентацией на решение проблемы, а не на скрупу­лезную диагностику патологии, можно сказать, поэтико-антропологическим подходом (в терминологии В.П. Зинченко) к психологической помощи людям.

«Семья как психотерапевт» — эту тенденцию современной семейной те­рапии. ориентирующую семью на взаи­мопомощь и самопомощь, укрепляют и развивают авторы рецензируемой книги Бен Фурман и Тапани Ахола. Во­площение данной ориентации является как дополнительным, так и альтернативным пезешкиановскому подходом (интересно, что авторы не ссылаются друг на друга!) к «позитивной» семей­ной терапии, которая в ряду других но­вейших путей развития семейной тера­пии пытается работать с широкими слоями населения, а не только с тради­ционными клиентами психотерапевтов из среднего класса на Западе.

Классики — создатели семейной те­рапии пытались решить эту задачу че­рез опору не на изобретение каких-то изощренных психотехнических средств, а скорее на личностный опыт и духов­но-экзистенциальное видение внутрисемейных взаимоотношений, на прин­цип равенства семьи и терапевта (тера­певт не считает себя свободным от про­блем), ориентации на собственные ре­сурсы клиентов, культивирование по­зитивно-человеческого в человеке, ду­ховное самосознание его как личности, а не орудия, средства, вещи. Все это мо­жет быть продолжено за пределами психотерапевтического кабинета, кли­енты по сути дела становятся терапев­тами для себя и своих близких. Что же касается техник, то в работе с семьями уже давно использовались такие куль­турные средства, как притчи, истории, сказки, а психотехнические приемы, подобные «циркулярному интервью», позитивному переопределению симпто­ма, способствовали созданию у клиен­тов целостного и положительного виде­ния настоящего, прошлого и будущего.

Новейшие подходы в семейной тера­пии, сходные с пезешкиановским и ав­торов данной книги, которые можно отнести к категории позитивной семей­ной терапии, внесли ряд принципиаль­но важных и специфических моментов в данные тенденции, хотя так или иначе основывались именно на них (см. гл. 1). Прежде всего это гибкость в системе взаимоотношений психотерапевт — ин­дивид — семья — общество: несмотря на то что семья находится в центре уси­лий терапевта, он не ограничивается помощью индивиду через семью, но по­могает также семье через индивида, способствует их продуктивному взаи­моотношению с окружающим сообще­ством. Позитивный подход в семейной терапии ориентируется на ресурсы не только семьи, как это имеет место у классиков, но и индивида, ресурсы бо­лее широкого социоэкологического и культурного контекста, в который включены семья и индивид. Кроме то­го. данный подход совсем по-новому интерпретирует трудности, конфликты и проблемы, а также уже имеющиеся у клиентов варианты их решения. Кли­ентам предлагается вместо скрупулез­ной диагностики причин затруднений стать в позицию «над ними», прило­жить усилия к поиску конструктивных решений «здесь и теперь» и, больше то­го, ценить конфликты и трудности за то, что они позволяют произойти пози­тивным изменениям, считать проблемы «друзьями», которые даже могут по­мочь, указав выход из сложной ситуа­ции (гл. 9). Это позволяет клиентам ис­пользовать в качестве ресурсов для из­менений как прошлое (гл. 2) (воспоми­нания), так и будущее (гл. 6), включая фантазии клиентов («вообразите, что мы с вами встретились через пять лет...»). Важным компонентом данного подхода является поиск решений исхо­дя из собственного личностного опыта клиентов: может быть, клиенты в дей­ствительности уже конструктивно и по­зитивно решают свои проблемы, прос­то не замечая этого?

В заключение хочется отметить сле­дующее: чтобы семейная терапия мог­ла реально работать в нашей стране, знания по этой дисциплине должны быть не только доступны профессио­нальным семейным терапевтам (тем более что таковых у нас катастрофи­чески мало), но и работать во всех ори­ентированных на человека практи­ках — в медицине, образовании, соци­альной работе. Поэтому рецензируе­мая книга может оказаться весьма ак­туальной в нашем таком сложном времени и пространстве проживания, в ко­торых позитивный подход в его разно­образных взаимодополняющих вариан­тах мог бы оказаться очень полезным. Вместе с тем значимой представляется

теоретико-психологическая разработка данного подхода на отечественной культурно-исторической почве.

Л.З. Шапиро

ДНЕВНИК МЕЖДУНАРОДНЫХ КОНФЕРЕНЦИЙ

11—14 июня 1996 г. 4-я Международная конференция по информационным при­ложениям в сфере социального обеспе­чения. Рованиеми, Финляндия. Справки: HUSITA 4 Bureau, National R & D Centre for Welfare and Health. P.O.Box 220. 00531 Helsinki, Finland.

8—12 воля 1996 г. 8-я Европейская кон­ференция по проблемам личности. Рент, Бельгия. Организатор: Европейская ас­социация психологии личности. Справ­ки: Prof. Dr.I. Mervilde, ECPS-Ghent University of Chent, Henri Dunantlaan 2, B-9000 Chent, Belgium. Tel.: +32 9 264 64 30; Fax.: +32 9 264 64 99. E-mail: ecp 8@ rug.ac.be.

8—13 июля 1996 г. 10-й Всемирный кон­гресс Международной ассоциации науч­ных исследований в области интеллекту­альных нарушений. Хельсинки, Финлян­дия. Справки: Dr.Neil Ross (Fax: +31-1-4874 1515). Dr.Matti Livanainen (Fax: +358-0-434 0688). E-mail: internet: matti. liva-nainen@helsinki.fi.

9—13 августа 1996 г. Ежегодное собра­ние Американской психологической ас­социации (АРА). Торонто. Канада. Справки: АРА 1200 Seventeenth St. N.W.. Washington DC 20036, USA.

16—21 августа 1996 г. XXVI Междуна­родный психологический конгресс. Мон­реаль,   Канада.   Справки:   XXVI International Congress of Psychology, National Research Council Canada, Ottawa, Ontario. Canada. K1AOR6. Fax: (613) 957-9828. E-mail: confinail@aspm.lan.nrc.ca.



Далее...