Вопросы психологии

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

[Реклама]

Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в пятилетнем ресурсе (1995-1999 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

К 80-ЛЕТИЮ М.Г. ЯРОШЕВСКОГО

22 августа 1995 г. исполняется 80 лет известному российскому психологу, доктору психологических наук, действительному члену Нью-Йоркской Академии наук, почетному академику РАО, главному научному сотруднику Института истории естествознания и техники РАН Михаилу Григорьевичу Ярошевскому. Редакция и редколлегия журнала "Вопросы психологии", членом которой является М.Г. Ярошевский, поздравляют юбиляра и желают ему новых творческих свершений. Ниже публикуется текст беседы с Михаилом Григорьевичем, основную тему которой он сам сформулировал так:


БЕЗ ИСТОРИИ ПУСТА МЕТОДОЛОГИЯ


– За последние два года вышло несколько Ваших новых книг[1], где, как и в своих прежних работах, Вы реконструируете историческую ткань науки в ее изначальной пронизанности методологическими нитями. Недавно издан второй том книги «Репрессированная наука»[2]. Вероятно, заняться этой темой Вас побудили Ваши связи с обществом «Мемориал» и личные испытания, когда в молодости Вы оказались в застенках НКВД по обвинению в причастности к «террористической группе», руководимой Л.Н. Гумилевым (прокуратура реабилитировала Вас лишь в мае 1991 г.).


– Здесь сыграли роль не только личные мотивы. Конечно, для меня большой честью было избрание в правление «Мемориала», возглавляемое А.Д. Сахаровым.

Когда в 1990 г. в Санкт-Петербурге мы проводили симпозиум, где я предложил быстро вошедшее в русский язык словосочетание «репрессированная наука» с тем, чтобы издать серию книг под этим грифом, то имелось в виду именно мемориальное издание, сохраняющее память об ученых – жертвах сталинской инквизиции. Но я уже был «подпорчен» науковедением с его трактовкой науки как социального института и истолковал этот термин более широко. Речь шла не только о тех, кто непосредственно пострадал, был расстрелян или сослан, хотя, конечно, никто не должен быть забыт. Ведь репрессированным оказалось все научное сообщество, деформированы его ценности, наложен запрет на свободу мышления, без которой нет науки. А чего стоят обязательные для изучения всей страной затеянные и контролировавшиеся лично Сталиным «свободные» дискуссии, когда одним ученым было поручено изобличать других. Разве и одни и другие не оказались жертвами репрессий? Этот уникальный в истории мировой науки феномен требует специальных исследований, в том числе касающихся того, что происходило в психологии как науке и с психологией ученых, затянутых в машину тоталитаризма. Вопрос о репрессированной науке не ограничивается сталинскими временами. И в последующий период от всесильных (замаскированных от научного сообщества) невидимок-опричников из ЦК КПСС зависели все кадровые «разборки» в науке, получение высоких должностей и различных привилегий: загранкомандировок, академических званий и т.п.

Вспоминаю такой прецедент. Сижу вечером у Алексея Николаевича Леонтьева. Он задерживается, и его супруга Маргарита Петровна начинает нервничать. Открывается дверь и входит хозяин, бледный, непривычно молчаливый, руки слегка трясутся. Отказываясь от ужина, наливает по стопке водки. И после затянувшегося молчания бросает: «Подавать заявление на членкора мне не рекомендовано. Место предназначено Ломову». Этим завершился его вечерний вызов в один из цековских кабинетов, где решалось, говоря словами Б. Пастернака, «кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим».


– Возможна ли была в этих условиях работа, которая соответствовала бы общепринятым нормам научной жизни?


– Безусловно, значительная часть нашего психологического сообщества была поглощена, вопреки идеологическому давлению, разработкой специальных проблем, продвигавших позитивное знание, способное выдержать испытание критериями научности. Известны реальные, порой крупные, достижения в исследованиях когнитивных процессов (в особенности сенсорных и мнемических). Новыми идеями обогащались такие отрасли, как зоопсихология (в частности, изучение антропоидов, где работы наших ученых оказывались приоритетными в мировой науке). В детской и педагогической психологии были получены блистательные данные, касающиеся взаимосвязи и развития мышления и речи, мышления и памяти и др. При этом следует различать периоды в становлении (пока все еще не написанной) истории русской психологии советских лет. 20-е – первая половина 30-х гг. были эпохой «взрыва творчества»; последующие полвека питались ее энергией. Заметим, что в тот ранний период хотя и навязывался моноидеизм в форме признания учения диалектического материализма как единственно «нашей» философии, дело ограничивалось «присягой» на верность ему, оставался широкий простор для теоретических поисков, дискуссий, различных интерпретаций и критики. На рубеже 30-х гг. в стране произошел социоэкономический и политический переворот. Началась эпоха сталинского беспредела. С различными, имеющими собственное теоретическое лицо, направлениями и школами в психологии после псевдонаучных дискуссий было покончено. Спасительным для нее оказался методологический «панцирь» в образе теории деятельности. Тогда и был поставлен знак равенства между марксизмом и этой теорией. Она внесла свежую струю в методологию науки, стимулировав до известной степени и эмпирическую работу. Она позволила провести демаркационную линию между «нашей» и «не-нашей» (буржуазной, идеалистической) теорией сознания. Под ее прикрытием можно было, пробормотав несколько формул-заклинаний, заниматься «нормальной» психологией, не страшась обвинений в идеализме, механицизме, позитивизме, функционализме и прочих «грехах». Она казалась способной вывести мировую психологию из кризиса. Главным симптомом кризиса выступал распад мировой психологии на несколько школ, каждая из которых говорила на своем особом языке. Об этом ярко писал Л.С. Выготский в своем не увидевшем в те времена свет специальном трактате, где путь из кризиса провиделся в создании особой науки – общей психологии, разработать которую он так и не смог. С.Л. Рубинштейн надеялся, что из кризиса выведет категория деятельности. Мне хорошо запомнился зимний вечер где-то в конце 1937 г., когда я пришел к нему с восторженной оценкой известной книги К. Бюлера о кризисе психологии. К. Бюлер полагал, что из тупика дезинтеграции психологию выведет синтез трех ее главных направлений: интроспекционизма, психологии духа и бихевиоризма. «Ничего не получится, – остудил мои пылкие сентенции Сергей Леонидович. – Все три направления сперва следует преобразовать, чтобы возникла целостная наука». В понятии деятельности ему мнился рычаг такого преобразования.


– Есть ли среди психологов, труды которых изучали, о которых Вы писали, любимый герой?


– Это, конечно, И.М. Сеченов. Я пожизненный поклонник этого могучего таланта. Его знаменитые «Рефлексы головного мозга» были в прошлом веке настольной книгой русского интеллектуала. Однако во многом он остался непонятым ни современниками, ни нынешними профессионалами; в его последних работах его мысль ушла очень далеко – к концу ХХ в. Дело в том, что и физиология, и психология, и учение о поведении – это три различных направления, каждое из которых имеет свои исследовательские программы, свой категориальный строй. И.М. Сеченов был отцом и русской физиологии, и психологии, и учения о поведении.


– Вы один из самых внимательных читателей и больших знатоков текстов Л.С. Выготского. Что Вы искали в этих текстах и что Вы нашли, работая над книгой о нем?


– К Л.С. Выготскому я обратился поздно, хотя поверхностное знание о нем у меня было. Но я скорее смотрел на Л.С. Выготского глазами А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия, т.е. тех, кто считал себя представителем так называемой культурно-исторической школы. Мне очень повезло. Я оказался среди редакторов шеститомника Л.С. Выготского. Началось с того, что, когда мне прислали из издательства первоначальный вариант издания, я вынужден был написать отрицательную рецензию. И тогда замкнутый круг психологов, считавших себя единственными последователями Л.С. Выготского, пригласил меня войти в состав редакционной коллегии.

Нельзя не отметить огромную заслугу А.Р. Лурия в том, что шеститомник был издан. Регулярно рано утром он будил меня звонком и спрашивал, как продвигается дело. Послесловие к первому тому было моей первой статьей о Л.С. Выготском, написанной в соавторстве с Г.С. Гургенидзе. Изучение подлинных работ Л.С. Выготского убедило, что вокруг него сложилось много мифов. В частности, ему приписывали создание теории деятельности, которой у него не было и в помине. И этот штамп закрепился за ним поныне. Его теорию назвали культурно-исторической. Он действительно заложил основы объяснения развития психики факторами культуры (сперва знаковыми системами, затем преобразованием значений в онтогенезе). Но это не придало его концепции смысла специального анализа развития психики в различные исторические периоды. Он выдвинул множество новаторских идей, продуктивных не только для психологии, но и других ветвей гуманитарного знания. Множество работ он оставил незавершенными, и его последователи не восприняли ряд важных идей. Так, в работе «Исторический смысл психологического кризиса» этот смысл усматривается в построении общей психологии как особой дисциплины. Он искал «общую психологию» – «нормальную или парадигмальную науку» в куновском значении этого термина (взамен кризисной)... Но какой она должна быть? На этот вопрос ответа он не дал. Мне представилось (я к этому времени написал «Психологию в ХХ столетии»), что общая психология – это система психологических категорий (инвариантных, но исторически изменчивых общих понятий и объяснительных принципов).

Почему ни одна работа Л.С. Выготского не была закончена? Потому ли только, что его жизнь рано оборвалась? Свою книгу о Л.С. Выготском я назвал «В поисках новой психологии». В ней я пытался выделить его исследовательские программы: одну, которая привела к идее знакового опосредствования психики, и вторую – о развитии мышления у детей, эволюции значения слова. Третья программа – о взаимосвязи интеллекта и аффекта (эмоций), об истории переживаний – осталась в виде замысла.


– Как Вы оцениваете нынешние дискуссии о теории деятельности, расхождения между теми, кто считает себя последователями С.Л. Рубинштейна, и теми, кто полагает, что линия, намеченная А.Н. Леонтьевым, более продуктивна? Верно ли, что истоки этой теории восходят к Л.С. Выготскому?


– Во-первых, как сказано выше, нечего привязывать Л.С. Выготского к этим спорам.

Во-вторых, сам термин «деятельность» давно стал омонимом и с ним соединяют самые различные группы Признаков. В психологии, пожалуй, целесообразнее говорить о деятельностном подходе, имея в виду детерминационную роль деятельности в формировании процессов сознания, да и личности в целом.

Но требуется сделать следующий шаг: объяснить, какие же признаки отличают собственно психологический аспект от других аспектов, конституирующих деятельность. И тогда ничего не остается, как вернуться к давним знакомым: понятиям образа, личности и т.д., которые отображают психическую реальность, независимо от того, держитесь вы за так называемую теорию деятельности или нет. Еще хуже обстоит дело, когда деятельность в целом возводят в ранг особой психологической категории, ибо в действительности она является социоисторической системой. Редуцировать ее к психологическим схемам значит лишить психологию преимуществ, которые приобретает исследование психики благодаря исходящим не от нее, а от деятельностного подхода принципам историзма и социокультурной детерминации. Мы хорошо убедились в этом, изучая деятельность ученых в русле нового направления – психологии науки. Эту деятельность по традиции давно психологизируют, описывая «вспышки творчества», догадки, прозрения, подсказки, барьеры, ага-переживания и другие феномены личностного плана. Они, конечно, не фикции. Но нельзя объяснить научное открытие либо заблуждение, оставаясь в пределах этой феноменологии. Каждое научное событие возникает не иначе как в точке пересечения трех координат: историологической, социальной и личностной. Это показано в ряде работ наших сотрудников.


– Не довели ли затянувшиеся споры по поводу различных взглядов на деятельность до соблазна схоластических словопрений?


– Продуктивность этих споров, на мой взгляд, величина исчезающе малая. Некогда русскую психологическую мысль отличал высокий методологический тонус. Ныне он резко упал. Среди причин отмечу отрыв методологии от истории. Остроумно перефразировав Канта, И. Лакатос сказал: «Методология без истории пуста, история без методологии слепа». Восстановив историческое видение науки, мы избавим методологию от схоластики.


– Традиционный для юбиляра вопрос не могли бы Вы поделиться планами своих новых робот?


– Если судьба окажется благосклонной, то надеюсь продвинуться в нескольких направлениях.Прежде всего проследить генезис и развитие науки о поведении, родиной которой является наша страна. Убежден, что, как уже сказано, поведение является особым научным предметом, отличным как от психологии сознания, так и от физиологии. К сожалению, этот предмет долгое время значился «третьим лишним», и все мысли вращались в пределах диады «Душа и тело». Конкретнее я попытался рассказать об этом в статье, публикуемой в этом номере журнала. Во-вторых, в связи со сказанным, важной задачей было бы содержательно проанализировать известную оценку И.П. Павловым того, что создание науки о поведении «это наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли». Имеющий принципиальное значение для понимания роли России как великой научной державы вопрос о том, каково было воздействие сложившейся в России науки о поведении на мировую мысль, все еще не привлек внимание историков.

Другая тема, над которой я продолжаю работать, относится к отрасли, возникшей у нас в 60-х гг. по моему почину, а именно – психологии науки. Здесь я считаю важнейшим придание этой отрасли исторического характера и полагаю, что сложились предпосылки для построения особого направления – исторической психологии науки. Неверно полагать, будто занятие историей уводит от современности. Психология науки изначально задумана как направление, изучающее современную ситуацию сквозь призму исторического опыта. Это относится, в частности, к актуальнейшей в наши дни теме, касающейся соотношения психологии как фундаментальной науки со стремительно проникающей во все поры нашего общественного организма так называемой прикладной психологией. Опыт нашей страны показывает, что тесное взаимодействие этих двух направлений, как это было в 20-е гг., может идти на благо обоим. Наши великие теоретики - М.Я. Басов, П.П. Блонский, Л.С. Выготский львиную долю времени и энергии отдавали непосредственному, повседневному общению с детскими душами, испытывая в этом живом общении адекватность своих теоретических представлений. Сейчас этого, к сожалению, нет. Изучение нынешних отношений психологической науки и практики – важнейшая исследовательская задача, требующая конкретных методик и теоретической рефлексии.


– Как известно, научно-исследовательский труд реализуется в определенных организационных формах, от которых зависит и его эффективность. Каковы, по Вашему мнению, перспективы совершенствования этих форм в нашей стране в современных условиях?


– Мы оказались в ситуации великого кризиса, бросившего человека в неведомый и непредсказуемый социальный мир. Конечно, в человеческой истории возникал не один период глобальных потрясений, разрушавших привычный уклад психической жизни индивида и ее межличностных креплений. Наше время отличается тем, что стремительный крах тоталитаризма предоставил индивидуально-личностному началу свободу действовать в особых условиях, а именно – в условиях всесилия прежнего менталитета с его черно-белым мышлением («наши» – «не наши»). К чему это привело в сообществе психологов? Незрелость личностного начала, отринувшего прикованность к прежней, обязательной для всех идеологии партийности, «соборности» и др., но нетвердого в самостоятельно выстраданных убеждениях (закаляемых не иначе как в тигле оппонирования другим), порождает своего рода сектантство. Теперь уже «наши» – это не советские психологи, сообщество которых скреплено официально санкционированными нормами, а тот круг, который принял меня за своего и где у меня имеется опора, позволяющая не оставаться «одиноким волком». Возникают кружки с собственным ритуалом интеллектуального поведения и недоверием к инакомыслящим и посторонним, которым «вход воспрещен». Появлению подобных кружков среди научной молодежи способствует ее стремление противостоять феодальным пережиткам в виде табелей о рангах, устанавливаемых особым Ареопагом – академической кастой. Последняя, впрочем, не определяет характер научного прогресса. Между тем хорошо известно, что наука не может процветать иначе как «открытое общество», как «республика ученых». Для нее тоталитарное единомыслие столь же губительно, как сектантская замкнутость. Так называемые официальные Общества психологов не стали и не могут стать очагами коллективного исследовательского творчества. Непродуктивны попытки реанимировать их по мертвящим образцам советского периода. (Будучи много лет членом Президиума Общества психологов СССР, я убежден в бесперспективности этой затеи.) Но я уверен, что в повсеместно возникающих небольших группах, где бьется животворная мысль, созреет потребность сделать добытые истины общим достоянием, выйти на оперативный простор большой науки. И это вселяет, как принято говорить, «осторожный оптимизм».


Вопросы задавала кандидат психологических наук И.Е. Сироткина




------------------------------------------------------------------------

[1] Л.С. Выготский: в поисках новой психологии. СПб.: Изд-во Международного фонда истории науки, 1993; История психологии. М.: Изд-во Гуманитарного ун-та, 1994 (в соавторстве с А.В. Петровским); Введение в историю психологии. М.: Изд-во Открытого ун-та, 1994; Историческая психология науки. Русский путь. М.: Изд-во Международного фонда истории науки, 1995.

[2] Репрессированная наука: В 2 т. /Под общ. ред. М.Г. Ярошевского. Л.: Наука, 1991 (I том); СПб.: Наука, 1994 (II том).


Далее...