61

 

ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ

 

К ОБОСНОВАНИЮ МЕТОДА ДИАЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА СЛУЧАЯ

 

Е.Т. СОКОЛОВА, Н.С. БУРЛАКОВА

 

Работа выполнена при поддержке РФФИ, проект № 96 — 06 — 80327.

 

Цель настоящей публикации — демонстрация диагностических возможностей разработанного авторами метода диалогического анализа случая.

Теоретические предпосылки исследования составляют идеи Л.С. Выготского [4] и М.М. Бахтина [1] о социальном генезе сознания, о диалоге, который есть форма «самого бытия личности»; здесь психика понимается как структура принципиально диалогическая, имплицитно содержащая различные формы социальных внешних диалогов. Весьма близкие по своему содержанию мысли присутствуют, на наш взгляд, в так называемой теории объектных отношений [9], [11], [13]. Эти идеи позволяют постулировать принципиальную изоморфность, структурную тождественность внешнего диалога между матерью и ребенком на ранних стадиях онтогенеза и внутреннего диалога в структуре самосознания, содержащего в свернутом виде породившую его структуру внешнего диалога. Сошлемся в этой связи на мысль Л.С.Выготского о тождестве механизмов сознания и социального контакта: «Мать обращает внимание ребенка на что-нибудь; ребенок, следуя указаниям, обращает свое внимание на то, что она показывает... Затем ребенок сам начинает обращать свое внимание, сам по отношению к себе выступает в роли матери» (курсив наш. — Е.С., Н.Б.) [4, т. 1; 11 6]. Иными словами, обычная линия культурно-исторического развития сознания (и самосознания) подразумевает интериоризацию первичных образцов родительского отношения и их существование в виде базовых паттернов внутреннего диалога, причем материнский диалог является в определенном смысле первичным и определяющим. Вместе с тем, если развитые, зрелые формы самосознания характеризуются свернутостью ранних форм социального диалога, их встроенностью в сложно организованную и иерархическую

 

62

                                                                               

архитектонику более поздних диалогических напластований, сквозь которую первичный «материнский» диалог едва различим, то при «дефицитарной», «диффузной» организации самоидентичности (термины О. Кернберга) исходное диалогическое отношение доминирует, в каком-то смысле оттесняет все остальные.

Как было показано нами ранее [5], [7], особые отношения со значимыми другими (эмоциональная депривация, насилие), интериоризуясь, трансформируются в структуру самоотношения, которое на феноменологическом уровне проявляется в виде хронического чувства эмоционального голода, навязчивого поиска материнской фигуры вовне, способной компенсировать внутреннюю несамодостаточность, беспомощность, постоянный страх потери и потерянности [5]—[8]. Выступая как переживания Я, и в этом смысле как внешне монологические образования, эти чувства глубоко диалогичны по своей природе, в них можно услышать отголоски разорванного диалога со значимым Другим: обращения, вопросы, ожидаемые ответы, невысказанные желания, обвинения, укоры и многое другое, что в своей застывшей форме «неслышно» живет в скрытом в них внутреннем диалоге. Именно в силу этих причин психотерапия с пациентами, имеющими заболевания пограничного круга, в значительной своей части строится на основе материнского паттерна психотерапевтического контакта, что означает прежде всего извлечение из речевого потока «свернутых» обращений к терапевту как материнской фигуре, которой первоначально адресованы требования любви, поддержки, разочарования и боль утраты. Принимая отведенную ему роль, терапевт намеренно и осознанно встраивается в специфический внутренний диалог, содействуя его развитию и углублению, позволяет пациенту сделать себя мишенью его проективных идентификаций, а затем изнутри, методом минимальных изменений, пытается расшатать ригидную структуру внутреннего диалога [2], [7]—[9], [14]. Заметим, что в свете предложенного понимания генеза пограничных расстройств личности терапевтическая стратегия в своем пределе ориентирована на связывание воедино извне тех социальных связей, которые были разорваны в раннем детстве пациента, и на содействие проживанию и интериоризации альтернативного диалогического отношения. Среди психотерапевтических методов (в нашей терминологии — функций) особое место отводится использованию терапевтом так называемых контрпереносных чувств, которые на начальных фазах терапевтического процесса выполняют функцию все более глубокого и экстенсивного развертывания внутреннего материнского диалога.

Существенной процессуальной характеристикой терапии, своего рода маркером ее этапов, становится развертывание внутреннего диалога пациента и трансформация в нем внешне монологических образований — жалоб, симптомов, повествовательных высказываний — в диалогические отношения и социальные контексты, внутри которых они возникли и структуру которых несут в себе. Этот процесс сопряжен с дифференциацией прежде слитых с Я «голосов» значимых Других, их разведением в пространстве и времени (здесь и теперь, там и тогда, Я — Они), нахождением их действительного адресата из прошлого или настоящего.

Под диалогическим анализом случая понимается реконструкция движения

 

63

 

внутреннего диалога, возможная благодаря особому отношению к тексту[1], в котором мы стремились увидеть не только устойчивые структуры и строго фиксированные смыслы, но и сам процесс их порождения в ходе коммуникации пациента и терапевта. С этой целью были разработаны специальные методы текстового анализа, основные принципы которого будут изложены далее и проиллюстрированы в ходе развернутого анализа случая.

1. Ответно-диалогический метод

предполагает понимание каждого высказывания исходя из множества разных коммуникативных контекстов. Сфокусированный на «полюсе» пациента метод позволяет услышать в его репликах обращенность к событиям, объектам, персонажам, находящимся за пределами актуального психотерапевтического пространства и времени. В свою очередь, высказывания терапевта также могут содержать как точные адресные послания вполне конкретному пациенту в конкретный момент общения, так и разнообразные цитаты и отсылки из других пространственно-временных, социальных и индивидуальных контекстов. Таким образом выявляются взаимопереходы внешнего и внутреннего диалогов, что, в частности, открывает доступ к феноменам проекции, переноса и контрпереноса.

2. Метод внутридиалогического анализа текста позволяет обнаружить свернутые диалогические отношения внутри отдельного высказывания, как бы инкорпорированные в нем. На первом, формальном уровне анализа отмечаются логические несоответствия между отдельными элементами высказывания (аграмматизмы, неологизмы, оговорки и пр.), и таким образом определяются критические точки зарождения диалога. Для более глубокого его 'понимания и реконструкции необходимо изменение точки отсчета — смена внешней исследовательской объективной позиции на позицию вчувствования, вживания в само высказывание и идентификацию с его субъектом. Следующий шаг состоит в синтезе объективного и феноменологического уровней анализа текста, благодаря чему более явственно прорисовываются образы того, к кому обращены высказывания, и того, кто является их автором, а также их чувства друг к другу-

3. Метод обнаружения конфликтных тем дополняет диалогические методы анализа текста, являясь процедурой герменевтического (интерпретативного) типа, и широко применяется как в рамках традиционной проективной парадигмы, так и в современных вариантах анализа повествовательных текстов применительно к высказываниям пациента в психодинамически ориентированной терапии [12]. По мере движения терапевтического процесса отмечалось появление некоторых тем, по которым прослеживалась динамика внутреннего диалога; между темами устанавливались связи, и мы переходили к описанию процесса организованного развертывания внутреннего диалога.

Перейдем к диалогическому анализу случая К.[2]

Кратко остановимся на жизненной истории пациентки К. Ей 36 лет, образование высшее,

 

64

 

с мужем разведена, живет с дочерью-подростком, с которой складываются напряженные отношения, отсутствует «контакт», что стало особенно сильно беспокоить пациентку на фоне длительных и тягостных судебных разбирательств по поводу развода. На момент обращения к психотерапевту пациентка получает второе высшее платное образование, зарабатывает на жизнь самостоятельной практикой, ведет судебный процесс против мужа, связанный с дележом имущества. Обратилась к психотерапевту по поводу своего тяжелого «нервного» состояния.

Первый факт из биографии, о котором повествует сама К. и на который мы обращаем особое внимание, — смерть родной матери, происшедшая, когда пациентка пребывала в раннем детском возрасте. Отец К. — человек мягкий и нерешительный, к тому же начавший пить после смерти жены, — неоднократно приводит в дом «других женщин», которые смогли бы заменить К. мать. В конце концов девочка привязывается к одной из них, и та переходит жить в дом отца. Строгий, властный характер мачехи, провокации вины («если бы я тебе была родная мама, ты бы так со мной не поступала») формируют у пациентки мощный жертвенный авторитет мачехи. Под воздействием последней К. выходит замуж за нелюбимого человека и уезжает из дома. Рождается дочь. Муж К. настаивает в скором времени на рождении второго ребенка, чему К. подсознательно противится — выкидыши повторяются несколько раз. Незадолго перед обращением к психотерапевту К. переживает развод с мужем, всячески обвиняя последнего, выражаясь ее собственным образным языком, «схватываясь с ним смертной хваткой».

П е р в а я   т е м а   обозначена нами как образ значимого Другого и связанный с ним образ Я, структура этих образов и ее изменения в ходе психотерапии.

Уже на первой встрече отчетливо обнаруживается идеализация психотерапевта (Другой воспринимается как идеал и одновременно неявно как объект зависимости и опоры), что выражается в достаточно определенных высказываниях К. к концу встречи, когда К. в ответ на периодически возникающий вопрос об ожиданиях по поводу терапии говорит следующее.

 

Е.Т.: Чем, как Вам кажется, я могу помочь, что Вы ждете от меня?

К.: Да у Вас каждое слово умное и правильное, то, что вот мне не хватает — рационального, то, что мне надо. А то, что у меня было, — то это все неправильно.

Тенденции идеализировать терапевта сопутствуют отвержение своего собственного прошлого жизненного опыта и готовность безоглядно заместить его позицией, точкой зрения психотерапевта. Вместе с тем заметны «отзвуки» амбивалентности по отношению к психотерапевту, которая не явно и не смело, глухим обертоном начинает звучать в высказывании К.: «Вы умная, рациональная, благополучная, но не способная на бескорыстную любовь» — «Я — дура, но переживательная, чувствительная». В этом можно увидеть специфическое расщепление как образа психотерапевта, так и образа себя; вступая в скрытую конфронтацию — противостояние с терапевтом, К. таким образом «выносит» и обозначает собственные значимые части внутреннего диалога.

На второй встрече образ значимого Другого во внутреннем диалоге К. становится более сложным. После неоднократно задаваемого терапевтом вопроса «Как это для Вас?» (терапевтическая функция обращения к авторству, обращения к непосредственным чувствам и пр.) К. произносит следующее.

К.: Ну, просто я чувствую какую-то несправедливость, что ли. Ну, как будто жизнь не сложилась. У нас соседка С-на, про которую я Вам говорила (всхлипывает), что она толстая такая, и ничего — живет и радуется. А у меня вот как-то все не получилось».

И далее: «Вот Вы диссертации пишете, профессор, а по времени-то отрезки относительно одинаковые, да? Люди там в космос летают, диссертацию пишут, а я вот все нервы треплю, даже своему ребенку и то помочь не умею...»

В высказывании относительно соседки заметна зависть к ней, к ее образу

 

65

 

жизни. К. хочет, чтобы она «тоже жила и радовалась, как С-на», присутствует стремление овладеть позицией С-ной. Источник «несложившейся жизни» видится вовне, в мире, порождая чувство обиды, обделенности — «мир виноват, все виноваты». Можно сказать, что у К. возникает безотчетное амбивалентное чувство зависти — злости и обиды — жалости к себе, причина которого видится вовне. Если говорить в терминах проективной идентификации, то здесь проективная идентификация власти и проективная идентификация зависимости сливаются в единое амбивалентное чувство, и в этом мы видим одно из направлений развертывания внутреннего диалога.

Другое направление задается появлением своеобразной рефлексивной позиции К. — позиции сравнения себя и Другого, во многом безличной и абстрактной. В приведенных выше высказываниях К. раскрывается отчасти механизм ее страдания, «несчастности»: К. избегает своих подлинных чувств, уходя в сравнение, зависть, жалость к себе или же в фантазии. Данная рефлексивная позиция тоже является диалогической, она встраивается между Я-влекомым к Другому, желающим его поддержки, и Я-агрес-сивным, желающим самой встать на место счастливого Другого, обвиняющим. Это третье Я — рефлексивное, сравнительное — является некоторой рационализацией непосредственного диалога, отвечает на вопрос: «Почему, чем я отличаюсь от С-ной, от терапевта, рассуди нас, чем С-на заслужила, что она радуется?»; «Я хорошая, но несчастная — Другой плохой, но счастливый». Таким образом, происходит развертывание чувства зависти и становится виден его источник. Жалость к себе является выражением диалога защитного типа; К. вдруг обнаруживает, что место Другого, который мог бы это сделать («пожалеть»), пусто; в последующих встречах эта пустота обнажится еще более явно («нет матери»), и поэтому К. приходится самой жалеть себя.

В конце этой же встречи происходит своеобразная драматизация внутреннего диалога, разворачивающаяся из противостояния Я — Другой.

Е.Т.: Что Вас вот здесь, в этой ситуации могло бы успокоить?

К.: Ну, я могу сигарету покурить или музыку включить.

Е.Т.: То есть выйти из этой ситуации...

К.: Да.

Е.Т.: А если мы все-таки останемся с Вами вместе здесь?

К.: А если вместе, то мне очень нравится то, как Вы говорите. Ну, Вас послушать.

Е.Т.: Вы ждете от меня каких-то слов или еще чего-то другого?

К.: Ну, просто Вы вообще на меня хорошо действуете.

Е.Т.: Каким образом?

К.: Ну, вообще, рот даже просто Вы присутствуете. Вот как пример, что ли, сильной личности (плачет), что можно жизнь прожить вот совершенно по-другому,

В последней фразе К. отчетливо заметно, что она видит в терапевте того, кем ей бы хотелось быть самой, но что кажется недостижимым. По этому внешнему диалогу возможно реконструировать оппозицию внутреннего диалога: между Я-беспомощным и Я-идеализированно всемогущим, сильным. Но вместе с тем оппозиция этого внутреннего диалога еще не осознанна К., он как бы уже не «внутри», но еще и не до конца «снаружи», т.е. занимает промежуточное положение, являясь внутренне-внешним.

Далее, в последующих встречах эта «драматизация» обыгрывается психотерапевтом путем обращения к собственным контрпереносным чувствам через существенную оппозицию внутреннего диалога К., «выше — ниже»,

 

66

 

прочувствованную психотерапевтом «на себе». Психотерапевт «проникает» в структуру внутреннего диалога и пытается чуть-чуть расшатать ее методом минимальных изменений, способствуя тем самым их осознанию без защитного отторжения.

На третьей встрече психотерапевт в ответ на «механистичность» высказываний К., их бесконечную повторяемость подходит на звонок к телефону, чем в действии с позиции реального Другого («интерпретации действием») показывает отношение к неконтактности К., но также и специфическим образом диагностирует характер реакции К. на уход терапевта. После возвращения терапевт раскрывает свои актуальные чувства (обратная связь через раскрытие контрпереносных переживаний).

Е.Т.: Знаете, К., может быть, это моя фантазия, просто у меня чувство, что если вместо меня здесь будет сидеть любой другой человек, Вы будете говорить абсолютно то же самое, с той же интонацией... И вот я хочу сказать, что я подошла к телефону, хотя я никогда не подхожу к телефону, когда работаю, но у меня такое чувство, что я Вам не нужна... — мне тяжело Вас слушать. Ваша интонация не меняется, мы с Вами встречаемся третий раз, а она абсолютно та же самая и производит впечатление заученного урока. И я не могу понять, в чем тут дело — то ли Вам как-то со мной трудно, то ли вся проблема заключается в том, что Вы нуждаетесь в какой-то другой, более действенной организации Вашей жизни, но в это я как терапевт не могу вмешиваться. И я хочу понять, что же все-таки я могу для Вас сделать или мы вместе сможем сделать…

Далее К. отвечает очень решительно.

К.: Мне вот .мешает с Вами то, что вот Вы постоянно мне говорите, ну, что типа того (решительность иссякает), гм, что Вы мне вроде как не нужны.

Е.Т.: Вам кажется, что я постоянно это говорю?

К.: Ну, как-то это вот проходит у Вас все время.

Е.Т.: Что это вызывает? Давайте обратим внимание на это чувство (функция остановки)...

Может быть, это очень важный момент. Попробуйте сказать мне это еще раз. Только медленно и сильно так, прямо глядя на меня.

К.: Ну, я чувствую все время, что как будто Вы меня прогоняете (последние слова дрожащим голосом).

Далее, реализуя функцию перевода чувства на более широкий жизненный контекст, психотерапевт задает вопрос:

Е.Т.: Эти чувства (имеются в виду чувства отталкивания, появляющейся обиды) возникают у Вас в жизни, когда Вы общаетесь с людьми?

К.: У меня все время чувство (плачет), как будто я никому не нужна (плачет). Но это все из дома идет (плачет).

Ранее, на второй встрече, во время длительного монолога К., который психотерапевт внимательно выслушивает, чем организует более глубокую экстериоризацию, К. вспоминает ситуацию, в которой стало явным чувство «никому-не-нужности»: «Мужу дали отпуск, и он уехал, а я не могла — тяжело болела. Я там плакала с утра до вечера. И у меня первое чувство появилось, что я никому не нужна, чувство беспомощности...» Итак, происходит постепенное расширение спектра ситуаций с сопровождающим их чувством беспомощности, покинутости и оставленности, что является шагом ко все большему генетическому развертыванию внутреннего диалога.

Возвращаясь к третьей встрече, в самом ее конце К. вновь обсуждает тему взаимоотношений с дочерью и говорит следующее.

К.: Понимаете, Е.Т., я вот столько намучилась, ну как... мне кажется, ну она же никому не нужна, дочка моя (курсив наш. — Е.С., Н.Б.).

Далее терапевт останавливает К. и, используя ряд терапевтических процедур, помогает раскрыть действительное содержание ее высказывания,

 

67

 

присвоить скрытые в нем сильные чувства и выразить их:

Е.Т.: Попробуйте сказать иначе: «Это я никому не нужна» и проследите за своими чувствами. (Пауза.)

К.: Я никому не нужна (голос дрожит). (Пауза.) Ну, я на самом деле, наверно, никому не нужна...

Е.Т.: Когда Вы так думаете, что Вы никому не нужны, что происходит с Вами, какое чувство?..

К.: Ну, горькое такое, холодное...

Е.Т.: Горькое чувство, конечно, горькое (понимающе)...

Как видим, развертывание идет от внешней отнесенности «Вы говорите, что Вы мне вроде как не нужны», затем «Вы меня прогоняете» (ответственность лежит вовне); далее «дочка моя не нужна никому» и к экстенсивному расширению спектра диалогических отношений, а после к внутреннему чувству, от которого К. вначале пытается несколько дистанцироваться «как будто я никому не нужна», и затем чувство звучит от первого лица, т.е. признается своим, «горьким, холодным», но своим.

Кроме того, заметен внезапный и резкий прорыв потребности в глубоком эмоциональном контакте; слова «я хочу быть принятой, желаемой, нужной» звучат почти что явно. Образ возможного Другого в данном случае приобретает сложный характер: с одной стороны, присутствует образ Другого как идеала, как всемогуще сильного «примера», с другой стороны, начинают прорисовываться более глубинные, «потребностные» его черты как принимающего, любящего, сочувствующего; именно его К. подсознательно ищет; одновременно присутствует «сухой» объективный образ Другого, которому К. «не нужна», который «себе на уме», выше ее, к нему у К. появляются агрессивные чувства. Фраза К. «Вы меня прогоняете» обращена именно к «сухому», бесстрастно отвергающему Другому, который, как ощущает К., не принимает ее безусловно, как мать ребенка, не соответствует желаемому образу Другого — образу воспринимающей матери. К. внутренне ощущает обусловленность отношений и не доверяет непосредственному чувству (так, К. часто повторяет «что он (она) мне родственник, что ли?», «я же не родная Вам» и т.д.), невольно решая, что для того, чтобы любили, нужно что-то делать (например, рожать ребенка, чтобы удержать любимого человека, или же платить: «Кто же без денег любить будет»).

Так, у К. наконец прорывается потребность в кровной привязанности, тяжелой, земной, истоком чего служит недостаток телесного тепла в детстве (К. достаточно часто говорит о том, что она «неродная по крови, а попробуй-ка неродного сделай родным»). На этой встрече данный голос, жаждущий любви и безусловного принятия, становится заметным, а далее, на последующих встречах приобретает еще большую отчетливость. И в этом смысле развертывание внутреннего диалога движется к его фундаменту, базовому диалогу. Психотерапевт, откликаясь на эту фундаментальную потребность, активно реализует функцию создания доверительных отношений, поддержки, принимая весь спектр желаний и чувств, в том числе и негативных, глубоких неудовлетворенных желаний, позволяя проявляться им а свой адрес, разделяет «ругательный» язык пациентки, чем организует все более глубокую экстериоризацию выявленного уже в начале психотерапии данного типа внутреннего диалога. Например, на одной из последующих встреч, практически в самом начале ее, К. говорит терапевту: «Когда я

 

68

 

Вас вижу, мне все время хочется плакать». После нескольких кругов, организуемых психотерапевтом для осознания чувств, стоящих за этой фразой, происходит обнажение их смысла.

Е.T.: К., то, что Вы сказали, меня очень поразило... Честно говоря, мы не можем двигаться дальше, пока не проясним, что Вы хотите мне сказать (несколько растерянно), что для Вас слова: «Когда я Вас вижу, мне все время плакать хочется». Что такое с Вами?

К.: Ну, у меня какая-то боль в душе, что вот у меня матери нет (всхлипывает). (Пауза.)

Е.Т: Еще что Вы хотите мне сказать? Какие у Вас чувства ко мне? (искренне, проникновенно). (Пауза.)

К.: (Плачет.) Ой, Е.Т., мне бы охота была к Вам прижаться и плакать, и плакать, ну я же знаю, что я Вам совершенно в этом смысле не нужна, ну не знаю прямо (плачет).

Е.Т.: В каком смысле не нужны?

К.: Ой, ну я уже вообще, ну что я Вам нужна, что ли? (Смеется.) Ну, я чего-то хочу вот (плачет), ну невозможного, у меня какая-то тос... какая-то боль.

Е.Т.: Тоска...

К.: Тоска вот, боль, что вот я одна на всем белом свете, что у меня никого нету, ну матери нету. Ой, и я че-то мучаюсь, мучаюсь всю жизнь... (плачет). (Длительная пауза.)

Е.Т.: К., говорите дальше, говорите (с искренним чувством), что у Вас накопилось, что Вас заставляет плакать?

К.: (Плачет долго.) Не знаю, хочется выплакать вот это все — боль, одиночество.

Е.Т.: Что этому мешает?

К.: (Плачет.) Нет, ну я просто... мне не хватает вот этого, и я не знаю... как дальше-то опять без этого жить.

Е.Г.: Без чего?

К.: Нет у меня как бы ангела-хранителя, что ли... вроде силы нет (плачет). (Длительная пауза.) Ну, просто Вы знаете, понимаете мою боль, и мне хочется снова этой болью с Вами поделиться, и я никому уже не хочу ничего рассказывать.

Как видно из приведенного отрывка, К. хочется найти «заместителя» матери в своей жизни, и это желание автоматически «переносится» на психотерапевта. Боль, о которой говорит К., глубоко диалогизирована — это боль от пустоты, боль как состояние потери, опустошенности. У К. наличествуют два образа значимого Другого: образ любящего человека и представление о том, что его нет. Помимо очень глубокого желания К. вновь обрести утраченную мать, К. также навязывает психотерапевту эту функцию, активно побуждая его реально занять «материнскую позицию» (проективная идентификация) и одновременно ожидает отвержения.

Так, за фразой К. «Ну, что я Вам, нужна, что ли?» (смеется.) стоит откровенный вызов, рожденный внутренней неустойчивостью: «Я же не нужна Вам эмоционально, это Ваша работа, но Я как Я не нужна Вам», и в то же время заметна своеобразная лазейка, оставленная в этой фразе: «А, может быть, Е.Т. и скажет, что я ей нужна непосредственно, как близкий человек, как дочь». Смех, звучащий после этой фразы, оттеняет эту лазейку, делает ее более явной, помогая отстранить высказывание от себя, делая его менее серьезным, что облегчает его выполнение.

«Ну, я чего-то хочу вот — невозможного», — говорит К. Ею смутно осознается инфантильное желание обрести в терапевте мать, быть с ней в глубокой эмоциональной связи, но вместе с тем К. не знает, чего же именно она хочет, это скорее некоторое внутреннее томление-жажда, поскольку опыта таких отношений у К. было недостаточно, не образовалось так называемой внутренней матери, и поэтому К. ищет ее вовне себя. Тотальная зависимость от Другого, который «больше, чем К.», и определяет один из базовых типов внутреннего диалога в структуре самосознания К.

                                                                                 

69

 

Далее, благодаря последовательной реализации психотерапевтом функции экстериоризации внутреннего диалога, К. говорит о том, что ей не хватает тепла, любви. И одновременно по-прежнему звучит обертон «Мне нужно это дать», «Я не получила этого и ищу»; тут же присутствует и некоторое предвосхищение будущего: «Сейчас-то Вы это мне отчасти, Е.Т., даете, а потом-то я без Вас погибну», втягивающее психотерапевта, «привязывающее» его к отводимой ему роли матери.' Вместе с тем достаточно прямое выражение чувств К.: «Ой, Е.Т., мне бы охота к Вам прижаться и плакать, и плакать», а также видение их истока («матери у меня нет»), присутствие положительной формулировки о своих истинных потребностях и желаниях свидетельствуют о глубокой экстериоризации внутреннего диалога К.

В т о р у ю   т е м у   мы обозначили как отчуждение собственных нужд и чувств.

Еще на первой встрече можно было увидеть специфическое свертывание внутреннего диалога К. в сторону подчинения «голосу» мачехи: «Ты плохая, у тебя нет матери, я тебя буду любить, если ты будешь слушаться», далее голос мачехи звучит внутри К., происходит замена «Ты должна слушаться» на «Я должна слушаться», «Я плохая, а нужно быть хорошей», более обобщенна — вообще кому-то следовать, подчиняться.

Так, на одной из встреч К. внезапно открывает для себя, что она всю жизнь жила ради Другого, жертвовала собой ради Другого.

Е.Т.: Ваших чувств много ли было. Ваших? Того, что Вы реально хотели. Вы хотели?

К.: У меня вообще не было этого. Я полностью подчинялась Ж-ву, И-не. В основном моих чувств вообще не было. Было вообще, не знаю даже, что я полностью подчинялась под Ж-ва и все (пауза). Началось-то, что я к Вам из-за дочки обратилась, а получилось, что это нужно заниматься собой (плачет).

Е.Т.: Вы сейчас плачете, что это такое? (С теплым удивлением.) (Пауза.)

К.: .(Жалобно.) Не знаю (плачет), т.е. я к Вам иду, вот я для себя вроде как центр теперь, мне нужно как-то собой (всхлипывает)...

Е.Т.: Ну, это трудно получается, да? (Понимающе.)

К.: Ну, это почти, ну как... (Плачет.)

Е.Т.: Все время лезут то Ж-вы, то еще какие-то люди.

К.: Мне даже жалко, что я потратила столько времени (всхлипывает), всю свою жизнь на него. (Пауза.)

Е.Т.: К., а можете Вы позволить себе потратить хотя бы часть своей жизни, ту, которую Вы проводите здесь, на себя?

К.: (Плачущим голосом.) Не могу.

Через реализацию функции поддержки, создания доверительных отношений, функции апелляции к авторству, функции экстериоризации (заострение проблемной ситуации; вынесение чувств вовне; помещение чувства в более широкий жизненный контекст) психотерапевт создает условия для появления осознания у К. «фальшивости Я-живущего-для-Других», жертвования собой ради Другого. Именно в силу навязанности подобного образа Я звучит амбивалентность: 1) «Я жертвовала собой, подчиняла себя»; 2) «Свою жизнь отдавала, но ничего не получила взамен».

Характерный для К. стиль жизни, когда происходит постоянное «выхождение из себя», проективное «выдавливание» себя, приводит к потере себя, К. чувствует, что «ее нет», что внутри — пустота. (Чуть позже, на одной из последующих встреч, фокусом терапевтической работы станет именно обнаружение пустоты — отсутствие чувств любви по отношению к дочери, на что психотерапевт задаст очень точный и емкий вопрос, адресованный К.: «А что же тогда можно выразить, если внутри пусто?») Далее, в организуемой терапевтом  ситуации

 

70

 

«оборачивания» от проблем дочери к проблемам самой пациентки К. невольно соприкасается с пустотой и внутренней безжизненностью. И ответ К. «Не могу» на прямой и точный вопрос психотерапевта в приведенном выше отрывке (терапевт вводит в проблемную ситуацию, заостряет ее, ставит К. в позицию «стояния на грани»: «это могу, а это нет»), по существу, является эксстериоризацией запрета, который наложила на пациентку «мать-мачеха»; К. говорит голосом мачехи, который стал теперь ее голосом. Как видно, для К. характерна своеобразная «инакость», навязчивая слитность с Другим и одновременно — уход от себя, К. боится заглянуть в себя, обратиться к себе, к своим чувствам.

На третьей встрече после обратной связи психотерапевта о монотонности речевого потока К. пациентка говорит о том, что раньше она «вообще материлась», что является указателем на подавление чувств, а затем импульсивные их прорывы. Сила внутреннего чувства К. восстает против внешнего их подавления, первоначально исходящего от мачехи, и затем продолженного мужем Ж-вым, который во внутреннем мире К. выступает в качестве ее ставленника.

Далее, на этой же встрече, К. говорит следующее: «Да, ненавижу я свою речь, одно и то же вот говорю». К. чувствует отработанность, стандартизированность, воспроизводимость своей речи, ее навязчивость и отчужденность от Я и отчасти понимает, что в силу своей надоедливой повторяемости ее рассказ вряд ли серьезно воспринимается слушателем. Она готова к тому, чтобы посмотреть на это со стороны, но пока, если говорить о складывающейся специфике внутреннего диалога, К. заимствует отношение к своей речи извне, других людей в виде ненависти, навязчивой надоедливости: одно и то же воспроизводится, но ничего не меняется. К. осознает отсутствие контакта с Другим, но только в форме аутоагрессии, чем блокирует продуктивное движение к какому-либо изменению.

На встрече, состоявшейся 21.02.94, терапевт предлагает К. разыграть тревожащий пациентку, но необходимый на ее взгляд, приход к начальству мужа с жалобами на него. После того как пациентка проделывает это, психотерапевт интересуется, слышала ли К. себя в момент разыгрывания. К. отмечает: «Ну, как будто у меня речь неживая — вот я говорю, говорю...»

Е.Т.: Вы сказали «речь неживая». Вы слышите это?

К.: Слышу.

Е.Т.: Я тоже. И это действительно трудно. Только и мне очень трудно что-либо к Вам испытывать, если я не слышу, что с Вами происходит, если я Ваших чувств не слышу (искренне).

К.: Е.Т., если я буду говорить про чувства, то я вообще буду плакать или рыдать.

Е.Т.: То есть Вы боитесь, Вы избегаете своих чувств, когда говорите вот так?

К.: Да. Я не хочу вообще этого.

Е.Т.: То есть это Ваше желание? И здесь не проявлять чувства? (С удивлением.)

К.: Ну, здесь... Ну, наверное, это идет, сильного у меня нет разграничения — это там, а это здесь, поэтому это идет как по инерции вроде. У меня вроде образовалась какая-то стена, не только вот перед Вами, а вообще какая-то защитная стена, для того чтобы мне не чувствовать...

Заметим, что ранее на встрече, состоявшейся 24.01.94, К. говорит о том, что «она стала разговаривать как Ж-в». «Неживая речь», сознается К., в форме «чужого» голоса в ней, как будто кто-то чуждый «овладел» ее речью; и теперь это говорит не сама К., опираясь на собственное самоощущение, а «кто-то» в ней говорит, делая ее речь монотонной, лишенной чувств.

 

71

 

Далее, благодаря реализации функции обратной связи психотерапевтом К. произносит, что она «будет либо плакать, либо рыдать». Речь идет о том, что у К. накопились сильные чувства, которые долго не выражались, вытеснялись; вместе с тем они незрелые, инфантильные, бессловесные («и слов нету никаких, просто кричать хочется»). Эти чувства тоже диалогичны, они обращены к неотзывчивому Другому. Точнее говоря, в произнесенных словах содержатся указания как на то, что, обращенные к Другому, они оставались без ответа, так и на их отнесенность к раннему детству, довербальному, преимущественно телесному уровню общения со значимым Другим. Напомним, что К. потеряла мать в младенчестве — возможно, здесь кроется причина ее жажды телесной, кровно-родственной связи с психотерапевтом. Впоследствии к оборванной первичной эмоционально-телесной привязанности присоединился запрет мачехи («Не надо чувствовать», «Я не интересна никому, кому это может быть интересно?»), а затем и собственный вторичный запрет как реакция на внешнее давление.

«Защитная стена», о которой говорит К., это, по сути дела, ответ на вопрос терапевта: «Что мешает чувствовать себя? Вы боитесь?» — «Да, боюсь». И этот страх диалогичен, является боязнью кого-то, реакцией на Другого. В связи с ним возникает защитная стена — опосредствующее звено между тем, что она говорит, и тем, что делает. В дальнейшем К. обнаружит ту же защитную стену и во взаимоотношениях с дочерью, что первоначально предстает в ситуации психотерапии как «стена» между К. и терапевтом.

Так, К. говорит (встреча от 07.03):

«Я Вам не нужна. Вы чувствуете, что Вы мне не нужны. А у меня то же самое с И-й, она тоже чувствует, что она мне совершенно не нужна и что она мне не доверяет, а на самом деле она мне сильно нужна, и я хочу с ней найти контакт, и почему-то между мною и между Вами, между мною и ею получается как будто стенка...» Это осознание возникает у К. спонтанно во время перерыва между сессиями, по типу незавершенного действия, как следствие восполняющегося до целостного понимания К. проблемной ситуации, что является свидетельством значимости темы и продуктивной работы над ней в рамках психотерапевтических встреч, а также показателем существования внутренней коммуникации, естественного развертывания внутреннего диалога за пределами терапии.

На встрече от 21.03, когда вновь возникает ощущение «стенки», психотерапевт предлагает К. посмотреть, что же эта «стенка» для нее значит. Через последовательную работу с листком бумаги, на котором К. описывала дома, что она делала себе во благо, а что — во вред (терапевт предлагает обратить внимание на то, что чувствует К., когда этот листок с написанным отчетом лежит на коленях и когда этот листок убирается), раскрывается смысл «стенки». Оказывается, что «стенка» — это формальность, фальшивость, неискренность, это формы приличия, определенные рамки, в которых себя нужно удерживать. А вот когда К. плачет, эта «стенка» исчезает, исчезает она и тогда, когда убирается листок бумаги с формальными записями. Таким образом, обратной стороной этой «стенки» выступает желание чувственного раскрепощения, раскованности, свободы, желания не формального, но понимающего общения, связи. Пробивается внутренний диалог:

 

72

 

«Хочу, чтоб меня любили, как мать любит свою дочь», на что мачеха внутри К. отвечает: «Просто так никто не любит, любят за что-то». Фактически К. говорит: «Хочу, чтобы меня любили без формальностей, условностей, а Вы ведь, Е.Т., мне не мать». Заметна расщелина между вытесненным чувством и формальным, сугубо рациональным внешним поведением. И это первичное чувство подавляется голосом мачехи — голосом рассудка:

«Никто тебя не будет любить, ты никому не нужна, поэтому нужно подстраиваться».

В конце этой же встречи после длительной работы и со «стенкой» между К. и терапевтом, и со «стенкой», которую К. обнаруживает в отношениях с дочерью, в ситуации прощания с терапевтом в конце встречи проявляется очень существенная оппозиция внутреннего диалога К. между чувством и рациональным его замещением. Здесь же заметны первые, еще весьма робкие ростки другого голоса К. — более теплого, как бы оттаивающего, «своего», неформального.

К.: Ну, я думаю, Е.Т., Вы это (откашливается), ну, спасибо Вам большое.

Е.Т.: Это как слова послушной девочки-школьницы, которая говорит «Большое спасибо»?

К.: Ну, нет, наверно (робко). Ну, я Вам честно — благодарна очень (чуть торопясь).

Е.Т.: Это на самом деле? Или это так Вы должны сказать?

К.: Мне хочется Вам сказать спасибо (искренне, неуверенно). У меня нет тепла, наверное, в словах, да? Вот я вообще такая.

Е.Т.: Подождите, подождите, что Вы себя опять оцениваете? Попробуйте сказать мне то, что Вам хочется сказать...

К.: Ну, хочется спасибо Вам сказать.

Е.Т.: Ну, и говорите, что хочется.

К.: Что я Вам благодарна очень (тепло).

Е.Т.: Вот и голос теплеет. Слышите, голос-то другой (с тихой радостью).

 

Следующей темой является власть, желание управлять другими людьми.

Еще в конце первой встречи благодаря реализации психотерапевтом функций обратной связи и экстериоризации, существенный голос во внутреннем диалоге К. становится явным: «Я теперь тоже хочу управлять, хочу действовать», и далее: «Я хочу стать сильной», «Я хочу влиять и на И-ну, и на Р-ва».

У К. присутствует образ Другого, которому нужно показать власть, поставить его на место, т.е. Другой должен попасть во власть К., отношение к Другому — мстительное, агрессивное (К. неоднократно говорит о том, что она ненавидит Ж-ва, мачеху и т.п.). Как видно, образ Другого и отношение к нему диалектически взаимозависимы.

На встрече, состоявшейся 21.02, психотерапевт говорит следующее:

Е.Т.: Ситуация, конечно, тяжелая, но, может быть. Вы мстите ему (Ж-ву) до сих пор? Может быть. Вы на это тратите на самом деле силы? (К. откашливается.) Это звучит все время. Вы все время повторяете, что он Вас за человека не считал, и создается впечатление, что Вы все свои силы тратите не столько на бытовые вопросы, сколько Вы кричите ему, что вот «Я есть и не смей так со мной обращаться!» (восклицает возмущенно, выделенные слова произносятся с силой).

К.: А че, надо остаться — как меня раньше не было?

Здесь экстериоризируется другая сторона внутреннего диалога: есть или покоренный, или победитель, поскольку «быть» для К., — это властвовать, руководить, подчинять себе.

Заметно сходство внешней агрессивности К. по отношению к другим людям и аутоагрессии. По словам Ф.Перлса и др., агрессия не может быть только внутренней, всегда присутствует и агрессия, направленная вовне, т.е. по структуре эти два вида агрессии сходны, за ними, по сути дела,

 

73

 

стоят идентичные содержания сознания: «Мне должны подчиняться» и «Я должна подчиняться». Становится заметным, как власть и зависимость переходят друг в друга: сначала владели, «управляли», «подчиняли» К., а затем К. начинает подчинять, причем так, как это делали с ней.

Вместе с тем внешняя агрессивность К. подавлялась в силу столь выраженного у нее страха оставленности. Благодаря изменению ситуации (развод), становится «легальным» мощный прорыв оттеснявшихся прежде чувств. И сейчас зримыми становятся инфантильность, вихреобразность агрессивности в силу невозможности ее выразить ранее. В ней одновременно слиты и месть («Мою жизнь загубили»), и зависимость, выражаемая через желание ущипнуть побольнее, досадить («Ах, ты меня бросаешь, я тебе покажу»), как отметит психотерапевт: «Похоже, что Вы и после развода не может расцепиться», и инфантильное, смутное желание самостоятельности («Я тоже чего-то стою, самой из себя нужно что-то представлять»). Но все эти чувства так или иначе связаны с поиском поддержки вовне, и агрессия, и аутоагрессия в конечном счете исходят из первичного нарушения диалогических отношений в раннем детстве К., и обусловлены ранней потерей материнской любви.

Ч е т в е р т у ю   т е м у   назовем темой любви и платы.

Рассмотрим, как отношения, составляющие основу дезинтегрированного внутреннего диалога К., проецируются на ситуацию психотерапии и терапевта. Удивительным образом жизненная ситуация К., на тот момент осложненная запутанными финансовыми отношениями с мужем и дочерью, воспроизводится в модели психотерапевтического переноса. В конце одной из встреч (05.05.94) К., ввиду отсутствия денег, в качестве оплаты предлагает психотерапевту взять золотые серьги, что категорически им отвергается. Сам факт того, что К. стремится отдать личную вещь (серьги), призван продемонстрировать, насколько сильно К. хочет продолжения терапии (своим поступком она как бы говорит: «Я так хочу к Вам на терапию, что снимаю с себя личные вещи и отдаю»); вместе с тем это является и знаком признания К. психотерапевта и неявным приглашением к взаимности, к более личным, интимным отношениям («обращаюсь как к своему»), и в этом выражается навязчивый поиск К. непосредственной любви, жажда обретения «родственника».

После отказа психотерапевта принять в залог эту вещь К. с сильным чувством злости произносит: «Ну, ладно»; за этими словами стоит опять-таки привычное для нее ощущение, что «никто ничего за просто так делать не будет», «люди расчетливы и рассудочны». Заметим, что сама ситуация отсутствия денег приводит К. к отказу от самостоятельности, к неявным просьбам о помощи «просто так», чтобы кто-то разрешил эту ситуацию за нее, «помог». На определенном этапе встречи психотерапевт решается обсудить эту проблему с пациенткой.

Е.Т.: К., а как Вам кажется, для Вас самой, что такое оплата нашей работы? (Спокойно.)

К.: Как оплата за работу — так же, как я хожу, делаю массаж, просто так же я не могу ходить, делать (настороженно).

Е.Т.: Ну, это Вы разумно говорите, я просто помню фразу, которую Вы как-то сказали, и я очень серьезно к ней отнеслась. Вы сказали: «Ну, кто ж без денег любить будет».

К.: Ну, это не к Вам относится. У меня какие к Вам могут быть претензии, кто Вы мне — родственник, мама или сестра, у меня к Вам не может быть претензий. Я даже, наоборот, благодарна,

 

74

 

что Вы меня взяли-то вообще... Я, когда свою жизнь проанализировала {плачет}, я поняла, что... из-за денег в общем-то я подыхала. Из-за денег, конечно (плачет). Мне некому просто помочь, сколько я прошу там дома — ну, бесполезно вообще (плачет).

Е.Т.: Выслушайте меня. У меня возникает чувство, что я невольно становлюсь таким же для Вас человеком — как Вы говорите, они из Вас вытаскивали. Вы из-за них подыхали, и у меня такое ощущение, что где-то я из Вас эти деньги тащу. Я понимаю, что это не так — головой. Но я понимаю также, что мое чувство неловкости есть, хотя это мое время, я работаю. Головой я понимаю, но я говорю про чувства, у меня возникает такое чувство, что я Вас еще больше истощаю (искренне).

Как видим, на этой встрече К. прямо говорит, что она «подыхала из-за денег»; в отличие от предыдущих встреч, где К. склонна была обвинять мать в несчастливом замужестве и пр., К. находит собственные внутренние основания для «такой жизни» и проговаривает их. На более глубоком уровне слова «из-за денег» являются выражением страха остаться одной, ни с чем, страха обесцененности; обрамляющим же эти переживания является страх покинутости. Заметим также со стороны К. невольную провокацию терапевта к более «родственным», кровным отношениям («Вы же мне не родственник», «мне некому помочь»), а также неявный перенос ответственности вовне: «Помогите мне, Вы должны мне помочь, иначе я умру».

Далее терапевт высказывает собственные чувства, которые, по ее ощущениям, индуцируются К., проговаривает и анализирует их, входя в неявную конфронтацию с ней. Фактически чувства, о которых говорит психотерапевт (неловкости, определенного рода насильственности, сверхответственности, вины и т.п.), провоцируются посланием К.: «Я умру без Вас, что я без Вас буду делать, без Вас я не могу, Вы обязаны мне помочь» — и являются контрпереносными. Пользуясь языком теории объектных отношений, можно сказать, что в данной ситуации психотерапевт начинает выступать мишенью для проективной идентификации, чувствует непосредственную втянутость, включенность в нее, ощущает ее кожей. Как в дальнейшем говорит психотерапевт: «У меня ощущение, что именно на проблеме денег для Вас завязаны человеческие отношения, и я чувствую себя в них ввязанной — вот в чем дело».

К.: Вы себя-то исключите, Е.Т., Вы-то тут вообще ни при чем. Почему Вы в это ввязаны? (Усмешка.)

Е.Т.: Может быть, Вы и правы (задумчиво), что это моя часть проблемы, что я как-то начинаю думать о Ваших деньгах. В принципе терапевт не должен об этом думать, в этом смысле Вы правы. Может быть, я немножко влезаю в Вашу шкуру и больше эмоций, что ли, вкладываю, сама дистанцию теряю. Вы мне сейчас указали на это, и я чувствовала, что действительно здесь как-то... (с раздумьем).

Итак, психотерапевт чувствует себя втянутой, «ввязанной» в жизненную ситуацию К., а сама «завязанность человеческих отношений К. на проблеме денег» становится явной в самой психотерапии. Кроме того, можно заметить, как после «входа» внутрь себя и соответствующего сообщения терапевта о контрпереносных чувствах реализуется «выход» из контрпереноса и его анализ, т.е. внутренняя позиция заменяется аналитической позицией. Психотерапевт как бы отстраняется сам от себя, «раздваивается», удерживая как непосредственно возникшее чувство, так и видение его извне, с некоторой внешней позиции.

Фактически одна из основных оппозиций внутреннего диалога К. «любовь — деньги» (по-другому, полюсу

 

75

 

«любовь» соответствует мать с непосредственным н всеобъемлющим чувством любви, а полюсу «деньги» — мачеха), рассудочность, подчиненность определенным действиям, правилам становится отчетливой, реальной, вплетенной в живую ткань этих взаимоотношений. Так внутренний диалог выходит наружу и разыгрывается вовне в форме коммуникации между пациентом и терапевтом.

Внутренняя двойственность К. («мать-мачеха») проявляется в довольно часто повторяемой ею на этой встрече фразе: «Зачем Вам мои проблемы, да? Да нет, бесплатно — зачем?», подчеркивая желание приходить именно «без денег», как дочь к матери, но тут же голос мачехи, голос рассудка запрещает его, и вот уже К. говорит: «Но Вам же это не нужно».

Двигаясь дальше в рамках этой встречи, К. высказывает: «Я переложила свои проблемы на Вас, я в общем-то не хотела...»

Е.Т.: А, может быть. Вам и хочется на меня-то переложить?

К.: Ну, хочется-то хочется, но Вы же говорите, что это невозможно.

В действительности К. говорит следующее: 1) хочется переложить это на Вас; 2) мало ли что мне хочется? (голос мачехи в К.); 3) Вы же говорите (идентификация с Другим — «инакость»), что это невозможно.

Далее через какое-то время К. продолжает:

К.: (Откашливается.) Ну как — я к Вам как к близкому, что ли, обратилась (плачет). Ну, я не знаю. Вы же говорите, что это в общем-то невозможно... поэтому мне тоже неудобно.

Е.Т.: Значит, Вы ко мне обращаетесь как к близкому, а я — такая же, как Ваши близкие, которые Вам отказывают занять деньги... получается так... Как для Вас это?

К.: Ну, не знаю, тут же действительно связано это...

 

Данный отрывок текста иллюстрирует анализ как переноса, так и контрпереноса, психотерапевт опирается на аналогичность жизненной ситуации К. и ситуации, возникшей «здесь и сейчас». Затем психотерапевт произносит:

Е. Т.: Как я Вас слышу. Вам хотелось бы чувствовать во мне человека, которому не нужно платить, к которому можно прийти и переложить свои беды... Как если бы у Вас была палочка волшебная в руках... (К. плачет). Мы сейчас говорим о чувствах, о желаниях, необязательно это поступки...

К.: Так-то мне всегда в общем-то хотелось бы, чтобы такой человек был... Оно, видно, даже не хотелось, а подсознательно где-то... (плачет). (Длительная пауза.)

Таким образом, наступает тот этап психотерапевтического процесса, когда благодаря интенсивному переносу обнажается структура модели привязанности, модели Я — значимый Другой, имеющейся у пациентки. Пациентка невольно возвращается в состояние беспомощности, в период разрушенной связи со значимым Другим, что раскрывает наиболее генетически ранние пласты сознания пациентки. И в этом смысле терапевтический процесс поднимается на уровень реконструкции базовых отношений привязанности. Кроме того, можно увидеть, как «реально», на материале отношений терапевта и пациента, «здесь и сейчас» развертывается скрытый незавершенный внутренний диалог. Психотерапия со значимым Другим предстает в существенной своей части как развивающийся диалогический процесс, в котором происходит развертывание внутренних диалогов пациента к базовому, исходному диалогическому отношению внутри самосознания.

 

 

1. Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 361 — 373.

 

76

 

2. Бурлакова Н.С. Внутренний диалог в структуре самосознания и его динамика в процессе психотерапии: Канд. дис. М., 1996.

3. Бурлакова Н.С., Соколова Е.Т. О некоторых результатах внутридиалогического анализа психотерапии // Психология в мире. 1996. № 3.

4. Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1, 3. М., 1982 — 1984.

5. Соколова Е.Т. Влияние на самооценку нарушений эмоциональных контактов между родителем и ребенком и формирование аномалий личности // Семья и формирование личности / Под ред. А.А. Бодалева, В.В. Столина. М., 1981.

6. Соколова Е.Т. Самосознание и самооценка при аномалиях личности. М., 1989.

7. Соколова Е. Т. Базовые принципы и методы психотерапии пограничных личностных расстройств: К психологии терапевтических отношений // Соколова Е.Т., Николаева В.В. Особенности личности при пограничных расстройствах и соматических заболеваниях. М., 1995. С. 27 — 207.

8. Соколова Е.Т. К проблеме психотерапии пограничных личностных расстройств // Вопр. психол. 1995. № 2. С. 92 — 105.

9. Fairbairn W.R.D. An object relations theory of the personality. N.Y.: Basic Books, 1954.

10. Kernberg 0. Severe personality disorders. New Haven: Jale Univ. Press, 1984.

11. Kohut H. The analysis of the self. N.Y.: Intern. Univ. Press, 1971.

12. Luborsky L., Crits-Christoph P. Understanding transference: The Core Conflictual Relationship Theme method. N.Y.: Basic Books, 1990.

13. Mahler M., Pine F., Bergman A. The psychological birth of the human infant. N.Y., 1975.

14. Winnicott D. Holding and interpretation. N.Y.: Grove, 1972.

Поступила в редакцию 5.VII 1996 г.