122
КОРОТКО О КНИГАХ
ЛОГИКА НЕУДАЧ. СТРАТЕГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ В СИТУАЦИЯХ КОМПЛЕКСНОГО ХАРАКТЕРА
Doerner D. Die Logik des Misslingens. Strategisches Denken in
komplexen Situationen.
Имя Д. Дернера связано в первую очередь с когнитивной психологией, разработками в области компьютеризации психологических
экспериментов и поисками в направлении деятельностно-ориентированных теорий,
более нам знакомых после публикации книги X. Хекхаузена. С 1990 г. Д. Дернер
руководил исследовательским проектом «Когнитивная антропология», финансируемым
институтом Макса Планка в Берлине, а до этого преподавал в Дюссельдорфе, Гизене
и Бамбурге. В 70-е гг. он опубликовал ряд работ по психологии мышления,
названия которых вызывают у отечественного читателя стойкие ассоциации с клише
«компьютерной метафоры»: «Когнитивная организация при решении проблем» (1974),
«Решение проблем как процесс переработки информации» (1976). Монографии,
изданные им в 80-е гг., уже включали другие понятия в названиях:
неопределенность, комплексность (как особенности решения сложных мыслительных
задач). В «Логике неудач» когнитивистский подход если еще и представлен, то
только в двух аспектах: как поиск структур интеллектуальных стратегий человека и
как тщательный анализ микрогенеза
процессов, опосредствующих мыслительную деятельность человека. Обращение к
«некогнитивным» регуляторам мышления, к описанию форм активности и
самоорганизации субъекта в ходе решения проблемы, критерии ответов в которой
испытуемый также формирует сам, — эта направленность ряда разработок,
представленных в монографии, частично объясняет «прощальный» аспект отношения
самого автора к книге.
Особенности
рецензируемой работы, включающей восемь глав, состоит в том, что, знакомя
читателей с новейшими поисками вполне академического характера, автор
пользуется обыденным, т.е. не наукообразным языком. Например, результаты многих
экспериментов обсуждаются при разделении протоколов (и графиков зависимых
переменных) на две группы — «хороших» и «плохих» испытуемых. Чем же они
отличаются? У «плохих» основные усилия направлены на задавание вопросов, а у
«хороших» — на организацию попыток по формированию альтернатив и обоснование
критериев выборов ответов. Этот факт установлен на основе сравнения протоколов
рассуждений испытуемых вслух и анализа протоколов их взаимодействия с
компьютером (все задачи представлены в условиях моделируемых закономерностей,
со сложными сценариями развития событий в результате многоэтапных решений
человека). Не правда ли, это заставляет задуматься о правомерности традиции
диагностики познавательной активности
по количеству задаваемых испытуемыми вопросов? Так, может быть,
123
разница заключается в
процессах гипотезостроения? Нет,
автор показывает, что значимых различий между
названными двумя группами по числу разного рода выдвинутых гипотез не
обнаруживается.
Однако
обнаруживаются существенно разные связи между тем, как
задаются вопросы, и характером включения ответов в регуляцию поиска решения. «Плохие» испытуемые задают констатирующие
вопросы, а «хорошие» — такие, ответ на которые служит для проверки
направленности отдельных попыток и регуляции стратегий. Там, где «плохой»
испытуемый вопрошает об имеющихся условиях и характеристиках возможных целей,
«хороший» организует планы действий и проверяет предположения о возможных
преобразованиях ситуации своими действиями. Большая выраженность «возможного в
мышлении» — не обсуждавшаяся пока на уровне эмпирических разработок черта
«нового мышления», требуемого от человека при решении комплексных проблем.
Теперь
несколько слов о существенных для автора терминах. В книге
систематизированы представления о так называемых комплексных проблемах,
используемых Д. Дернером и его учениками вместо более известных в отечественных
исследованиях задач типа малых творческих (дункеровских, «трех линий сквозь
четыре точки») или требующих в основном логической компетентности («башни
Ханоя», «каннибалов и миссионеров» и т.д.). Дернеровские динамические
проблемы построены так. что
они включают множество переменных, и изменение испытуемым одного из параметров
означает «сетевые» эффекты изменения других, причем в диалоге с компьютером
испытуемый может прослеживать закономерности ближних и дальних по времени
изменений ситуации в результате своих действий. Эти проблемы являются
«неопределенными» и с точки зрения отсутствия единственного объективно верного
решения. В этом смысле они ближе к реальным условиям интеллектуальной
деятельности человека во всей совокупности факторов
неопределенности в ее саморегуляции и заданных условий осуществления. Два
примера.
Первый
— придуманный, созданный как модель множества реальных условий принятия многоэтапных решений. Например,
испытуемый должен отвечать за направленную финансовую помощь в одной из
африканских стран. Проблемы этой страны: население, ведущее в основном кочевой
образ жизни, зависит от источников воды. Неоправданная распашка земель может
увести оставшуюся кое-где воду. Скот гибнет не только от недостатка воды, но и
от такой напасти, как муха-цеце. Отсутствие системы здравоохранения усугубляет
ситуацию и т.д. Испытуемый решает вопрос о возможности вмешательства с помощью
изменения более чем трех десятков параметров: он может направить деньги на
покупку новых видов скота, на создание системы здравоохранения или сделать
что-то еще и познакомиться с результатами своей «помощи» в будущем.
Второй
пример — из реальной трагедии. Задача называется «Чернобыль», и в ней
моделируется та ситуация, когда последовательность ошибок в принятии решения влечет за собой
объективируемые изменения заданной ситуации. К сожалению, мне неизвестны
подобного уровня психологические анализы видов и роли интеллектуальных ошибок, эксплицированных по материалам печати, на
русском языке. На этом и другом материале показано, как связаны особенности
сбора информации с формулированием целей решения, а моделирование существенных
связей в рассматриваемой задаче — с реализацией планов позитивного разрешения
ситуаций неопределенности.
124
Анализируемая
и в отечественных работах психологическая реальность, в частности процессы целеобразования, планирование стратегии, —
рассматривается Д. Дернером обязательно в каких-то новых аспектах. Причем эти. новые аспекты выдвигаются не
исходя из какого-то определенного структурно-функционального рассмотрения
когнитивного опосредствования решений, а в контексте метода рассуждения: действительно ли планы реализуются субъектом,
какой в них смысл, если цели необходимо изменяются, как можно было бы понимать
действенность решения или акционизм, почему бы не рассмотреть иные способы
интерпретации ошибок мышления, чем принятые в рамках традиционных теорий. После
прочтения обсуждаемых результатов как диалогов
о мышлении (автора то ли с самим собой, то ли с читателем) в качестве
сухого остатка обнаруживается более глубокое понимание вопросов о мышлении, а
не ответов на них, поскольку вопросы не таковы, чтобы «остановить мгновенье»,
зовущееся актом мысли.
Уже
использованное в отечественной литературе понятие нового мышления приобретает также иное значение. Учет
многообразия взаимосвязей в комплексной проблеме, умение мыслить не в
плоскостной связи причинных последовательностей, а в сетевом представлении
многоплановых эффектов, построение не статичных, а динамичных моделей ситуации,
требующих в то же время строгой рефлексии путей преодоления заданной
неопределенности, — все это характеристики нового мышления, называемого в
разных местах также «сетевым», «динамичным» и «систематическим». Автор
специально ставит проблему обучения такому мышлению. Так, он
ссылается на свой анализ 1034 протоколов (хотелось бы увидеть что-то подобное в
отечественных работах!), когда говорит о том, что ему не удалось проследить
такого способа планирования своих действий, как «обратное планирование», т.е.
развертывание предположений по временной оси назад с тем, чтобы знать этапы
возможного нового вхождения на потенциально ведущие к успешному решению пути.
Обучение при этом понимается как экспликация субъектом знаний о том, при каких
условиях какие стратегии эффективнее всего применять.
Последнее
разъясняет и основное название монографии — «логика неудач». По Д. Дернеру,
учиться на ошибках нельзя, этого не должно быть никогда. Нужно уметь
размышлять, чтобы объективировать те возможные причины неудач мышления, которые
могут быть следствием недостаточной разработанности собственной стратегии
действий. Не используя понятия саморегуляции мышления, автор на самом деле
рассматривает его в качестве основного пути, на котором человек может обучаться
мышлению. Многократно заклейменная вера в «автономный» разум вновь прорывается
из «буржуазной немецкой философии» в поле научного поиска, причем в таких
обличьях, которым в рамках психологии познания трудно что-либо
противопоставить.
Москва
Van der Heijden A.H.C. Selective attention in vision. L.; N. Y.:
Routledge, 1992. 310р.
Предмет рецензируемой книги А. Ван дер Хайдена — когнитивно-психологический анализ природы и механизмов внимания в зрительной модальности. Продолжая традицию исследования внимания как селективного процесса, начало которой было положено Д.Е. Бродбентом, и основываясь на новейших
125
экспериментальных
данных, автор сделал следующий существенный шаг в разработке модели и
определении функции селективного внимания в зрении.
Введение
содержит развернутый методологический анализ информационного
(когнитивно-психологического) подхода, который представляет интерес не только
для исследователей внимания и потому будет изложен более подробно. Основание,
из которого автор исходит в построении экспериментов и анализе результатов,
подразумевает выведение из внешнего поведения организма его внутренних
(когнитивных) структур, объясняющих это поведение. А. Ван дер
Хайден делает особый акцент на том, что в определении отношения между внешним поведением
и реконструируемыми когнитивными механизмами он придерживается реалистической теории науки с концепцией
«естественной» каузальности, согласно которой законы описывают существующую в
природе необходимость. Он отличает ее от стандартной
теории науки (представленной в психологии бихевиоризмом) с ее
позитивистской трактовкой каузальности как вероятностного отношения наблюдаемых
событий.
Разграничение философских позиций позволяет автору сформулировать два
эпистемологических тезиса: 1) в качестве данных в психологии как естественной
науке может служить только наблюдаемое поведение — так называемый методологический бихевиоризм; 2) в
отличие от теоретического
бихевиоризма, который рассматривает наблюдаемое поведение и в качестве
ментальных феноменов, в когнитивной психологии таковыми являются внутренние структуры с каузальными
свойствами (восприятие, мышление, установки и т.д.).
Условием построения гипотез о внутренних структурах и их функционировании, с
точки зрения автора, является не поведение как таковое, а его изменение под влиянием различных
независимых переменных. Такие изменения могут быть зафиксированы в виде
величины латентного периода (времени реакции), доле правильных ответов и
характере ошибочных реакций в задачах на обнаружение, узнавание, выбор ответа и
др. Эти методологические основания обусловливают экспериментальную практику
самого автора, которая излагается в последующих главах.
Автор называет три способа описания внутренних процессов: (1) в терминах феноменологических понятий (например, цель. Я, сознание); (2) в
терминах некоторой материальной системы, т.е. модельных объяснений (например, компьютерной — вход,
буфер, центральный процессор), и (3) языки
мозга, или объяснения в терминах (групп)
нейронов и их связей (например, сетчатка,
детектор, латентное торможение).
В
рассматриваемой книге, как и в целом в современном представлении о переработке
информации, превалирует модельный язык, поскольку его понятия соотносимы с
уровнем детализации данных, подлежащих объяснению. Однако в теоретическом
анализе учитываются и знания о структуре и функционировании нейронов и мозга, в
частности о модульной организации коры. (Модель
— относительно изолированная сеть нейронов, которая обеспечивает
декомпозицию сложного, многомерного психологического объекта.)
В
первой главе дается операциональное определение внимания как преимуществ в
обнаружении и/или узнавании объекта или его свойств в результате выбора («селекции»). Анализируя ранние,
различные в своих объяснительных принципах теории Г. Гельмгольпа (1894) и У.
Джемса (1890), автор указывает, что они адресовались различным психологическим
феноменам: для Г. Гельмгольпа внимание — это внутренняя активность, указывающая
на пространственное положение объекта
восприятия, в то время как для У. Джемса —
126
это выделение категориальных признаков объекта.
Последнее, по мнению А. Ван дер Хайдена, является не
вниманием, но ожиданием.
Современные
теории внимания в новой, когнитивно-психологической оболочке.
по сути, воспроизводят ту же дилемму. Теория
«фильтров» Д.Е. Бродбента (1958) содержит тезис о ранней — в процессе
переработки — селекции информации и, как следствие, ограниченности пропускной
способности сенсорных каналов. В теории Дж.а. Дейча и Д. Дейч (1963), оспаривавших это положение,
постулировалась поздняя селекция — на уровне избирательной реакции на
релевантный стимул. Теория А. Трейсман (1964) объединяет две названные выше в
том смысле, что селективный фильтр на входе не полностью блокирует
нерелевантную информацию, но лишь значительно снижает уровень ее переработки;
центральные структуры, имея различные пороги реакций, запускают только ту,
которая отвечает релевантному стимулу. В последующие годы основная дискуссия о
природе внимания развернулась вокруг проблемы селекции, а именно: происходит ли
она на ранних стадиях переработки информации с функцией определения, где находится стимул, или после
категориального кодирования и определяет, что,
т.е. какое свойство стимула, является важным для реагирования.
Под углом
зрения дилеммы «где» или «что» в зрительном внимании в четырех последующих
главах автор монографии анализирует экспериментальные исследования последних
двадцати лет, в частности ведущего в этой области эксперта К.У. Эриксена и его
сотрудников (1967—1987) и свои собственные (1974—1991). В задачах обнаружения и
узнавания он рассматривает две зависимые переменные — количество (и характер)
ошибок в идентификации релевантного признака и латентный период реакции. Для реконструкции когнитивных процессов,
стоящих за количественными показателями, А. Ван дер
Хайден подвергает экспериментальный дизайн тщательному и методически тонкому
рассмотрению, анализируя такие факторы, как:
• временные характеристики стимуляции
(предъявление маркера до, одновременно или после стимула; оценка интервала
маркер-стимул с точки зрения возможности движения глаз);
• пространственная конфигурация стимулов
(наложение конкурирующих стимулов или их разнесение в поле зрения, оценка
удаленности от точки фиксации);
• характер
зрительных стимулов (буквы, цифры, слова, цветные карточки и т.д.);
• количество предъявляемых дистракторов
(т.е. иррелевантных стимулов) и их влияние на воспроизведение релевантного
стимула;
• тип
маркера — позиционный или символический;
• характер инструкции,
формирующей установку на ожидаемый стимул или на определенный способ
реагирования.
Применяемые
автором статистические процедуры прозрачны прежде
всего благодаря анализу экспериментальных данных с точки зрения когнитивных
процессов, которые отражаются в количественных показателях.
Заметим,
что в рамках исследования селективного внимания специальный интерес
представляют новые результаты и интерпретация таких известных феноменов, как
эффект Струпа, латеральная маскировка и др.
Перечисленные
методологические и экспериментальные аспекты исследования позволяют А. Ван дёр Хайдену в двух заключительных главах сделать вывод, что
в зрительной модальности внимание имеет место на ранней, докатегориальной,
стадии переработки информации, представленной в аналоговых кодах сенсорных
стимулов. Оно
127
связано с указанием на пространственное положение релевантного
стимула, вследствие чего этот стимул получает дополнительную (селективную) активацию для дальнейшего,
категориального, анализа и последующей реакции. Иными словами, функция внимания
в зрении состоит в упорядочивании действий во времени. Тем самым получает разрешение проблема ограничений
пропускной способности: они отсутствуют в перцептивной системе, но относятся к
системе действия, или эффекторов, поскольку в каждый момент времени может
выполняться только одно действие.
Свое представление о роли селективного внимания автор соотносит с
разработанной А.
Трейсман моделью зрительного восприятия, которая, во-первых, основана на
новейших нейроанатомических и нейрофизиологических данных (Д.Х. Хьюбела и М.
Ливингстон, 3. Зеки и других) о кодировании
свойств в зрительной системе; во-вторых, учитывает фундаментальную важность
отношения модуля пространственного положения воспринимаемого стимула к селективному
вниманию. Различные сенсорные свойства объектов — их цвет, размер,
ориентация, направление движения и др. — кодируются на входе параллельно, и
внимание выполняет функцию интегратора их пространственной
отнесенности («где»). Реализация же этой функции, согласно реконструкции А.
Ван дер Хайдена, осуществляется через адресацию
(непроизвольную или произвольную) в модуль пространственного положения, петля
«обратной связи» которого обеспечивает временной приоритет в категориальной
переработке релевантного объекта.
Рецензируемая
монография представляет оригинальную, хорошо обоснованную теоретически и
подкрепленную экспериментально модель селективного внимания в зрении. Ценность
этой работы не исчерпывается, однако, предметом ее специального рассмотрения,
ибо она являет пример блестящей рефлексии экспериментальной парадигмы, что
может послужить образцом для любой области экспериментальной психологии.
Заинтересованный читатель отметит и другое безусловное достоинство книги А. Ван
дер Хайдена — ее исключительную методологическую
строгость и элегантность.
Г.В.
Парамей
Москва
Hirsch E.D., Jr. Cultural literacy. What every American needs know. N.Y., 1988. XVII. 253 p.
Книга д-ра Э.Д. Хирша в Америке выдержала не одно издание, однако в нашей
стране практически неизвестна, в то время как проблемы «культурной грамотности»
и общего, «фонового» знания приобретают для нас сейчас особую актуальность в
условиях процесса децентрализации образовательной системы.
Отправным
пунктом в исследовании автора служит тот универсальный факт, что для
эффективного функционирования группе людей необходимо эффективно общаться, а
это требует культурной грамотности
членов группы, т.е. наличия у них общего для всех фонового знания — общеизвестной конкретной
информации, представленной общепринятыми символами. Эта информация охватывает
все области человеческой деятельности и редко бывает детализированной и точной,
а зачастую заключена лишь в сходных у всех членов группы ассоциациях. Культурная
грамотность лежит выше повседневного уровня знания, которым
128
владеет каждый, и ниже
экспертного уровня специалистов. Наличие фонового знания в норме не осознается,
и только сталкиваясь с культурной неграмотностью, мы внезапно осознаем его важность.
Невеселые результаты экономической жизни Америки, упадок политической
активности, рост невежественности и безграмотности молодежи привели к открытию
проблемы фонового знания. Современные комплексные предприятия зависят от
сотрудничества людей разных специальностей. Там, где коммуникация ослабевает,
то же происходит и с предприятиями; молодые служащие среднего звена,
недостаточно образованные, чтобы легко понять друг
друга, повторяют историю Вавилонского столпотворения и тратят много времени на
объяснение того, что их деды могли выразить одной емкой аналогией. Что касается
социально-политической жизни нации, то необразованность гражданина фактически
лишает его избирательного права. Полуграмотные люди оказываются
обречены не только на бедность, но и на беспомощность непонимания спорных
вопросов, речей политиков, газетных статей и, чувствуя себя жертвами
сверхупрощения, не доверяют системе, в которой они, якобы, являются хозяевами.
Недостаток общепринятого знания сказывается и в упадке элементарной грамотности:
заметно страдают навыки письма и чтения.
Если
контекст с его интегративным и предвосхищающим действием для читателя не
существует, скорость чтения значительно снижается, смысл не понимается. При
хроническом недостатке основной информации даже словари и энциклопедии
становятся совершенно неприменимыми инструментами.
Автор
уделяет серьезное внимание становлению, свойствам и психологической структуре
фонового знания. Оно складывается во внутринациональной коммуникации. В основе
этого процесса лежит формирование и существование национального языка как
главного инструмента общения и национальной культуры, становление языкового и
культурного словарей. Система единого общенационального литературного языка
складывается в период становления общенациональных экономических и социальных
связей и поддерживается системой образования. Э.Д. Хирш отводит (не бесспорно)
значительную роль в стимуляции и организации этого процесса заинтересованному в
нем государству. Автор посвящает целую главу книги истории формирования
принципов, ценностей и традиций американского общества, которая оказывается
тесно связанной с процессом создания национальных мифов (имена, события,
легенды) и символов — «гражданской религии». Национальная культура включает в
себя «гражданскую религию», но имеет в основе гораздо более разнообразный
словарь, пригодный для выражения различных, даже противоположных точек зрения.
Культурный словарь, особенно в части «гражданской религии», закрепляется в
учебниках, книгах для чтения. Автор особо подчеркивает, ссылаясь на
исследования О. Паттерсона, что языковой и культурный словари общества
возникают в результате взаимовлияния и взаимопроникновения всех групп и слоев
населения, причем наиболее активно идет этот процесс в гигантском «миксере»
больших городов. В результате исторического развития у разных народов сложились
различные словари, но все они достаточно широки, имеют разветвленные корни и
делают данную культуру жизнеспособной.
Фоновое
знание меняется очень медленно. Примерно 80% общеупотребительной информации не
менялось более 100 лет. Такой культурный консерватизм полезен для социальной
коммуникации: он позволяет общаться людям разных поколений, политических
ориентации, национальной и религиозной принадлежности, разных регионов
129
страны. Автор фиксирует
парадокс: социальный и экономический прогресс достигается только благодаря
консерватизму образованности; благополучное сосуществование различных традиций,
ценностей и взглядов возможно только при наличии разделяемой всеми членами
общества системы знаний как основы для общественного диалога.
Психологическая
структура фонового знания представляет собой многоуровневую смысловую схему, на
разной глубине которой залегают сведения, различные по частоте использования и,
соответственно, по легкости актуализации. Человек, как правило, склонен
интерпретировать свои впечатления в средних категориях: не слишком конкретных и
не слишком обобщенных. Сами базовые классификации, в терминах которых человек
понимает мир, представлены для него через обычно встречающиеся примеры. В книге
подробно описан оригинальный эксперимент, в результате которого «типичной» для
англичанина «птицей» оказывается создание вроде малиновки, и именно оно, в
отличие от цыпленка или страуса, легко вписывается во фразы, составленные с
использованием имени класса «птица». Оказалось также, что основная информация о
классе находится дальше от поверхности при извлечении ее из
памяти, чем конкретная информация о знакомом виде, которая чаще используется в
повседневной жизни. Именно поэтому для успешного взаимопонимания часто
достаточно вместо подробного и глубокого знания теорий, фактов и книг
поверхностной осведомленности о них.
Словарь слов и идиом образованного человека составляет примерно 50 000 единиц.
В полном тексте долговременной памяти содержится значительно больший объем
знаний, но базовый словарь служит простым и легкодоступным индексом для них.
Выражая свои мысли, человек должен не только извлекать собственные схемы, но и
иметь в виду, насколько они разделяются партнерами по общению. Экспериментально
показано, что дети переходят на эгоцентрическую речь, описывая нечто им
малоизвестное. И детям, и взрослым, культурно малограмотным людям, недостает,
помимо просто информации, еще и легкодоступных сведений о том, что известно
другим, какова система их ассоциаций. То же необходимо и специалистам, чтобы
они могли доносить свои знания с помощью общедоступных аналогий.
В
центре книги — проблема обучения грамотности и усвоение культуры через
национальную систему образования. Причину невежества многих граждан современной
Америки как относительно концепций и теорий, так и элементарных сведений из
истории и географии Э.Д. Хирш видит в серьезных ошибках теории и практики
американского образования, ориентированного на обучение навыку в отрыве от
передачи конкретной информации и в пренебрежении к ней. Освоение знаний и
умений должно идти параллельно, чтобы достичь большей эффективности. Книга имеет приложение: составленный Э.Д. Хиршем совместно с Дж.
Кеттом и Дж. Трефилом список наиболее распространенных тем и названий,
известных образованным американцам. По замыслу авторов, этот словарь культурной
грамотности должен учитываться при составлении школьной программы и лечь в
основу тестовой проверки культурной грамотности учеников, хотя подчеркивается,
что передача фонового знания составляет далеко не единственную цель
образования.
Поскольку
культурная грамотность влияет на овладение навыками письма и чтения, обучение
ей нужно вести уже в начальной школе, подбирая учебные тексты, насыщенные
словарной информацией. Представляется спорным положение автора о том. что следует отдавать безусловное
предпочтение этим текстам перед художественными:
130
вряд ли стоит лишать детей
возможности приобщиться к красоте и увлекательности произведений, отражающих
мир человеческих чувств и богатство жизненных ситуаций.
Положения
Э.Д. Хирша о безусловном приоритете в учебных планах общенациональных языка и
культуры перед преподаванием культурно-языковых традиций меньшинства вряд ли
переносимы на почву стран с исторически сложившимися территориальными
автономиями.
Автор
выражает надежду, что конечность списка сведений, необходимых для культурной
грамотности, вдохновит людей выучить несколько сотен страниц, стоящих между
невежеством и образованностью, однако не сочтут ли многие возможным
ограничиться данным списком, допускающим поверхностное знание большей части
тем? Такой подход повлек бы обеднение «полного текста долговременной памяти» и
— впоследствии — катастрофическое сужение самого словаря культурной
грамотности.
Несмотря
на вопросы и возражения, возникающие по поводу книги Э.Д. Хирша, безусловно
интересны разрабатываемые им идеи культурной грамотности членов социума как
условия эффективной общественной коммуникации, взаимозависимости в освоении
знаний и умений, исследование психологической структуры фонового знания. конкретные рекомендации к
построению учебных программ. Хотелось бы, чтобы эта книга помогла
отечественному образованию, для которого недавно открылись новые пути развития,
избежать ошибок и крайностей американской системы, давно находящейся на
позициях плюрализма. Идея создания словаря культурной грамотности перспективна
при всех ее недостатках и может быть дополнена «словарями» умений, чувств,
жизненного опыта, применимыми в воспитании и в обучении.
Москва
В ПОИСКАХ АЛЬТЕРНАТИВ: ОЖИВШАЯ ИСТОРИЯ
И ТЕОРИЯ семейной
терапии
Simon R. One on one. Conversations with the shapers of family therapy. The Family Therapy Network.
Современная семейная терапия представляет собой
целый мир культуры, область науки, сообщество профессионалов с уже
установившимися этикой, правилами и традициями, множеством часто
противоборствующих направлений и подходов, своей собственной историей, в
которую читателей рецензируемой книги вводит ее автор — Р. Саймон. Книга
составлена из интервью, опубликованных в профессиональном журнале семейных
терапевтов «Координатор» («Networker») в
течение 80-х гг., и предоставляет читателю возможность соприкоснуться с
мастерами семейной терапии, ее почти обожествленными классиками. Впечатляет сам
список имен: Вирджиния Сатир, Карл Витакер, Мильтон Эриксон. Сальвадор Минухин,
Мара Сельвини Палазолли, Джей Хейли, Р. Лэнг, Умберто Матурана, Томас Зац, Клу
Маданес, Линн Хофман, Бэтти Картер и другие.
Часто
понятие «семейная терапия» используют слишком узко в смысле того, что главная
цель данного направления психотерапии — способствовать сохранению семьи,
препятствовать ее распаду. Действительную суть подхода семейной терапии можно
определить словами ее классика, одного из героев рецензируемой книги К.
Витакера. Не имеет смысла говорить об индивиде как о некоей самодостаточной
целостности, считает К. Витакер, все мы представляем собой как бы фрагменты
семейных систем, пытающихся прожить жизнь, вся индивидуальная и социальная
патология которой имеет межличностную, а потому прежде
всего внутрисемейную природу.
131
Опыт
каждого мастера и его взгляд на перспективы развития семейной терапии
самоценны, так как не перекрываются, не совпадают с другими — книга с разных
сторон освещает место семейной терапии в ряду психотерапевтических подходов,
связывая его с тем положением, которое занимает семья в жизни человека, с
задачами, которые стоят перед семьей, быть может, единственным
реальным охранителем личности в современном мире, и теми болезненными
проблемами, которые ее раздирают.
В качестве самостоятельного направления психологической помощи семейная
терапия возникла в 50-е гг. XX в. в рамках психотерапии (преимущественно
психотерапии психозов); представителей этого направления, как и движения за
гуманистическую психологию, не удовлетворяли классические психологические
подходы (психоаналитический, поведенческий) помощи человеку, оказавшемуся в
трудной жизненной ситуации. Психотерапевтическим
ориентациям на личность и на социум, часто вступавшим друг с другом в
противоречие, классики семейной терапии противопоставили усилия, направленные
на развитие личности в семейном окружении. Это оказалось не только
продуктивным, но и экономически эффективным: было доказано, что семья, если
дать ей нужный профессиональный толчок, сама, на основе собственных внутренних
ресурсов, способна помочь своим членам. Если психотерапевт сподвигнет человека
к росту, то тем самым он нарушит баланс отношений в семье, и с этим так или иначе
необходимо работать.
Семейная
терапия, таким образом, еще более усилила пафос, с которым психотерапия
противопоставила себя традиционной психиатрии с ее центрированностью на
лекарствах и госпитализации психических больных. И если,
например, как пишет автор книги в предисловии, групповая психотерапия
развивалась на фоне таких ценностных ориентации американского общества,
согласно которым действительный личностный рост возможен лишь в обществе
незнакомцев, но ни в коем случае не в собственной семье, а убежать из семьи —
равносильно тому, чтобы стать личностью (традиции американских колледжей,
кстати, поддерживают эту же ценностную установку), то пафос семейной терапии
имел совсем иную ориентацию — веру в резервы любви, заключенные в
терапевтическом потенциале благожелательных внутрисемейных взаимоотношений,
способных оградить человека от суровостей жизни. «Пока близкие люди живы, —
пишет К. Маданес (с. 129), всегда остается надежда и не стоит облачаться в
траур из-за болезни родного человека — нет ничего дальше от психологической
помощи, чем такая позиция... Дело не во власти, иерархии, в разных
наукообразных выдумках. Семья есть семья, потому что люди в ней любят друг
друга, заботятся друг о друге, или любили и заботились раньше. А приходят они к
терапевту, для того, чтобы возродить прежнюю любовь...»
По
признанию почти всех мастеров, интервью которых включены в книгу, семейная
терапия больше искусство, чем наука. Но тем не менее
всегда следует отдавать себе отчет в том, что работает, а что нет. На последний
вопрос читатель книги, кажется, может получить определенный ответ: работает то,
что поддерживает самоценность человеческой личности и духовный потенциал любви,
заключенный в семье, вне рамок которой никакой человеческий индивид не является
самодостаточным. «Никто не приходит к семейному терапевту, чтобы озлобиться,
наполниться ненавистью — за чем-то таким, — продолжает К. Маданес, —
...симптомы всегда связаны с неспособностью проявить
любовь» (там же).
Ответственность за исход работы ложится на семью, а не на психотерапевта —
132
такое представление о
профессиональной позиции психотерапевта в семейной терапии также резко
революционизирует всю область практики психологической помощи, противопоставляя
образ психотерапевта образу гуру. Психотерапевт не может дать семье больше, чем
сами члены семьи друг другу, он лишь способствует запуску положительного
семейного механизма. Терапевт не учит семью, как быть идеальной семьей, не дает
семье модель таковой, и здесь он напоминает, по словам К. Витакера, Волшебника Страны
Оз — героиня этой сказки Дороги и ее друзья решили,
что только Волшебник может избавить их от проблем. Но в действительности они во
всех ситуациях опирались на собственные ресурсы и находили адекватные решения
самостоятельно, правда, не отдавая себе в этом отчет; Волшебник же был всегда
рядом, не вмешиваясь в их жизнь, но оставаясь в «центре своей собственной
жизни».
Мы
упомянули сейчас об общих моментах, характеризующих позиции мастеров, хотя,
конечно, между ними существуют различия, иногда выливающиеся во взаимную
критику, что нашло отражение и на страницах книги. Например, представительницы
«женского проекта» утверждают, что семейная терапия, поместив личность в
контекст семьи, забыла поместить семью в контекст культуры (с. 51), не отдавая себе отчет в том, что ценности, отражающиеся на работе
семейного терапевта, являются традиционными и противоречат современным
демократическим тенденциям создания равных возможностей для мужчин и женщин во
всех сферах жизни, в том числе и в семье.
Принимать
во внимание различия в ценностных ориентациях важно для семейной терапии еще и
потому, что она находится сейчас в такой точке развития, существенным моментом
которой является использование наработанного здесь знания и опыта не только
в
странах Запада, где она зародилась, но и в тех неспокойных уголках планеты, где
в них особо нуждаются, в частности у нас в России.
А.З.
Шапиро
ПОЗИТИВНАЯ СЕМЕЙНАЯ ТЕРАПИЯ: ФИНСКИЙ ВАРИАНТ?
Furman В., Ahola
Т. Solution talk.Hosting therapeutic conversations.
N. Y.; L.:
W.W.Norton & Company, 1992. xxvi+180 p.
Август 94-го, Будапешт, 6-й Всемирный конгресс по семейной терапии.
Бесконечная вереница лекций, семинаров, творческих мастерских — разнообразие
подходов, методов, мировоззренческих ориентации молодой области исследования и
практики. Но вот нечто знакомое — с кафедры звучит история «Пророк и длинные
ложки», известная отечественным специалистам по психотерапии из семинаров и
книг профессора Н. Пезешкиана (Висбаден, Германия). Семейный терапевт из
Финляндии Б. Фурман покорил аудиторию в Будапеште примерно тем же, чем
уважаемый германский создатель позитивной психотерапии — наше профессиональное
сообщество: оптимизмом, верой в возможности клиентов, ориентацией на решение
проблемы, а не на скрупулезную диагностику патологии, можно сказать,
поэтико-антропологическим подходом (в терминологии В.П. Зинченко) к
психологической помощи людям.
«Семья
как психотерапевт» — эту тенденцию современной семейной терапии. ориентирующую семью на
взаимопомощь и самопомощь, укрепляют и развивают авторы рецензируемой книги Бен
Фурман и Тапани Ахола. Воплощение данной ориентации является как
дополнительным, так и альтернативным
133
пезешкиановскому подходом
(интересно, что авторы не ссылаются друг на друга!) к «позитивной» семейной
терапии, которая в ряду других новейших путей развития семейной терапии
пытается работать с широкими слоями населения, а не только с традиционными
клиентами психотерапевтов из среднего класса на Западе.
Классики — создатели семейной терапии пытались решить эту задачу через
опору не на изобретение каких-то изощренных психотехнических средств, а скорее
на личностный опыт и духовно-экзистенциальное видение внутрисемейных
взаимоотношений, на принцип равенства семьи и терапевта (терапевт не считает
себя свободным от проблем), ориентации на собственные ресурсы клиентов,
культивирование позитивно-человеческого в человеке, духовное самосознание его
как личности, а не орудия, средства, вещи. Все это может быть
продолжено за пределами психотерапевтического кабинета, клиенты по сути дела
становятся терапевтами для себя и своих близких. Что же касается техник, то в работе с семьями уже давно использовались
такие культурные средства, как притчи, истории, сказки, а психотехнические
приемы, подобные «циркулярному интервью», позитивному переопределению симптома,
способствовали созданию у клиентов целостного и положительного видения
настоящего, прошлого и будущего.
Новейшие
подходы в семейной терапии, сходные с пезешкиановским и авторов данной книги,
которые можно отнести к категории позитивной семейной терапии, внесли ряд
принципиально важных и специфических моментов в данные тенденции, хотя так или иначе основывались именно на них (см. гл. 1).
Прежде всего это гибкость в системе взаимоотношений
психотерапевт — индивид — семья — общество: несмотря на то что семья находится
в центре усилий терапевта, он не ограничивается помощью индивиду через семью,
но помогает также семье через индивида, способствует их продуктивному
взаимоотношению с окружающим сообществом. Позитивный подход в семейной терапии
ориентируется на ресурсы не только семьи, как это имеет место у классиков, но и
индивида, ресурсы более широкого социоэкологического и культурного контекста, в
который включены семья и индивид. Кроме того. данный подход совсем по-новому интерпретирует трудности,
конфликты и проблемы, а также уже имеющиеся у клиентов варианты их решения.
Клиентам предлагается вместо скрупулезной диагностики причин затруднений стать
в позицию «над ними», приложить усилия к поиску конструктивных решений «здесь и
теперь» и, больше того, ценить конфликты и трудности за то, что они позволяют
произойти позитивным изменениям, считать проблемы «друзьями», которые даже
могут помочь, указав выход из сложной ситуации (гл. 9). Это позволяет клиентам
использовать в качестве ресурсов для изменений как прошлое (гл. 2)
(воспоминания), так и будущее (гл. 6), включая фантазии клиентов («вообразите,
что мы с вами встретились через пять лет...»). Важным компонентом данного
подхода является поиск решений исходя из собственного личностного опыта
клиентов: может быть, клиенты в действительности уже конструктивно и позитивно
решают свои проблемы, просто не замечая этого?
В
заключение хочется отметить следующее: чтобы семейная терапия могла реально
работать в нашей стране, знания по этой дисциплине должны быть не только
доступны профессиональным семейным терапевтам (тем более что таковых у нас
катастрофически мало), но и работать во всех ориентированных на человека
практиках — в медицине, образовании, социальной работе. Поэтому рецензируемая книга
может оказаться весьма актуальной в нашем таком сложном времени
134
и пространстве
проживания, в которых позитивный подход в его разнообразных взаимодополняющих
вариантах мог бы оказаться очень полезным. Вместе с тем значимой представляется
теоретико-психологическая разработка данного подхода на отечественной
культурно-исторической почве.
11—14 июня 1996 г. 4-я
Международная конференция по информационным приложениям в сфере социального обеспечения.
Рованиеми, Финляндия. Справки:
HUSITA 4 Bureau, National R & D Centre for Welfare
and Health. P.O.Box 220. 00531 Helsinki, Finland.
8—12 воля 1996 г. 8-я
Европейская конференция по проблемам личности. Рент, Бельгия. Организатор:
Европейская ассоциация психологии личности. Справки: Prof. Dr.I. Mervilde,
8—13 июля 1996 г. 10-й
Всемирный конгресс Международной ассоциации научных исследований в области
интеллектуальных нарушений. Хельсинки, Финляндия. Справки: Dr.Neil Ross (Fax: +
9—13 августа 1996 г.
Ежегодное собрание Американской психологической ассоциации (АРА). Торонто. Канада.
Справки: АРА 1200 Seventeenth St. N.W..
16—21 августа 1996 г. XXVI
Международный психологический конгресс. Монреаль, Канада. Справки: XXVI International Congress of Psychology, National Research
Council