19

 

ГУМАНИТАРНАЯ ПСИХОЛОГИЯ: ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧИ

 

Л. И. ВОРОБЬЕВА

 

Волею судеб мы живем в ситуации конца века, конца тысячелетия, а это особая культурно-историческая и экзистенциальная ситуация, в которой люди ощущают необходимость подвести черту. Психологам также приходится ощущать себя завершителями определенных тенденций развития внутри своей науки и практики; не подведя определенные итоги, невозможно открыть и новые перспективы.

Цель данной публикации заключается в том, чтобы очень схематично обозначить эти тенденции и показать одновременно, что их развитие привело к рождению некоего нового психологического плода, назовем его пока условно гуманитарной психологией. Условно — потому что его природу и свойства еще предстоит определить.

Гуманитарная психология не чье-либо единоличное изобретение, открытие или произведение, а итог усилий всего профессионального психологического сообщества. Надо осознать масштабность происходящего, и, для того чтобы понять, что некий порог уже пройден, необходимо назвать этот продукт достаточно громким словом. Если этого не сделать, будут продолжаться попытки отнести означенные тенденции к разряду, может быть, больших, но частных преобразований. А такие попытки предпринимались неоднократно. Говорили о смене исследовательских парадигм [3], искали новый метод [7], междисциплинарный подход [4], пытались ввести множественную онтологию, говоря о “психических реальностях” [10].

Тот, кто следил за развитием отечественной теоретической психологии, без труда вспомнит соответствующие статьи и другие публикации, в которых было отчетливо выражено предвосхищение перемен. Впервые этот процесс обрел свое имя в статье Б. Братуся [3], который очень точно определил эти перемены как рождение гуманитарной психологии. Теперь необходимо осознать происходящее во всей его глубине и высоте. Созревший плод — это не только и не столько смена исследовательской парадигмы или даже смена всей научной методологии, т. е. переориентация с естественнонаучного на гуманитарный метод исследования, не смена методологических принципов, например

20

 

естественнонаучных технологий исследования на инженерно-деятельностные, не изменение категориального строя психологии (например, категории “деятельность” на категорию “сознание” или другую в качестве базисной), не создание множества новых онтологических картин и уже тем более не какая-то новая научная школа, подход или направление. Это единство многих составляющих.

Я бы определила гуманитарную психологию как постклассическое состояние, или постклассический период развития как психологической науки, так и психологической практики. Это не означает, что каждый член психологического сообщества волей-неволей уже вступил в этот период или находится в этом состоянии.

Итак, классика и современность. Перейдем к содержательной постановке проблемы. При этом необходимо найти достаточно четкие критерии различения, иначе можно увязнуть во множестве малосущественных деталей. И самое главное, понять, почему постклассическое состояние психологии должно ассоциироваться со словом “гуманитарная”.

 

1. ПРОБЛЕМНАЯ СИТУАЦИЯ

 

Можно выделить три достаточно автономные, но в то же время взаимосвязанные характеристики проблемной ситуации, три ее аспекта: социально-психологический и два общефилософских, один из которых имеет отношение к гносеологии, а другой — к определению человека.

Первый социально-психологический аспект проблемной ситуации создает напряженно-конфликтное проблемное поле внутри профессионального сообщества психологов, манифестирует противоречия более глубокого уровня, формирует его мотивационно-энергетический потенциал. Интересно, что в силу особых исторических условий, в которых оказалось наше профессиональное сообщество, эта напряженность наиболее отчетливо дала о себе знать именно у нас в стране.

Психология с начала XIX столетия пыталась построить и утвердить себя как позитивная естественнонаучная дисциплина. В Европе и Америке сложились культурные традиции и нормы, основанные на философии Просвещения и рационализма, которые способствовали тому, что “научность” вошла в общественное сознание как ценность и стала атрибутом массовой идеологии.

К середине XIX в. в общественном сознании начали отчетливо проявляться антисциентистские тенденции. В отечественной психологии эти две тенденции оформились в противостояние научной (академической) и практической психологии. На Западе такого противостояния не случилось, поскольку обе психологии — классическая и неклассическая - и соответствующие типы практики стали развиваться изолированно друг от друга. Борьба шла внутри каждой из них, между различными школами и направлениями (например, между гуманистической психологией и психоанализом). Более того, неклассическая психология, не сразу осознав свои особые гносеологические предпосылки, пыталась следовать общепризнанным, т. е. принятым как ценности, нормам “научности”. Так, и З. Фрейд, и К. Роджерс в своих трудах постоянно доказывают приверженность этим нормам. На самом же деле именно З. Фрейд построил новую гносеологическую ситуацию, и ему по праву принадлежит пальма первенства в создании самого метода гуманитарной психологии. Ведь это он превратил классический естественнонаучный эксперимент, в котором изучению подвергались закономерности связи между элементами сознания, в неклассическую проективную технику свободных ассоциаций. Но он не понял до конца, какого рода гносеологическую революцию он совершил, потому что впоследствии хотел создать словарь символов, пытаясь трактовать каждый из них однозначно, что противоречит самой сущности символа как такового с его многозначностью, с его проективным потенциалом. Следующий шаг сделал уже К. Г. Юнг.

Перейдем к рассмотрению гносеологических оснований гуманитарной психологии, т. е. ко второму аспекту той проблемной ситуации, о которой говорилось вначале.

 

21

 

Тому, кто знаком с лекциями и печатными работами М. К. Мамардашвили, не нужно об этом подробно рассказывать [9]. Тем же, кто об этом не знает, необходимо вкратце объяснить, в чем тут суть дела.

Классическая наука восходит в своих основаниях к S-O-расчленению сознания. Это значит, что сама возможность познавательного отношения к действительности основана на допущении, произвольность которого обнаружилась не сразу, а по мере развития в ходе истории как самой философии, так и науки. Это допущение состоит в том, что человек как исследователь устроен таким образом, при котором он сам для себя не несет в себе чего-то такого, что могло бы быть принципиально недоступно его самонаблюдению, он самопрозрачен и в силу этого может быть принят за константу, вынесен за скобки, и тогда исследуемый природный феномен проявит свою истинную сущность, для чего достаточно проконтролировать, т. е. фактически проэкспериментировать с условиями его существования. Это скрытое допущение самодоступности субъекта, получившее в гносеологии название абстракции самосознания, лежит в основании классической познавательной ситуации в любой науке, относящейся к естествознанию, будь то физика или психология.

Однако к началу XX в. постепенно выясняется условность такого рода допущения, выясняется, что устройство человека гораздо более сложно, чем предполагал Р. Декарт, к “Рассуждениям о методе” которого восходит рационалистическая философия, и гносеология в частности. Вследствие этого классическая наука, делаем мы вывод, всего лишь один из вариантов всех возможностей познавательного отношения человека к действительности. В начале XX в. начинает оформляться новая неклассическая ситуация, постулат субъекта как предельной абсолютной способности самосознания начинает разрушаться. Этот процесс находит выражение в создании различных философских систем: в феноменологии Э. Гуссерля, в разработке представления об идеологической природе сознания у К. Маркса — в его учении о так называемых “превращенных формах сознания” и т. д. Подобное происходит не только в философии, но и в самих науках, как тех, что изучают природные объекты, так и тех, которые исследуют человека. Появление неклассической физики связано с фактическим разрушением того гносеологического фундамента, на котором строилась классическая физика. Гносеологическая ситуация осложняется в той степени, в какой человек постепенно начинает осознавать принципиальную неустранимость субъективности из акта познания. Вот что об этом пишет В. Гейзенберг: “В описание атомных процессов снова вводится субъективный элемент, так как измерительный прибор создан наблюдателем. Мы должны помнить, что то, что мы наблюдаем, — это не сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов” [5; 36].

Разрушение классической гносеологической ситуации проявилось и во введении категории “бессознательное” в психологии, и в работах тех гуманитариев, где осуществлен символико-смысловой подход к сознанию, а не орудийно-знаковый. У нас можно сослаться в первую очередь на работы А. Лосева и М. Бахтина.

Однако маргинальность разрушителей классической гносеологии дала о себе знать в истории самым плачевным образом. Так, К. Маркс полагал, что превращенные формы сознания человека укоренены в особых, скажем так, извращенных, формах его социального бытия, и поэтому стоит только перестроить саму жизнь, как они исчезнут. Все мы помним знаменитую мысль К. Маркса, согласно которой до сих пор философы спорят о том, как изучать мир, вместо того чтобы искать реальные способы его переустройства. Можно не без оснований полагать, что марксистская психология восходит к этой мысли.

Сегодня ясно, что вся самонадеянная практика формирования “нового человека”, восходящая к сакраментальному “бытие определяет сознание”, рухнула как определенная ценностная установка, имеющая по своей природе ту же идеологизированную

 

22

 

суть, статус ценности, а не истины. Нам дорого пришлось заплатить за опыт такого осознания.

Почему приходится сейчас говорить об этом? Потому что делается все более очевидным, что никакие формы сознания не исчезают из него по мере появления новых, а сосуществуют с ними наравне. Сознание скорее устроено по принципу матрешки, т. е. донаучные мифологические образования воспроизводятся и никуда не исчезают по мере наслаивания новых структур. Достаточно обратить свой взор на современное диковинное квазинаучное мифотворчество и отослать вас к той литературе, которой заполнены сегодня наши книжные развалы. Более того, возникает неожиданное на первый взгляд предположение о том, что мифологическое сознание играет не последнюю роль в системе духовной культуры, в порождении новых культурных форм. Актуализация той или иной структуры сознания, вероятнее всего, происходит по механизму “вызов-ответ”.

Итак, социальное переустройство не способно изменить человека настолько, чтобы устранить самовоспроизводящиеся пласты архаики в его сознании, они неподконтрольны самому человеку. Приходится мириться с тем, что человек устроен по-другому, нежели считали философы-рационалисты, а также те, кто полагал, что этот факт — всего лишь временные, по мере поступательного движения истории устранимые неприятности. Осознав это достаточно отчетливо, мы можем понять, что дело не только в том, чтобы расширить объект исследования за счет включения в него современных культурных форм мифотворчества, но и в том, что следует изменить радикально представление об ученом, так как и ему не чужды неожиданно для него манифестирующие архаические слои его сознания. Это означает, что нужно перейти к формулированию иного гносеологического принципа, нежели постулат субъекта.

Но прежде чем это сделать, зададимся вопросом: отчего оказалась несостоятельной проектно-утопическая философия К. Маркса? Оттого, что то самое бытие, которое полагалось первичным по отношению к сознанию, ограничивалось социально-деятельностным аспектом существования человека. Вследствие этого борьба с натурализмом, которая выкристаллизовала особенности советской психологической школы, не привела и не приведет нас к победе. Эта школа несет на себе печать безысходной философской маргинальности. “Деятельностная сущность человека как философский принцип” [11], способный оформить новую неклассическую гносеологическую ситуацию, несостоятелен по той причине, что не принимает в расчет некоторые сущностные моменты в определении самого феномена “Человек”.

Здесь приходится перейти к той стороне проблемной ситуации, которая была обозначена третьим пунктом, и поставить вопрос, ответ на который заведомо невозможно дать окончательно, но без попытки ответа на него невозможно продвинуться конструктивно в решении проблемы.

Зададим же себе этот вопрос: обладает ли человек какой-то вне истории и культуры природой? Природой, трансцендентной его социокультурным формам, тем, что служат лишь отливками, конкретно-историческими матрицами, в которых манифестирует вневременной аспект человеческого существования?

Я отвечаю на этот вопрос положительно. Назовем это нечто душой. И зададим себе следующий вопрос: что же это такое? Определим это нечто как способность страдать или способность чувствовать амбивалентность ситуации. Существуют некоторые экзистенциальные, т. е. неустранимые из жизни, противоречия, каким бы социокультурным способом ни была обустроена жизнь человека. Вы, безусловно, дополните список такого рода противоречий: например, невозможность быть одновременно мужчиной и женщиной, живым и мертвым, взрослым и ребенком и т. д. Странно, но то, что невозможно для чисто биологических форм существования, для животных оказывается и невозможным, и в то же время осуществимым и постоянно осуществляемым человеком. Невозможно быть одновременно мужчиной и женщиной? А Будда,

 

23

 

а механизмы идентификации, благодаря которым биологический пол человека не соответствует его психологическим составляющим? Невозможно быть одновременно и живым и мертвым? А Христос? Вся история человечества не движется ли этими невозможностями? Не представляет ли собой история лишь попытки преодолеть нечто неустранимое, что составляет собственно человеческое в человеке безотносительно тем конкретным социокультурным формам, в которые отливается его здешнее существование? Таким образом, определение человека, не принимающее в расчет его способность страдать, неполноценно, а наука или практика, игнорирующая эту сущностную человеческую способность, не может быть гуманитарной, т. е. “человеческой”.

Признание этого факта имеет весьма существенные следствия. Так, непосредственным следствием и одновременно критерием для того, чтобы понять, что такое гуманитарная психотерапия в отличие от иного рода психокоррекционной работы, является интенция психотерапевтического процесса не на социальную адаптацию, а на смысловые аспекты жизненной коллизии. Терапевт, работающий исключительно на социальную приспособляемость, на устранение болезненного симптома, “сервильный” (от слова “сервис” — “обслуживание”), рискует выпустить в свет психологического калеку, полагающего, что он может рассчитывать в этой жизни на беспроблемное существование. Такой духовно незрелый клиент будет искать психологическую опору в своем консультанте и в итоге создается возможность для взаимоманипулирования и духовного паразитизма.

Терапевт, осуществляющий подлинно гуманитарную практику, будет строить стратегию работы иначе: на основе принципа реальности, сформулированного еще З. Фрейдом, т. е. принятия жизни во всей полноте, с неустранимостью из нее страдания. При такой стратегии работы переосмысляется сама проблема, реальным становится только то, что, возможно, достигается то, что можно назвать большей духовной зрелостью или экзистенциальной устойчивостью, а достижение социальной адаптации при этом решается без особых усилий — на ней не концентрируется внимание терапевта, симптом устраняется сам собой. Я сейчас не буду касаться того, с помощью какой техники осуществляется такого рода работа. Фактически техника при этом может быть использована любая, годятся любые психотерапевтические приемы и методы, если только устранение симптома или проблемы не превращается в самоцель для терапевта. Вся забота терапевта связана со смысловой переработкой проблемы. Итак, сформулируем главный методологический принцип гуманитарной работы с человеком: запрет на проектирование результата. Иначе можно назвать его антидеятельностным или антипроектировочным принципом. Или еще одна формулировка: от результата к смыслу.

Несомненно, что этот принцип обусловлен самой символико-смысловой природой гуманитарного знания в отличие от знаково-инструментальной природы знания, нацеленного на изменение предмета деятельности.

Чтобы обрисовать постклассическое состояние психологии, были выделены три характеристики ситуации, в которой она оказалась. Для этой ситуации характерны: 1) социально-психологическая напряженность внутри профессионального сообщества; 2) лежащее за поверхностным социальным конфликтом глубинное изменение оснований классической науки (несостоятельность S-O-парадигмы);

3) невозможное для классической науки представление о человеке как обладателе некоей духовной сущности, ибо классическая наука основана на некоторых произвольных допущениях, ограничивающих существование человека и тем самым его природу либо условиями натурального ряда, либо культурно-историческим и социально-деятельностным функционированием.

Заметим, что мы удержались при этом от прямых онтологизаций духовной составляющей человека через представления религии, мифологии и т. п. Мы удержались на уровне определения души как

 

24

 

способности чувствовать неустранимые противоречия, обозначили символ, миф, архетип как способ удержания и трансляции такого рода противоречии, в которых одновременно кумулирован опыт, накопленный человечеством для их преодоления. Разумеется, это не избавляет нас от столкновения с онтологической проблематикой, но позволяет подойти к ней разумно, не теряя, а расширяя возможности выбора и конструирования. Этот момент принципиален, так как если говорить о гуманитарной психологии как науке, а не как о религиозном или ином учении, то построение ее онтологической базы должно быть обеспечено необходимой свободой выбора средств, которой обычно лишены какие-либо учения и системы.

Можно уже сейчас обозначить некоторые из базисных онтологических категорий гуманитарной психологии. Это символ, опыт, страдание, смысл, экзистенциальная ситуация, духовное освоение и т. д. Этому ряду параллелен другой ряд: знак, понятие, фрустрация, потребность, социально-деятельностное взаимодействие, обучение и т. д. Поэлементное соотнесение этих рядов заставит понять, что они соотносимы между собой не только в горизонтальной плоскости, но и в вертикальной: в рамках оппозиции общее — частное. Тогда классическая наука предстанет всего лишь частным случаем познавательного отношения к миру и человеку, основанном на достаточно произвольном допущении: классическом субъект-объектном расчленении сознания.

 

2. ГНОСЕОЛОГИЯ — ОНТОЛОГИЯ — МЕТОД

 

Остается сформулировать тот новый гносеологический принцип, который характеризует постклассическую ситуацию познавательного отношения человека с миром и с самим собой. Это принцип проекции. При этом проекция понимается не как особый тип защитных механизмов, т. е. не так, как в психоанализе, откуда взят сам термин, или, вернее, не тот частный случай действия этого механизма, который приводит к невротизации личности. Увы, приходится признать, что нет абсолютного наблюдателя, исследователя и диагноста, который был бы способен не привносить субъективности в акт познания. Констатация этого факта и заставляет признать проекцию в качестве всеобщего механизма функционирования сознания. Человеку дано лишь в той или иной степени нейтрализовать этот механизм с помощью организации специальной процедуры — в исследовании или психотерапевтическом процессе.

Вот как ощущает эту проблему историк М. Гефтер: “Людям нашей профессии не избежать раздвоенности. И сколько бы присяг быть объективными и беспристрастными мы ни давали, самое большее, чего историк может достигнуть, — это держать под контролем свои привязанности и антипатии, выступая в качестве оппонента самому себе. Диалог с самим собой входит, таким образом, в призвание историка, впрочем, как и существо истории” [6; 28].

Психолог, испытав радость узнавания в словах историка самого себя, особенно при встрече со словом “диалог”, тем не менее не может с горечью не отметить и некоторые отличия в обеих ментальных ситуациях. Дело в том, что держать под контролем свои привязанности и антипатии можно только в случае их представленности в сознании. Никто не может психологу дать гарантии того, что его привязанности и антипатии находятся под контролем его сознания. Процесс психотерапии проективен не только для пациента, но и для психотерапевта. То же относится и к любой ситуации взаимодействия человека с человеком, не исключая и собственно экспериментальной процедуры. Она особо отмечена лишь тем, что мы не понимаем до конца и потому не принимаем всерьез ее условности. Настало время сделать это.

Говоря о субъективности как факторе, принципиально не устранимом из познавательного акта, надо застраховаться от психологизации этого термина, от трактовки его как личного пристрастия. Речь идет о принципиальном гносеологическом устройстве самого познавательного аппарата человека, его возможностях и ограниченности.

 

25

 

Чтобы почувствовать драматизм ситуации, воспользуемся древней мудростью, которой гуманитарий, в отличие от естествоиспытателя, не должен пренебрегать. Вспомним миф о щите Персея и Медузе-Горгоне. Ситуация, в которой оказывается Персей, подобна той, в которой обнаруживает себя человек-в-мире. Она наполнена ужасом и страхом, возникающим у человека в ситуации беззащитности, заброшенности, выражаясь языком экзистенциалистов — в условия глобальной неопределенности, где нет никаких условных допущений, а есть только бездна, черная дыра, Медуза-Горгона, от взгляда на которую каменеет Персей. Как же герою удается справиться с Медузой-Горгоной? Он смотрит на ее отражение в своем щите, а не прямо на нее. Дело в том, что рядом с ней он видит и свое собственное отражение, переставая быть сам для себя черной дырой. В единой плоскости проекции, плоскости щита, они становятся соизмеримыми, так как он впервые становится способным видеть себя рядом с ней, появляется единая мера или единая плоскость интерпретации происходящего между ними, поэтому он и перестает ее бояться.

Самообнаружение, самосознание, таким образом, не дано нам как предпосылка познавательного процесса, а задано как условие, которое в каждом познавательном акте еще только должно быть выполнено, для чего требуются усилия. Причем усилия не только и не столько со стороны разума; нужна еще смелость взглянуть на себя в зеркало и увидеть одновременно Медузу-Горгону и объединиться в одномоментном схватывании. Такова цена добывания каждого поистине нового — как знания, так и опыта.

В терапевтическом процессе плоскость или, если хотите, пространство проекции выстраивается из архетипического материала с помощью отливки в определенные культурные формы — мифологемы, идеологемы, имеющие конкретно-исторический характер.

Мы добрались до проблематики онтологического свойства в связи с вопросом о взаимосоответствии онтологии и гносеологии. Здесь нет возможности уделить ей слишком много внимания, поэтому ограничимся лишь формулированием некоторых самых абстрактных характеристик той действительности, в которой живут феномены, проецирующиеся на “Персеев щит”.

Для классической философии и естествознания проблемы реальности не существует, ибо она уже дана нам в ощущениях. А раз она дана нам априорно, то ее нет как проблемы. Проблема реальности подменяется проблемой истины. Западноевропейское философствование со всеми его традициями выстроено вокруг обоснования возможности для человека постижения истины и поиска условий для такой возможности. Отсюда происходит свойственный ей, как первородный грех, гносеологизм. Однако онтологизация субъект-объектного расчленения не могла не произойти. Классическое субъект-объектное раздвоение имело не только гносеологический смысл, но и онтологический, т. е. создало онтологическую двойственность, две реальности — реальность субъекта и реальность объекта, реальность идеального и реальность материального, сознания и бытия. Создавая эту онтологическую дуальность, человек, может быть, впервые получил возможность отношения к себе и миру, что не замедлило выразиться в создании многих феноменов новоевропейской культуры, в том числе и науки в ее классическом варианте.

Вместе с развитием западноевропейской философии и самой науки в том направлении, о котором было сказано выше, когда постепенно начинает выясняться, что нигде, кроме как в специально организуемой гносеологической ситуации, не существует ни реальности субъекта, ни реальности объекта, выстраивается альтернатива, которая, конечно же, имеет не только гносеологический смысл, но и онтологический. Гносеологическая ситуация теперь осмысляется так, как это может быть выражено в формуле:

“Субъективность без субъекта”. Но всякое изменение гносеологической ситуации не может не найти отражения и в онтологической проблематике. Впервые проблема реальности встает как проблема.

 

26

 

Одно из самых ранних ее решений — феноменология Э. Гуссерля, в которой подход к ней, как и следовало ожидать, осуществляется с помощью принятия крайних мер. Вместо раздвоенности мы получаем нерасчлененность, феноменологическое слипание. Однако это уже не та первозданная слитность не имевшего опыт S-O-раздвоения сознания. Человек западноевропейской культуры утерял непосредственность такого мироощущения.

Возникшая новая феноменологическая реальность настоятельно требовала метода для своего обнаружения. Метод феноменологической редукции был опробован не только философией, но и искусством XX в., в частности выразившись в литературе “потока сознания”.

И все-таки феноменология скорее всего проходной эпизод на этом пути. От онтологической дуальности материального-идеального, пройдя феноменологическую нерасчлененность сознания, человек делает следующий шаг: к онтологической множественности-единству. Такие попытки предпринимаются, но опыта проживания во множественной и одновременно единой реальности у человечества пока еще мало. Точнее, этот опыт еще мало рационально освоен, в частности западноевропейской философской традицией. Так, только в недавнее время в философии стала разрабатываться такая категория, как универсум. Нам же кажется, что архетипическая, и шире — символико-смысловая, действительность наиболее адекватно может быть понята с помощью именно этого понятия.

Универсум как система, в отличие от органической системы, которая структурирована по известному принципу неаддитивности (целое больше суммы своих частей), строится в соответствии с принципом эквивалентности — каждая часть, каждый атом универсума эквивалентен всему универсуму в целом. Этот принцип образования целостности называется голономическим: здесь, как на голограмме, в каждом отдельном фрагменте запечатлено множество виртуальных, свернутых, т. е. потенциально возможных, реальностей, воплощение в действительность которых зависит от способа их прочтения [12]. Как в капле воды отражено в символе или мифе некоторое сущностное зерно той архетипической действительности, эмиссаром которой он становится в процессе проецирования на “Персеев щит”, т. е. в процессе психотерапии, диагностики (гуманитарной) или при любом общении человека с человеком, когда перед ними стоит задача взаимопонимания. Образ “Персеева щита” можно преобразовать, следовательно, в образ голограммы. На принципе голономии в гуманитарной психологии держится соответствие между онтологией и методом, потому что иначе нельзя понять, на каком основании терапевт (или ученый) вообще способен заключить что-либо об информативности представленного ему материала, т. е. отличить случайное от существенно значимого. Необходимо предположить существование некоей универсумально устроенной действительности как пространство общего опыта (“коллективное бессознательное” у К. Г. Юнга). Без этого становится непонятным, как можно попасть в общую для терапевта и пациента (да и вообще для общающихся между собой людей) точку в этом пространстве. Успех такого попадания в единое событие и обеспечивает то, что в гуманитарной психологии называют пониманием или контактом1.

Универсумально устроенная действительность существования феноменов сознания, возможно, впервые сталкивает западноевропейскую философию с проблемой реальности не столько как проблемой теоретического характера, но и как с практической задачей, ибо от способа извлечения (актуализации), т. е. способа интерпретации и прочтения, зависит то, что появится на экране. Из множества виртуальных реальностей

 

27

 

воплощается в действительность та, что обладает большим энергетическим потенциалом. Психотерапевту это свойство мифа генерировать реальность хорошо известно. Этот феномен хорошо знаком и социологам, и политологам, и историкам, и другим гуманитариям.

Что же это за метод, с помощью которого выстраивается общее пространство проекции? Как возникает это “зеркало для двоих”? Этот метод называют по-разному: методом эмпатического вслушивания-вопрошания, методом диалога, важно, что эта техника проективна по своему существу. Это техника взаимоуправляемой проекции (в психоанализе — управление трансферентными отношениями). Не будем делать акцент на различиях между директивной и недирективной ветвями психотерапии, а вычленим то общее, что их объединяет и одновременно что разъединяет их с методом классического эксперимента.

При этом мы совершенно не склонны задавать вопрос, что лучше, что хуже. Согласно принципу матрешки, гуманитарная психология не занимает места, уже завоеванного классической академической наукой и соответствующей ей практикой. Разумеется, она очень часто использует знания, добытые с помощью эксперимента, и нет необходимости их противопоставлять друг другу. Просто пора осознать, что существует и такая психология и как область познания, и как практика, к которой неприменимы общепринятые в естественнонаучных отраслях знания критерии и нормы оценки, но которая давно оформилась и должна быть утверждена как гуманитарная психология. Пора осознать и то, что гуманитарная психология созвучна новому постклассическому периоду развития философии и в целом — той ситуации, в которой оказалось человечество в конце тысячелетия, поскольку отмечена теми же изменениями в осознании отношений между Человеком и Универсумом-Космосом, результирующимися в том, что можно обозначить как новая антропологическая децентрация.

 

3. НЕКОТОРЫЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ГУМАНИТАРНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ

 

Что же объединяет всех гуманитариев по роду занятий, будь то художник, священник, врач или педагог (педагогика и медицина имеются в виду в их неклассическом, нетрадиционном варианте), историк или философ? Первое — это забота о добывании нового духовного или экзистенциального, бытийного опыта, его кумуляции и трансляции.

Вторая отличительная черта — взаимодействие в условиях неопределенности — одна из главных характеристик неклассической познавательной ситуации. Для гуманитарного психотерапевта это означает, как было выше подчеркнуто, запрет на проектирование результата. Терапевтическая ситуация проективна с обеих сторон, и она должна быть свободна от любого заранее заданного идеала, нормы, эффекта, результата, поскольку это снижает ее проективный потенциал.

От достаточно “простого” представления о человеке, действующем в направлении достижения некоего результата, произвольно, по своим усмотрению, убеждениям, правилам и ценностям, перейдем к более сложной модели человека, в которой должны быть приняты во внимание глубинно-смысловые, непонятные ему самому основания его поступков. Деятельностная антропологическая модель не может справиться с фактом существования в субъекте деятельности каких-то образований, не подвластных самому субъекту, не контролируемых его сознанием. Это обстоятельство и определяет границы ее применимости. А поскольку неосознаваемое составляет существенную часть того, с чем имеет дело гуманитарий, то деятельностная парадигма не может обеспечить понимание психотерапевтического процесса в его самых существенных проявлениях. Если терапевт не создает в общении с пациентом ситуацию неопределенности, то тем самым он не дает возможности проявления и самому феномену бессознательного.

 

28

 

Третья отличительная черта — это феномен авторства. Невозможность далее полагать устранимыми черты субъективности из акта познания заставляет наконец легализовать автора как реальное условие познавательной или практической работы. (Подобно отношениям автора и героя у М. М. Бахтина [2] близко к этому и понятие “соработничества” у С. С. Хоружего [11]).

Четвертое — это принципиальная незавершаемость диалога как метода познания и одновременно метода психотерапевтического взаимодействия. Психотерапевтический диалог строится таким образом, что знание о человеке (и о пациенте, и о себе — терапевте) здесь обречено оставаться гипотезой. Отнюдь не в том смысле, что психологический диагноз не может быть поставлен и проверен окончательно, и не в том позитивистском смысле, что человек неисчерпаем как объект познания.

Принцип незавершаемости терапевтического контакта открывается, если вспомнить о том, что знание терапевта, обращенное к пациенту, имеет не инструментальную, а смысловую природу, вследствие чего с каждым новым шагом смысл происходящего может изменяться, это относится и к терапевтическому процессу, и в целом к самой жизни.

Пятое — принцип минимального шага развития восходит к принципу реальности и сводится к тому, что предоставляет свободу выбора самому пациенту. Психотерапевт не ставит перед собой задачи обеспечить беспроблемное существование клиенту до конца его дней, он берет на себя ответственность только за то, чтобы была реализована минимальная возможность, если она имеется, в личностном продвижении, духовном созревании, помогая преодолеть момент “зацикливания” на его пути.

Шестое — альтернативность, или многоаспектность, многопозиционность гуманитарного знания. Если принять во внимание его смысловую природу, то вопрос о его истинности-ложности отпадает сам собой. Тождество интерпретаций при этом не только недостижимо (как в классической науке, где оно достигается за счет помещения в однозначный предметно-содержательный контекст), но и не необходимо. Но, что особенно важно отметить, это обстоятельство отнюдь не уменьшает, а, наоборот, увеличивает возможности познания. Это понятно всякому, кто использовал проективную технику: всегда есть возможность иной интерпретации, иного языка, иной школы или направления, т. е. возможность другого автора. И это, как ни странно, ничуть не мешает в работе, а лишь обогащает процесс новыми возможностями. Диалог обогащается, становясь полилогом, каждый из участников может извлечь свой собственный опыт. Наука, становясь на гуманитарный гносеологический фундамент, взамен точности приобретает альтернативу, т. е. теперь вместо алгоритма появляется выбор.

Седьмое — это принцип открытости как психотерапевтического процесса, так и духовного созревания человека. Вспомним, что смысловое переписывание истории происходит не один раз. То же относится и к индивидуальному жизненному пути. Каждое новое переосмысление открывает новые возможности для реализации, для воплощения в новую реальность, и этот процесс принципиально незавершаем. Это похоже на вычерчивание траектории пути, конечный пункт назначения которого неизвестен. Смысл состоит только в уменьшении неопределенности положения.

Восьмое — гуманитарная практика сродни искусству благодаря тому, что содержит в себе ту экзистенциальную невозможность, о которой мы говорили, — невозможность быть собой и другим. Терапевт все время находится в состоянии раздвоенности, с одной стороны, облегчающего узнавания типического в пациенте (завершение), с другой — необходимости отречения от любой границы в этом процессе из-за его принципиальной незавершаемости и открытости. Это жизнь в состоянии перманентного отречения от достигнутого результата во имя продвижения к новому опыту. Если терапевт не в состоянии выдержать эту раздвоенность, он превращается в ремесленника-диагноста и “сервильного корректора”,

 

29

 

поглощается рутиной типичных случаев, решений и рекомендаций, т. е. реализует вполне технократический подход в работе с сознанием. Но его работа приближается к искусству в той мере, в какой ему удается через типичное в структуре дефекта клиента прорваться к неповторимости всего жизненно-смыслового контекста его личности.

Гуманитарная практика сродни искусству, кроме прочего, еще и в другом смысле: терапевт, подобно художнику, работает с символом, с метафорой. Имеется в виду не только средство, т. е. то, с помощью чего он работает, но и сам предмет, то, над чем он работает, поскольку симптом или “проблема” клиента — это всегда намек, иносказание чего-то, что само о себе ничем другим “сказать” не может.

Девятое — принцип вненаходимости терапевта — один из важнейших. О нем уже многое сказано родоначальником гуманитарного диалога как метода М. М. Бахтиным [2], а применительно к терапевтическому процессу — А. Ф. Копьевым [8]. Этот принцип означает, что, в отличие от познающего субъекта, имеющего твердое центральное положение в пространстве познавательного отношения с объектом, ту точку отсчета, с которой начинается вся система координат, в гуманитарных науках и практиках нет идеального нуля. Измерительная техника основана на том, что точка отсчета всегда должна быть вынесена вовне смыслового поля, ибо если терапевт попадает внутрь этого целого, т. е. утрачивает способность управлять проективными отношениями, утрачивает позицию вненаходимости, то становится заложником, прямым соисполнителем, персонажем, но не со-автором в развертывающейся драме. Вместе с этим он вообще утрачивает возможность ориентации в этом поле, уподобляясь своему клиенту. Удерживать позицию вненаходимости поэтому — значит вообще удерживать саму возможность познавательного отношения в гуманитарных науках и практиках.

Смысл гуманитарной работы с сознанием и, в частности, гуманитарной психологической практики состоит в том, чтобы преобразовать носителя этого сознания из пассивного заложника определенной композиционно организованной структуры — мифа, символического гештальта, идеологемы, где действие или со-бытие разворачивается согласно “генетическому” коду, запечатленному в нем в форме того или иного “сценария” отношений между людьми или внутри духовной жизни личности, в активного со-автора, из героя собственного романа в со-творца своей жизни. Сказанное относится, очевидно, к работе не только психолога, но и любого другого гуманитария — историка, писателя и т. д.

И наконец, десятое — принцип резонанса, иначе этот принцип называется “здесь-и-теперь” и означает всегда имеющуюся возможность актуализации в настоящем всего или фрагмента прошлого опыта. Ясно, что на нем основана вся техника работы с сознанием. Техника актуализации прошлого в настоящем и есть собственно техника зеркала или “Персеева щита”. Понятно, почему эта техника срабатывает, если вспомнить об универсумальной природе той действительности, в которой живут феномены сознания и благодаря эффекту резонанса проецируются в единое пространство общего опыта. Так, терапевт узнает себя в пациенте, а пациент — в терапевте, и они понимают друг друга.

Эти десять методологических принципов, вероятно, могли бы с достаточной полнотой описать сущность гуманитарного метода, хотя возможны, конечно, добавления и исправления. Нам кажется, однако, что, несмотря на противоречия между разными гуманитарными направлениями и школами, представители этих направлений согласны были бы признать за ними статус принципов, т. е. их всеобщее действие.

И еще одно замечание. Я использовала проективный потенциал мифа (“Персеев щит”), чтобы передать не только знание, но и опыт страдания в человеческой (гуманитарной) глобальной ситуации неопределенности. Это поможет, я надеюсь, осознать, что подлинно человеческое познавательное отношение человека к миру экзистенциально, т. е. наполнено жизненно

 

30

необходимым смыслом, а не просто предметно-теоретически-когнитивно-проблемно. Это также поможет понять, почему гуманитарий экзистенциально “повязан” со своей профессией. Как говорил К. Роджерс, это способ жизни, а не просто способ добывания себе на хлеб.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:

ГУМАНИТАРНАЯ ПСИХОЛОГИЯ НА ОБЩЕКУЛЬТУРНОМ ФОНЕ

 

В науковедении далеко не нова мысль о том, что психоанализ, и шире — психотерапия, во многом напоминает так называемый традиционный тип знания. Обычно под этим подразумевают восточную философию, западноевропейскую мистику и даже более древние язычество и шаманство. И все же психотерапия, несомненно, феномен новоевропейской культуры. Она вызрела в лоне этой культуры, изнутри сциентистской идеологии, явившись одновременно и реализацией рационалистической философской традиции, и фактором, провоцирующим ее саморазрушение. Она явилась в мир как феномен, компенсирующий нечто, чего недоставало Европе после эпохи Возрождения в момент секуляризации церкви и “гибели богов”.

Да, при сравнении психотехнических приемов и методов всем очевидно сходство с традиционными восточными и другими системами знания. Но нельзя не заметить при этом радикального отличия: десакрализации работы с сознанием. Хотя у психологов есть понятие о психотехническом мифе, но их рефлексивное отношение к нему как средству никак невозможно отождествить с отношением к мифу как реальности самой по себе, как к тому, что есть “на самом деле” для религиозного сознания.

Осознание этого факта позволяет говорить о рождении гуманитарной психологии как науки в собственном значении слова “наука”. Именно на фоне общеисторических событий можно правильно понять смысл, значение и задачи гуманитарной психологии.

 

1. Батищев Г. С. Деятельностная сущность человека как философский принцип // Проблема человека в современной философии. М., 1969.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

3. Братусь Б. С. Опыт обоснования гуманитарной психологии // Вопр. психол. 1990. №6. C. 9-17.

4. Велихов Е. П. , Зинченко В. П. , Лекторский В. А. Сознание: опыт междисциплинарного подхода // Вопр. филос. 1988. №11.

5. Гейзенберг В. Физика и философия. М., 1963.

6. Гефтер М. Будущее прошлого // Век XX и мир. 1991. №8.

7. Зинченко В. П. , Мамардашвили М. К. Об объективном методе в психологии //Вопр. филос. 1977. №7.

8. Копьев А. Ф. Особенности индивидуального психологического консультирования как диалогического общения: Автореф. канд. дис. М. , 1991.

9. Мамардашвили М. К., Соловьев Э. Ю., Швырев В. С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия в современном мире. Философия и наука. М., 1972.

10. Разин В. М. Культура и психическое развитие человека // Вопр. психол. 1988. №3.

11. Хоружий С. С. Диптих безмолвия. Аскетическое учение о человеке в богословском и философском освещении. М., 1991.

12. Ravn I. Holonomy. An ethic of wholeness // J. of Humanistic Psychol. 1988. V. 28. N 3.

 

Поступила в редакцию 21. IV 1994 г.