КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ ПСИХИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ И ТЕОРИЯ ПОЭТАПНОГО ФОРМИРОВАНИЯ УМСТВЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

В.Н.ПАВЛЕНКО

Решение проблемы культурно-исторического развития психических процессов предполагает анализ диалектики взаимоотношений универсальных и специфичных законов их формирования. Традиционно при рассмотрении вопроса об историческом развитии психики внимание исследователей акцентируется на общечеловеческих законах, как бы абстрагируясь от их культурной или этнической специфики. С другой стороны, при культурологическом или этнопсихологическом анализе акцент преимущественно переносится на выявление особенностей психической деятельности у разных народов (правда, в последние годы отмеченная тенденция уже не носит столь выраженного характера). Понятно, что и в одном, и в другом случае это только научная абстракция, в то время как в реальном процессе культурно-исторического формирования оба аспекта сосуществуют в неразрывном единстве.

Вопрос о культурно-историческом развитии психических процессов может рассматриваться и рассматривается в рамках разных методологических подходов. Одним из наиболее перспективных, учитывающих как общечеловеческие, так и этноспецифические закономерности, является деятельностный подход. Действительно, с одной стороны, он постулирует целый ряд универсальных моментов — генетическую первичность внешней практической деятельности по отношению к любой внутренней, психической; всеобщность процесса интериоризации, т.е. «перехода» от внешней деятельности к внутренней и т.п., а с другой стороны,— предоставляет возможность для объяснения этнического своеобразия психических процессов (Л.С.Выготский, 1930; П.Тульвисте, 1988). Так, показано, что жизнедеятельность этноса в результате влияния комплекса экологических, исторических, биологических, социальных и культурных факторов обретает уникальный, неповторимый характер [11], поэтому и продукт ее преобразований — психика, как интериоризированная, «превращенная» форма жизнедеятельности этноса — также будет представлять собой специфическое явление.

Остановимся подробнее на некоторых универсальных закономерностях. Можно предположить, что не только кардинальное направление процесса интериоризации совокупной деятельности этноса, но и его основные этапы будут одинаковыми во всех культурах [5]. Такое предположение возникает в том случае, если допустить возможность подобия наиболее общих закономерностей, действующих в процессе исторического развития психики и в онтогенезе.

Действительно, в отечественной психологии процесс взаимопереходов от деятельности к психике и обратно в онтогенезе трактуется в рамках понятий интерио- и экстериоризации. Наиболее полно эти процессы описывает теория поэтапного формирования умственных действий П.Я.Гальперина, которая позволяет увидеть многие виды деятельности ребенка не изолированно, а в их внутренней взаимосвязи — как формы, отражающие различные этапы свертывания внешней предметной деятельности во внутренние умственные действия.

Возникает вопрос: насколько возможно использование понятий и схем, разработанных для описания онтогенеза психики, в исторической или этнической психологии для анализа культурно-исторического развития психических процессов? Если такую возможность допустить, даже при всех оговорках относительно невозможности полной идентичности, то

в жизни любого этноса должны выделяться такие виды деятельности, которые по существу являются культурно-зафиксированными формами «сворачивания» различных типов внешней практической деятельности на их «пути» к внутренним психическим процессам. Более того, эти «этапные» типы деятельности должны быть соотносимы с вычлененными П.Я.Гальпериным этапами индивидуальной интериоризации [3].

Согласно теории П.Я.Гальперина, любое психическое действие в процессе своего формирования неизбежно должно пройти этап действования с предметом или его заменителем, во время которого познаются и выделяются характерные качества объекта; лишь после этого, пройдя последовательно этапы громкой речи и «речи про себя», действие становится собственно умственным. Понятно, что для каждого конкретного психического процесса эта схема наполняется особым содержанием, в одних случаях дополнительно этапно легализируясь, в иных — сохраняя лишь минимальный каркас, однако общая схема: сворачивание на уровне предметных действий — на уровне вербальных действий — на уровне психических действий — остается неизменной.

Сохранится ли данная схема при изучении культурно-исторического формирования определенных психических процессов? Воспользуемся двумя примерами: одним — традиционным для теории поэтапного формирования умственных действий — а именно, исследованием развития умственного действия счета; вторым — не традиционным, новым для нее — изучением возникновения и становления процесса целеполагания.

Процесс формирования и становления действия счета, прежде чем обрести привычные для нас формы, прошел определенные исторические этапы, которые имели как общие для всего человечества, так и специфические для разных культур черты. Давно было высказано предположение [2], согласно которому первичной формой счета в любой культуре был счет при помощи каких-либо частей тела, чаще всего — пальцев, однако у разных народов этот общий способ принимал разнообразные конкретные формы.

Существовали общества, где в основу счета был положен принцип вычислений посредством пальцев одной руки, что, соответственно, стало в будущем базой для формирования пятиричной системы счисления (так, привычка группировать предметы по 5 появилась уже в первом простейшем приспособлении, непосредственно предназначенном для счета, — абаке, известном еще в Древнем Египте и Греции).

В других культурах в основу был положен иной принцип — счет при помощи пальцев обеих рук, что заложило фундамент для формирования наиболее известной и распространенной в наше время десятиричной системы счисления. При этом ученые, в частности М.М.Лузин, отмечали, что «преимущества десятиричной системы не математические, а зоологические. Если бы у нас было на руках не 10 пальцев, а 8, то мир пользовался бы восьмиричной системой».

У некоторых народов была распространена двадцатиричная система счисления (счет при помощи пальцев на руках и ногах), остатки которой можно найти и в наше время. Так, в некоторых языках (например, французском), как и у древних греков, числительное «двадцать» формируется не как 2х10 (два десятка), а имеет особое название — vingi. Более того, и числительное «восемьдесят» образуется не через действие 8х10, а как 4х20 (quarte-vingis).

Этнографические исследования демонстрируют широкое распространение и шестидесятиричной системы счисления, одним из известнейших вариантов которой была вавилонская система. Остатки этой системы сохранились до наших дней в способе подсчета единиц времени (1 час=60 мин; 1 мин=60 сек и т.д.). Исследователи долгое время не объединяли принципы существования данной системы с пальцевым счетом, однако в 1955 г. такая гипотеза, базирующаяся на этнографических данных о способах счета у римских легионеров, была предложена И.Веселовским.

Интересно, что обоснование происхождения шестидесятиричной системы специфическими способами пальцевого счета можно сделать и на основе отечественных исследований. Так, еще в 1929 г. была опубликована статья А.Дорошкевич, посвященная народной математике на Украине [4], в которой автор детально описывает свои наблюдения за способами счета у крестьян. В контексте данной статьи наибольший интерес представляет способ счета «на суставах». Суть его состоит в том, что подсчет ведется с помощью суставов пальцев на руках, по 3 на каждом пальце, т.е. 3х5-15 с тыльной стороны ладони, затем — аналогично с лицевой. Итого — 30 на одной и 30 на другой — в сумме 60.

Счет при помощи пальцев имел тот недостаток, что занимал руки, требовал их обязательного участия, к тому же был ограничен общим количеством пальцев: их не хватало для пересчета больших величин. Эта проблема в принципе могла быть решена двумя потенциально возможными путями: либо посредством «увеличения» числа пальцев, либо применением группирования. Оба эти способа хорошо известны из этнографических источников. Так, первый из упомянутых способов означает, что в тех случаях, когда для счета не хватало собственных пальцев, использовали пальцы товарищей, соседей, т.е. приглашали столько людей, сколько необходимо было для пересчета суммарного количества.

Другой способ, также широко распространенный и хорошо известный благодаря этнографам, заключался в том, что подсчет производился не по единицам, а целостными группами. При этом на конкретный характер подобного способа указывает то, что для разных предметов использовались и различные группировки. Так, на Украине парами считали скот и птицу; тройками подсчитывали нитки в пряже; десятками — яйца, арбузы, тыквы; дюжинами считали платки и посуду; стогами — снопы на поле (стог—60 снопов) и т.п. Отсутствие универсальной системы подсчета приводило к тому, что человек, который непосредственно не касался какой-либо сферы хозяйства и не был знаком с принятой в ней системой группирования, оказывался беспомощным при необходимости провести необходимые операции и расчеты. Именно этим можно объяснить случаи, описанные в работе А.Дорошкевич, когда мужчины не могли провести определенных измерений и подсчетов в тех сферах домашнего хозяйства, которыми традиционно занимались женщины.

Счет при помощи пальцев со временем начал дополняться исчислением посредством различных небольших предметов — горошин, фасолин, палочек, колосков и т.п. Со временем эти способы начали сопровождаться (и вытесняться) использованием более универсальной системы, которая позволяла не только проводить вычисления, но и фиксировать [2] любые количества любых объектов. Речь идет о нанесении зарубок, меток и т.п. В этом способе можно было объединить возможности и преимущества двух предыдущих способов, так как, с одной стороны, количество зарубок было ничем не ограничено, а с другой — особыми зарубками-обозначениями можно было считать сразу группами. Этот способ, повсеместно распространенный, имел и определенные этноспецифические особенности, в которых часто воссоздавались в неприкосновенной или в остаточной форме особенности принятой в данном обществе системы пальцевого счета.

Зарубки безусловно были шагом вперед по сравнению с пальцевым счетом. В то же время сохранялись и существенные недостатки предыдущих систем. Главное — система не была универсальной: представители разных профессий, разных регионов и разных слоев населения пользовались своими слабо пересекающимися вариантами. Так, некогда на Украине чумаки, вырезая зарубки на своих возах, тем самым обозначали количество соли: 1 зарубка равна 5 пудам; крестьяне зарубками обозначали количество стогов на поле — 1 зарубка равна 1 стогу; более сложной была система у пастухов на Переяславщине: для подсчета овец в своих отарах они вырезали на своих палках-посохах такие обозначения: 100 овец — большой крест, 10 овец — маленький

крест, 1 овца — простая палочка; у рыбаков в украинской части Добружи также были свои обозначения: в ней сотни обозначались косой линией, десятки — прямой, единицы — также прямой, но более короткой и т.д.

Сформированные в культурах способы счета при помощи зарубок со временем начали сопровождаться (а позже и вытесняться) использованием новых, более зрелых культурных форм — вербальных. Очень интересный способ такого параллельного — предметно-словесного варианта подсчета сохранился до наших дней в форме детских игр, которые носят обобщенное название «сечки». Впервые внимание на них как на разновидность детского фольклора обратил Г.С.Виноградов [1]. Суть игры заключается в следующем: кто-либо из детей бросает остальным вызов — не считая высечь определенное количество зарубок ("сечек"), например 15. Тот, кто знает вариант решения, принимает вызов и начинает декламировать соответствующий стих, сопровождая декламацию ритмичными ударами ножа по дереву. Например, для 15 «сечек» может декламироваться такой стих:

Секу, секу сечку,

Высеку дощечку.

Честь, перечесть,

Все пятнадцать здесь.

Каждый удар по дереву жестко увязан с отбиванием ритма (единицы которого выступают в данном способе заместителями единиц счета). Количество ритмических единиц строго зафиксировано в этом, специально созданном ради этого в народе, стихе. Поэтому естественно, что, если только ребенок случайно не ошибается, у него получится количество меток, соответствующее условиям задания, что и устанавливается при проверке на радость всем детям.

Таким образом, на примере «сечек» можно познакомиться с очень интересной переходной формой счета, в которой на фоне более ранних культурных способов подсчета — предметно-действенных (нанесение меток или зарубок) - возникают и приводятся в соответствие с исходными более сложные — вербальные — формы. В них еще не используется понятие числа, вообще могут не употребляться числительные. В качестве опосредствующего орудия выступают более простые и одновременно более древние варианты — рифмо-ритмические структуры, «музыка подсознательной арифметики», по Лейбницу. Роль и функция «сечек» — не быть простой забавой для детворы (облагороженной матерями грубой утехой плотников, как считал Г.С.Виноградов) и не выступать в роли придуманного взрослыми для детей ритмизирующего способа облегчения их трудовых процессов, типа детской трудовой песни (как полагает М.Н.Мельников). Можно предположить, что их роль и функция некогда была значительно шире — быть одним из вариантов культурных способов счета, способов, которые некогда составляли некий этап в историческом развитии счета, позже сохранившись как форма, облегчающая детям в их онтогенетическом развитии задачу овладения более зрелым культурным способом. В наше время эта форма, вытесненная более совершенными педагогическими приемами, встречается все реже, и не исключено, что вскоре вовсе выйдет из употребления.

В современном детском фольклоре можно найти еще один способ счета, который достаточно близок только что описанному, но представляет собой по сравнению с «сечками» еще один шаг вперед в направлении «отрыва», «отхода» от более ранних — предметно-действенных — форм. Речь идет о наиболее распространенном и, как полагают фольклористы, наиболее жизнеспособном виде детского фольклора — всем известных считалочках. Рассмотрим подробнее этот жанр. За разнообразием его многочисленных вербальных вариантов всегда скрывается одна простая операция: ведущий, тот, кто произносит слова считалки, скандируя ее текст, по очереди дотрагивается при каждом слове до груди или плеча каждого из детей (которые стоят или сидят в кругу), а закончив текст стиха-считалки, жестом указывает на того, кто должен либо выйти из игры, либо сыграть в ней определенную роль.

Если сравнить считалки с «сечками», то ясно, что в них уже отсутствуют конкретные предметные операции счета (перемещение реальных объектов, нанесение меток или зарубок и т.п.), однако еще остаются определенные остаточные внешние действия (дотрагивание или указание по очереди на каждого из детей), которые, не оставляя реальных отметин, в то же время безусловно являются производными от последних, их «свернутыми», символическими формами. На фоне этих остаточных движений звучит определенный текст в стихотворной форме, с определенной рифмо-ритмической структурой. Правы, очевидно, те исследователи (например, Г.С.Виноградов), которые считают, что в считалке главное — это декламационный стиль, скандирование, а смысл текста имеет второстепенное значение (более того, его может вообще не быть, как в тех случаях, где считалка — это просто смешение осмысленных и бессмысленных словосочетаний):

Раз, два, три.

Играли я и ты.

Сони, бони, тач,

Рифа, тифа, мяч.

Поэтому трудно согласиться как с теми, кто ставит акцент в считалках на смысле текста (М.Н.Мельников, 1987), так и с теми (Г.В.Довженок,1981), кто считал, что «примитивным родственником» считалки, а стадиально — ее предшественником является обычный счет, которым и сейчас иногда пользуются дети с той же целью: в группе выбирают определенное число, до которого и считают. Наоборот, можно предполагать, что последний вариант считалки является более поздним культурным наслоением, появление которого в культуре должно было бы знаменовать очередное «сворачивание» на пути к умственному действию счета.

Ученые доказывают сейчас (М.Новикова, 1993), что счет изначально никогда не был абстрактным действием, он всегда был включен в какую-либо конкретную операцию или деятельность (так, в магической практике операция счета по одному всегда предусматривала ситуацию выбора и избрания). Сравнительно поздно в истории культуры счет смог полностью избавиться от своих предметно-действенных форм и трансформироваться в вербальные корреляты, что стало условием вычленения из ситуативной конкретности и шагом к переходу во внутренний психический план.

Обратимся теперь к культурно-историческому развитию процесса целеполагания. Поистине странным представляется тот факт, что, несмотря на то, что в одной из основополагающих теорий советской психологии — теории деятельности, где категория цели выдвигалась в качестве одного из основных психологических понятий, практически не существовало работ, в которых бы рассматривалось становление процесса целеполагания как в онтогенезе, так и в его историко-культурном развитии. Теория поэтапного формирования умственных действий в этом плане не была исключением. Вместе с тем важность и значимость этого процесса в жизни любого человека безусловно должны были отразиться и на тех видах деятельности, которые, по предположению, отражают этапы его становления - "сворачивания".

Под целеобразованием в современной науке понимается психический процесс отражения результата будущего действия и путей его достижения. Этот процесс может быть разной степени конкретизации, в иных случаях ограничиваясь только самым общим представлением о конечном результате или даже его отдельных характеристиках, в иных случаях — отличаясь тщательной проработкой мельчайших подробностей. Целеобразование является предваряющим компонентом любой деятельности современного человека, однако существуют убедительные доказательства того, что наличие такого внутреннего предваряющего плана деятельности является достаточно поздним приобретением человечества. Так, на многочисленных примерах показано, что в первобытной культуре образ цели, план существует лишь «на уровне общих схем предметных действий», «вплетен в саму конкретную деятельность

и не актуализируется вне ее» [7; 16]. Можно предположить, что исходной формой целеполагания могла быть любая практическая деятельность, которая затем, по мере «сворачивания», все более отрывалась от внешних форм и алгоритмизировалась, принимая форму привычного для современного человека образа цели. Представляется, что первой культурной формой на пути такой интериоризации практической деятельности являлась обрядовая практика, соответствующая в теории поэтапного формирования умственных действий этапу материализованных действий на внешних предметах [5]. Можно привести ряд аргументов в пользу такого предположения.

Итак, с одной стороны, обряд является свернутой, укороченной формой предметной деятельности. Действительно, в нем всегда отражены в более или менее развернутом виде в прямой или символической форме различные моменты предваряемой практической деятельности (характеристики желаемого результата, программа действий по ее достижению и т.п.). «Обобщение исходных схем действия, достигаемое благодаря ритуальной деятельности, имеет важные последствия для того, как они представлены в сознании. Между деятельностными образами, которые до этого могли существовать обособленно, прокладываются новые связи, в результате чего обрядовая реальность закрепляется, получая отделенное от деятельности и относительно самостоятельное идеальное соответствие, способное к дальнейшим системным трансформациям» [6; 40].

Развитие обрядовой практики связано с выявлением новых факторов неудач в соответствующей хозяйственной деятельности. Системы обрядовых действий создавались и детализировались за счет разработки практических приемов соответствующих сфер хозяйствования, а после того как фактор неудач постепенно исчезал, постепенно исчезала и «программирующая» функция обряда, что приводило к исчезновению единства практического и обрядового плана.

С другой стороны, обряд выступает и как развернутая, экстериоризированная форма психической деятельности. Обрядовые действия преимущественно обрамляют деятельность, т.е. выполняются в ее начале и конце, играя ключевую роль в ее запуске и завершении. Это не случайно, потому что, обретая черты психической деятельности, обряд начинает осуществлять ее главные функции — ориентации и контроля. В данной статье нас интересует прежде всего первая из них.

Действительно, обряд представляет собой форму ориентировочной деятельности, дает возможность предвидеть определенные будущие события и подготовиться к ним путем построения соответствующей ориентировочной основы действий. Обряд способен выполнить данную функцию, поскольку в нем содержится одновременно и желаемая цель деятельности ("объективация цели"), и в той или иной степени развернутая программа действий индивида по ее достижению, как это прекрасно показано Т.Б. Щепанской на примере обряда первого весеннего выгона скота [9].

Обрамление деятельности обрядами, т.е. функционирование в роли специфических «операторов коллективной умственной деятельности», придавало ей свойство обратимости, существенного, по Ж. Пиаже, атрибута психической деятельности.

Культурно-историческое развитие процесса целеполагания не ограничивается этапом обрядового поведения. В дальнейшем, с развитием культуры, все большую роль начинают играть речевые формы. Выражение в словесной форме ранее развернутых в обряде предметных действий ведет вначале к сосуществованию этих двух типов деятельностей, а затем — к постепенному вытеснению ритуально-обрядового поведения, замещению его разнообразными фольклорными коррелятами (например, заговорами). (Эта идея была сформулирована еще в начале нашего века Н.Ф. Познанским [6].) При этом, по аналогии с онтогенезом, чем зрелее (взрослее) будет этнос, тем реже будут встречаться среди форм его жизнедеятельности развернутые переходные

формы. С другой стороны, в случае любых «сбоев» в жизни народа, любых кризисных ситуаций в самых разнообразных сферах будет «запускаться» обратный процесс — экстериоризация, и, соответственно, будут восстанавливаться и перерабатываться более простые, казалось бы уже отжившие свое развернутые формы деятельности.

Дополнительные свидетельства в пользу высказанного предположения о рассмотрении обрядов и заговоров как определенных этапов в истории становления процесса целеполагания можно найти в работах этнографов. Характерным в этом смысле является труд отечественного исследователя — Д.М. Щербаковского [10]. В нем ученый обращается к практике народных профилактически-защитных и лечебных мероприятий, связанных с бушевавшими ранее инфекционными заболеваниями, в частности с холерой. Реконструкция истории появления приемов, описанных Д.М. Щербаковским и другими исследователями, приемов, которые употреблялись в народе с целью защиты себя и близких от этого страшного заболевания, может быть схематично описана в таком виде: антропоморфные представления о холере, бытовавшие в народе, вначале вызывали создание реальных оборонительных заборов, преград, заграждений, которые, по мнению народа, должны были защитить от носителей болезни. Со временем эти действия, сохраняя внешнюю предметно-действенную форму, обретали типичные обрядовые черты, а реальные защитные заграждения становились все более и более символическими (обряд постройки частокола из рыбьих костей (гуцулы), обряд обвязывания церкви полотенцами и т.д.).

Масса обрядов данного плана в своей остаточной форме предполагает создание в какой-либо форме охранительных кругов вокруг защищаемого объекта (обряд опахивания села в случае эпидемии; обряд обхода вокруг собственного дома; рисование окружности вокруг себя и т.п.).

Со временем идет процесс все большей утраты внешних действенно-предметных форм, заканчиваясь, согласно Д.М. Щербаковскому, мысленным проведением магического защитного круга. Однако предварительно, на переходном этапе, считалось, что такой мысленный круг будет реально помогать только в том случае, когда его создание будет сопровождаться произнесением определенных заговорных формул типа «Около нашего двора каменная гора, осиновый кол, огненная вода: что лихое идет на гору, это убьет, колом пробьет, в реке сгорит. Обойдет та сказочка вокруг нашего дворика и сядет себе на воротах в красных сапожках с огненным мечом — все доброе — пускает, что лихое — убивает» [10; 347]. Как видим, в подобных заговорах создавались реальные или символические препятствия для той или иной болезни и формулировалась идеальная цель — защитить себя и близких от всего «лихого».

Этот заговор достаточно типичен. В нем, как и в других заговорных формулах, в вербальной форме обязательно представлена некая желанная цель (чтобы зуб не болел; чтобы парень полюбил; чтоб ребенок спокойно спал и т.п.), определенные характеристики которой заданы, как правило, с помощью сравнений и метафор (например: «как эти берега не встречаются, так чтоб рожденный молитвенный Иван не встречался с хмельным вином») [8; 127]. Современные этнографы полагают, что в древнейшие времена заговоры были распространены исключительно широко, более того — предваряли практически все виды деятельности. По мере развития цивилизации заговоры — один из наиболее архаичных видов фольклора — постепенно уходят в прошлое, оставаясь функционировать только в тех сферах, в которых и сегодня отсутствуют четкие алгоритмы достижения цели. Одновременно все большее развитие получают процессы внутреннего целеобразования, программирования, планирования.

Таким образом, разобранные примеры свидетельствуют о том, что предположение о возможности применения для анализа историко-культурного развития психических процессов схем и понятий, разработанных в рамках теории поэтапного

формирования умственных действий, не лишено оснований. В рамках описанного подхода культура начинает восприниматься не как хаотичное смешение и нагромождение различных видов деятельности, а как упорядоченная система, в которой все виды традиционной деятельности выступают в качестве этапов создания целостной культурно-специфичной иерархии умственных процессов, в роли своеобразных «ступенек» в «лестнице» интериоризации - переходе» от внешних практических к внутренним психическим формам деятельности.

1. Виноградов Г.С. Из наблюдений над детским потешным фольклором: Сечки // Детский быт и фольклор. Л., 1930. С.13 — 20.

2. Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения. М., 1993.

3. Гальперин. П.Я. Введение в психологию. М., 1976.

4. Дорошкевич А. Народная математика // ЕВ. 1929. №8. С. 152—167.

5. Павленко В.Н., Таглин С.А. Теория поэтапного формирования умственных действий и проблема этнопсихогенеза // Актуальные проблемы современной психологии. Харьков, 1993. С.85 — 88.

6. Познанский Н.Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. Пг., 1917.

7. Романов В.Н. Историческое развитие культуры. М.,1991.

8. Украiнськi замовляння. К., 1993.

9. Щепанская Т.Б. Неземледелец в земледельческой деревне. Обрядовое поведение // Этнокультурные традиции русского сельского населения XIX-начала XX веков. Вып.1. М., 1990. С.5— 52.

10. Щербаkiвський Д.М. Сторiнка з украiнськоi демонологii // Украiнцi. К., 1991. С.540—554.

11. Pavlenko U.N. Prospects for using the theory of activity in ethnopsychology // J. of Russian and East European Psychology. №2. 1994. P.75-84.

Поступила в редакцию 2. VI 1994 г.