9.2812

87

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

НОВАТОРСТВО И.М. СЕЧЕНОВА: ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ИЛИ «СТАЛИНИСТСКАЯ ФИКЦИЯ»?

 

(Ответ американскому советологу Д. Джоравски)

 

М. Г. ЯРОШЕВСКИЙ

 

Известный американский советолог Давид Джоравски выпустил большой том «Русская психология. Критическая история» [15]. Его прежняя книга называлась «Дело Лысенко». Теперь, вслед за Трофимом Лысенко, главным объектом его разоблачений стало «дело» Ивана Сеченова.

Новаторский характер психологической концепции И.М. Сеченова начисто отрицается и выдается за «сталинистскую фикцию». Напротив, современники И.М. Сеченова, пишет Д. Джоравски, «воспринимали его психологические эссе такими, какими он их сам рисовал: как популяризацию основных проблем и понятий, развиваемых на Западе, как имеющие значение для развития русской интеллигенции, но не для развития психологической науки» [15; 102] (курсив мой. - М. Я.).

Научная же картина, которая, как полагает советолог, представлена в этой популяризации, довольно проста: «люди — такие же нервномышечные механизмы, как лягушки» [23; 53]. Что же касается отличающей человека способности мыслить, то и она объяснима в физиологических терминах как задержка двигательной реакции. Ведь, согласно сеченовской схеме, «мысль — это связка прерванных рефлексов» [15; 97]. Здесь однако, подчеркивает Д. Джоравски (это один из пунктов «разоблачения»), И.М. Сеченов не оригинален. Задолго до него такой же взгляд на рефлексы головного мозга и мысль как прерванный рефлекс высказывал известный немецкий психиатр В. Гризингер [15; 126, 493].

Правда, в работах и письмах И.М. Сеченова об этой гризингерской концепции ничего не сказано. Но Д. Джоравски относит сей факт за счет возможной подчистки архивов «сталинскими издателями»: «Я не был бы удивлен, если бы сталинские издатели сеченовских писем в "Научном наследстве" опустили хвалебные ссылки на Гризингера, чтобы сохранить догму о том, что Сеченов создал рефлекторную концепцию психики» [15; 493].

Д. Джоравски отвергает оценку И.М. Сеченова как мыслителя, связанного с освободительным движением в России, с «антропологическим принципом» Н.Г. Чернышевского. Не из-за идейной связи, полагает он, у русских читателей сложилось мнение о близости И.М. Сеченова к автору романа «Что делать?», но по причине описанных в этом романе семейных нравов «новых людей», а именно реальной коллизии в отношениях между Петром Ивановичем Боковым и его женой Марией Александровной, которая вступила вскоре в гражданский брак с И.М. Сеченовым. И только цензура повинна в том, что повернула дело в сторону предположения об общности научного мировоззрения профессора-либерала и лидера революционного движения1.

«В наибольшей степени идеологическая

 

88

 

новелла Чернышевского придала Сеченову репутацию радикала и продолжала поддерживать ее в умах некоторых людей в годы, когда цензоры и министр внутренних дел потеряли к нему (Сеченову) интерес» [15; 59—60]. Это произошло еще в 60-х гг. прошлого века. Но то, к чему давным-давно потеряли интерес царские цензоры и министры, реанимировали советские «сталинистские» историки науки. Об этом сказано следующее: «Сталинистское восхваление Сеченова стало официальной доктриной в 1930-х гг. и приверженность этому сохраняется в большой биографии, написанной М.Г. Ярошевским, главный интерес которого сосредоточен на психологии. Он не смог избежать сталинистского требования (insistence) считать, что психофизиологическая проблема разрешена в первую очередь русским авангардом революционных материалистов. Таким образом, Сеченов предстает великим гением, предвидевшим настоящую науку психологию... Но что еще хуже, Ярошевский обязан был бы отметить и объяснить постоянные уступки, которые Сеченов делал дуалистической позиции в психофизиологической проблеме. Если он (Сеченов) и предвосхитил какие-либо направления в нейронауке, то таковыми являлись не павловская редукция психики к нервной деятельности и не кибернетическое слияние обеих, а то, что ныне называется нейропсихологией, соотносящей психические и нервные процессы. Однако это носит слишком общий характер, и надо было совершить над собой насилие, чтобы признать И.М. Сеченова уникальным гением. Многие исследователи в области нейронауки давно следуют этим путем, который может быть назван картезианским или лейбницианским, если кто-либо захотел бы вычитать в их трудах абстрактную философию (чего сами они большей частью стараются избегнуть)» [15; 133].

Д. Джоравски не только отказывает И.М. Сеченову в пионерском значении его концепции. Он отвергает представления, согласно которым И.М. Сеченов оказал влияние на развитие русской науки, а конкретнее — «на воззрения Павлова, Бехтерева, Выготского, Рубинштейна и советских защитников кибернетического подхода» [15; 104].

Если связь сеченовских идей с прошлым психологической науки рисуется как трансляция воззрений западных ученых, то воздействие этих идей на ее дальнейшую судьбу оценивается как придуманное историками сталинского закала, ставшими своего рода агиографами, иначе говоря, сочинителями «жития святого», благостно передающего свои добродетели потомкам.

Д. Джоравски отвергает существование «русской школы» в психологии (само это словосочетание он заключает в кавычки) и ее сеченовской традиции. О том, что И.М. Сеченов, излагая мысли «второй свежести», не был истинным новатором, способным возбудить к своим трудам интерес в научном сообществе, свидетельствует, согласно Д. Джоравски, и то, что изданные в Париже на французском языке сеченовские «Психологические этюды» были мгновенно забыты [15; 103]. Но такова ли историческая реальность?

Специально изучавший тему «Сеченов во Франции» О.М. Тутунджян констатирует: «Во Франции сеченовское учение нашло наибольший резонанс. В работах Т. Рибо, Ш. Рише, Ф. Полана, Ж. Дюма, А. Пьерона, Р. Рёленса, П. Фресса, Ж.-Ф. Лени, Э. Каана, Ф. Лафита, Ж. Леви, П. Шошара и ряда других авторов мы находим анализ и положительную оценку сеченовских трудов» [8; 478]. На каком еще основании, кроме знакомства с переводом «Психологических этюдов», французские психологи избрали в 1889 г. И.М. Сеченова почетным председателем 1-го Международного психологического конгресса в Париже (от России)?

Историк психологии О. Флюгель, отмечая влияние сеченовских идей на изучение поведения, писал: «Понятие контроля, или торможения приобретало все возрастающее значение и у таких авторов, как Ч. Шеррингтон, У. Мак-Дугалл, Г. Хед и 3. Фрейд, оно стало вскоре одним из наиболее существенных элементов во всей современной

 

89

 

(научной) картине сознания» [16; 224]. Влияние И.М. Сеченова на молодого 3. Фрейда отметили американские психологи К. Прибрам и М. Джилл, написавшие специальную монографию о наброске Фрейда «Проект научной психологии», относящемся к периоду, который предшествовал психоанализу (см. [17]).

В специальной монографии «Торможение» (любезно присланной мне в 1992 г. ее автором, английским психологом Р. Смитом) [18] прослежено, сколь продуктивно сказалось введенное И.М. Сеченовым понятие о торможении на различных направлениях исследований саморегуляции поведения в мировой науке. Отмечается, в частности, что А. Розенблют, опубликовавший в 1943 г. (совместно с Н. Винером) статью, оповестившую об основных идеях кибернетики, впервые изложил этот замысел на симпозиуме по проблеме торможения.

Автор этих строк счастлив тем, что в течение нескольких десятилетий общался с сеченовскими текстами, опубликовав четыре монографии об его пути в психологию [10], [11], [12], [14]. Посему пусть читатель не посетует, что, возражая американскому автору, придется порой заняться самоцитированием.

В изображении Д. Джоравски психологическая концепция И.М. Сеченова лишена признаков новизны, ибо в ней редукционизм (психика, якобы, сведена им к центральной части рефлекса) соединен с картезианским образом мысли об отношении между духовным и телесным как двумя сущностями. Неадекватность этой оценки порождена тем, что сеченовские тексты прочитаны американским автором отрешенно от двух координат, вне которых немыслимо добыть историческую истину. Эти координаты: а) логика роста научного знания; б) социокультурная почва этого роста.

В конце 60-х гг. в одном из писем И.М. Сеченова к жене можно прочесть удивительное признание. В нем молодой преуспевающий профессор физиологии говорит, «что намерен закончить официальную деятельность актом, логически вытекающим из всего предшествующего» [4; 239]. Этим актом для него, как он пишет, должна стать разработка медицинской психологии. «Вся моя душа сидит в ней»,— признается он (там же). Создание новой психологии он назвал своей «лебединой песнью», т. е. высшей и последней точкой того, что можно было бы назвать (используя слова И.П. Павлова) «гениальным взмахом сеченовской мысли».

И.М. Сеченов пришел в науку, когда прежнюю картину живого тела, созданную в стиле «царицы наук» — механики, взрывали новые направления. Они отвергли представления об организме как самодостаточной сущности, где заложены прочная связь нервов в виде рефлекторной дуги и специфическая энергия органов чувств.

Внешняя же среда виделась в качестве противостоящих организму физических раздражителей, которые механически включают эту дугу, а высвободив энергию нервного волокна, дают «вспышки» заложенных в нем ощущений.

С различных сторон собирался материал для новой картины. Критикуя схему рефлекторной дуги, физиолог Э. Пфлюгер экспериментально доказал, что даже лишенная переднего мозга лягушка ведет себя не как автомат, но изменяет свои реакции применительно к внешним условиям (например, по столу ползает, но в воде плавает и др.).

Э. Пфлюгер отнес это за счет сенсорной функции. Тем самым вводилась новая детерминанта,— не физическая, но и не физиологическая. Ее можно было бы назвать психодетерминантой. Г. Гельмгольц, неизменно считавший мюллеровский закон специфической энергии чувств столь же незыблемым, как законы Ньютона, приступив к изучению восприятия пространственных отношений, установил другую закономерность. Он открыл, что восприятие строится посредством «бегающих» по внешним объектам мышцам глаз. Мышца, которая считалась чисто физическим органом (хотя и регулируемым нервными импульсами), также

 

90

 

оказалась особой детерминантой — психодетерминантой.

В философском плане положение о том, что жизнь и психика это «приспособление внутренних условий к внешним» стало стержнем «Принципов психологии» Г. Спенсера. Из учения Дарвина явствовало, что психика зародилась и развилась, чтобы обеспечить выживание организма в среде.

Еще одно направление наметил К. Бернар, к которому восходит понятие о саморегуляции как факторе сохранения постоянства внутренней среды организма (гомеостазе).

Различные линии мысли пересеклись в сеченовском проекте экспериментов над головным мозгом. Он ищет такой механизм саморегуляции, работа которого детерминирует поведение в среде, но не внутренней (как у К. Бернара), а во внешней, однако не приспосабливает к ней организм (как это полагали Э. Пфлюгер, Г. Спенсер, Ч. Дарвин), а придает ему силу сопротивления внешним влияниям, тем испытаниям, которые уготовила ему среда. Этот фактор активного противодействия, сопротивления внешним стимулам решительно изменял общую теорию саморегуляции поведения, которое способно игнорировать раздражители, а не идти у них на поводу.

Но тем самым переосмысливалась категория рефлекса. Термин «рефлекс» самим своим этимоном напоминал, что речь идет об отражении. Имелось в виду отражение внешнего раздражителя от центральной нервной инстанции к мышцам наподобие того, как луч света отбрасывается от поверхности.

Когда И.М. Сеченов открыл в таламической области «тормозные центры», схема рефлекторного механизма поведения впервые после Декарта становилась качественно другой.

С указанным преобразованием соединялось еще одно. «Дуга» заменялась «кольцом». Принцип кольцевой регуляции (открытый К. Бернаром применительно к внутренней среде), внедрялся в объяснение функций мышечной системы. Наделенная сенсорными датчиками, эта система, подчиняясь команде из нервных центров, непрерывно информирует их о порядке ее исполнения.

Догадку о «круге между мозгом и мышцей» высказал еще Ч. Белл. Впоследствии Ч. Шеррингтон, разделив рецепторы на три группы, выделил группу проприоцепторов, обозначив этим термином органы мышечной чувствительности. Следует, однако, отметить, что эти неврологи полагали саморегуляцию реализуемой в пределах организма. По сути она оказывалась своего рода «малым кольцом».

Иной характер придал трактовке этой формы рецепции И.М. Сеченов, назвавший ее темным мышечным чувством. Несмотря на свою «темноту» (слабую осознаваемость), оно выполняет важнейшую работу, информируя не о состоянии мышцы (к этому сводилось понятие о проприоцепции), а о пространственно-временных параметрах того окружения, в котором действует организм.

Тем самым, взамен «малого кольца», т. е. саморегуляции, которая ограничена (как и у К. Бернара) системой организма, вводилось представление о «большом кольце», охватывающем особую целостность, а именно систему «организм — среда». Рефлекс, согласно И.М. Сеченову, совершается по контуру этой системы. И это, конечно, было совершенно новое понятие, отличное от рефлекторной дуги. В свое время открытие Декартом рефлекторной природы поведения ознаменовало великую революцию. Оно освободило представление об организме от древней веры в то, что его жизнью правит душа. (Память об этом сохранил язык, и поныне называющий живое тело одушевленным.)

Освободив организм от управления со стороны души, Декарт освободил душу (сознание и волю) от организма.

Когда через полтора столетия на основе закона Белла — Мажанди утвердилась схема рефлекторной дуги, философский дуализм, казалось, приобрел проверяемую скальпелем убедительность. Было установлено, что центры связи нервов размещены в спинном

 

91

 

мозгу. Сложилась модель «половинчатого» организма (выражение И.П. Павлова).

Вместе с тем уже первая половина прошлого столетия отмечена несколькими попытками доказать, что не только спинной, но и головной мозг способен действовать рефлекторно. В январе 1845 г. английский врач Т. Лейкок опубликовал статью «О рефлекторной функции головного мозга». В те же годы немецкий психиатр В. Гризингер заговорил о «психическом рефлексе». Напоминая об этом, Д. Джоравски и утверждает, что И.М. Сеченов всего лишь воспроизвел ход мысли этого психиатра.

Между тем истинный приоритет И.М. Сеченова, дающий основание (вопреки попыткам Д. Джоравски узреть здесь «сталинистские» происки) считать его родоначальником нового направления в мировой психологии, состоит не в распространении категории рефлекса на головной мозг и не во взгляде на психику как локализованное в мозгу центральное звено между внешним стимулом и задержанной мышечной реакцией (мнение В. Гризингера и других). Его приоритет в другом — в радикальном преобразовании как категории рефлекса, так и категории психического.

Это произошло в новую эпоху истории знаний об организме, в «диалогах» И.М. Сеченова с лидерами направлений, определивших облик эпохи. (Так, например, он видел свою задачу изучения «элементов мысли» как «согласование гипотезы Спенсера с воззрениями Гельмгольца» [8; 398].)

Концепция И.М. Сеченова была подготовлена прежним витком развития биологической мысли и вместе с тем выводила ее на новый уровень. Отмечу, что наряду с историологическими, творчество И.М. Сеченова направляли и социальные мотивы. Открытие центрального торможения служило экспериментальным доказательством заложенной в природе организма способности активно противостоять внешним влияниям. Этот вывод И.М. Сеченов использовал в своем видении перспективы появления на Руси «новых людей» (см. ниже).

Другой же социальный аспект касался споров о душе, приобретших особую остроту в условиях тогдашней конфронтации мировоззрений. Противники «антропологического принципа» Н.Г. Чернышевского апеллировали к воле как духовной силе, ставящей человеческую личность вне земных причин. И.М. Сеченов доказывал ее непреложную зависимость от этих причин. В то же время в идее активности организма, способного сопротивляться тому, что для него неприемлемо, принцип причинности зазвучал в новой тональности.

В течение двух столетий он означал объяснение явлений по образцам, созданным Декартом и Ньютоном. В открытиях Бернара, Дарвина и других естествоиспытателей он утверждался как принцип биологического детерминизма. Однако движение мысли натуралистов приобрело, как мы видели, еще один вектор, открывая в процессах жизни действие особых детерминант, не сводимых к факторам саморегуляции внутренней среды, естественного отбора и другим биологическим началам.

Здесь мысль натуралистов, следуя канонам объективности, наталкивалась в недрах экспериментальной работы на психические детерминанты. В силу этого именно физиологи (Э. Вебер, Г. Фехнер, Ф. Дондерс и др.) закладывают краеугольные камни новой исследовательской области, названной древним именем психологии, но отныне обретшей суверенность. По прекрасному выражению Гете, когда время созрело, яблоки падают в разных садах. Когда созрело время для психологии как отдельной от философии и физиологии науки, родился ряд программ ее построения. Они появились независимо друг от друга в одно и то же время в нескольких странах: Германии (В. Вундт), Австрии (Ф. Брентано), Beликобритании (Г. Спенсер), США (Д. Раш), России (И.М. Сеченов).

Всем известно, что в историческом самосознании науки приоритет закрепился

 

92

 

за программой В. Вундта. Она была впервые изложена за год до сеченовских «Рефлексов» в вундтовской книге «Душа животных и человека» (русский перевод которой, кстати, был запрещен правительственной цензурой). В лабораторию был помещен, взамен лягушки, человек с его считавшейся бессмертной душой. Для своего времени это действительно было революционное событие.

Объяснение же поведения человека отобразило доминировавшую на Западе философию индивидуализма. От субъекта требовалось научиться с помощью приборов наблюдать за происходящим в его собственном сознании, выделяя элементы, из которых оно построено.

Готовясь изложить задуманную им медицинскую психологию2, И.М. Сеченов погрузился в поток немецкой и английской литературы. В его исканиях буквально за несколько месяцев проходит смена фигур, идеи которых были на протяжении полувека своего рода опорными точками на шкале знаний о психике: Э. Бенеке, И. Гербарт, В. Вундт, Г. Гельмгольц, А. Бэн, Г. Спенсер [12; 125]. (Подобный феномен отражения в кратком развитии индивидуальной мысли прежних длительных периодов в эволюции идей я предложил назвать идеогенезом). За основание своей программы И.М. Сеченов принял рефлекторный принцип. Модель же рефлекса была им переосмыслена, притом во всех трех ее блоках, но соответственно контурам системы «организм — среда». Под «входом» рефлекса имелся в виду не запускающий его в ход физический стимул, а раздражитель — сигнал, хотя и имеющий физический субстрат, но обращенный к внешней среде, свойства которой различает. Под «выходом» понималась реакция мышцы, не завершающаяся ее сокращением, а обретающая смысл только благодаря тому, что становясь сенсомоторным актом, она действует соответственно условиям среды с целью решения жизненно значимой задачи.

Переходя к вопросу о том, как разрабатывать психологию, И.М. Сеченов отвечает однозначно: по образу и подобию рефлекса, ибо психические акты (или процессы, или деятельности,— во всех случаях это для него синонимы) рефлексообразны. Их архетипом служит правящий жизнедеятельностью организма принцип, который он обозначил как «начало согласования движения с чувствованием». Последнее же «всегда и везде имеет только два общих значения: оно служит орудием различения условий действия и руководителем соответственных этим условиям (то есть целесообразных и приспособительных) действий» [8; 416].

Таково строение целостного нервного акта. По аналогии с ним, по сеченовскому плану, детерминистски объясним психический акт. Мысль о родстве этих двух видов актов «должна быть принята за исходную аксиому» [8; 252].

Очевидна диаметральная противоположность путей, которыми продвигались в своих объяснениях предмета психологии и детерминации ее явлений лидеры западной психологии, с одной стороны, и И.М. Сеченов — с другой. Для них психические процессы начинаются и кончаются в сознании, каким оно открывается наблюдающим за ним субъектам. Для И.М. Сеченова исходной является особая целостность — система взаимодействий организма со средой. Система эта имеет различные формы и уровни организации. Раскрыть своеобразие психической формы этого взаимодействия в отличие от других (энергетического обмена, химических метаморфоз, нейросигнальных регуляций и др.) — на такой задаче сосредоточилась интеллектуальная энергия И.М. Сеченова.

Опираясь на разработанную им схему рефлекторного акта, он, используя генетический метод, вышел на уровень объяснения психической причинности

 

93

 

с ее особыми, отличными от физических и физиологических, детерминантами, представленными в категориях чувственного и умственного образа, действия, мотива (побуждения).

Именно поэтому мы вправе считать его отцом не только русской физиологии, но также психологии.

Психическая регуляция дана первично в прямых «жизненных встречах» организма со средой. Используя открытый им механизм торможения, И.М. Сеченов высказал гипотезу о преобразовании внешнего плана поведения во внутренний. (Это был первый в психологии вариант гипотезы об интериоризации.)

Мысль, возникшая в прямом контакте с предметным миром, может в дальнейшем воспроизводиться «исключительно в центральной нервной системе» [8; 384]. Такой переход «извне вовнутрь» совершается, согласно И.М. Сеченову, не только в интеллектуальных актах.

Он выдвигает гипотезу, согласно которой ребенок в первые годы своей жизни по образу людей, регулирующих своими командами его действия, выкраивает представление о самом себе как внутреннем центре, откуда теперь исходят его собственные команды [8; 305]. Тем самым в качестве детерминанты построения образа Я вводились микросоциальные факторы. В процессе восприятия, а затем интериоризации голосов чужих лиц дитя обретает собственный голос и постепенно начинает осознавать, что решения и действия исходят от него самого как их автора.

Соответственно все психические феномены — от элементарных чувствований до высших структур, где представлено Я как центр принятия решений и автор поступков,— выступали как качественно особая форма жизнедеятельности организма и в то же время как система объективных регуляторов.

Этим разрушалось традиционно сложившееся членение научных дисциплин на имеющих дело с организмом (физиология), с одной стороны, и с сознанием (психология) — с другой.

Зарождалось особое направление, которого до того не знала мировая наука. Его предмет целесообразнее всего обозначить термином «поведение». Разработанный в дальнейшем последователями И.М. Сеченова И.П. Павловым (понятия об условном рефлексе и сигнальных системах), В.М. Бехтеревым (сочетательный рефлекс) и А.А. Ухтомским (доминанта), этот предмет приобретал первые контуры в учении И.М. Сеченова. Уже упоминалось о чувствовании — сигнале и о мышце как органе сканирования среды и построения ее образа. К этому следует присоединить понятие о торможении. Оно представляло, с одной стороны, свойство нервного субстрата, с другой — психического действия. Сходным образом условный рефлекс у И.П. Павлова в его физиологической ипостаси — это временная связь в мозгу, а в психологической — элемент модификации поведения (навыка и др.). Доминанта у А.А. Ухтомского выступает, с одной стороны, как господствующий очаг возбуждения в нервных центрах, а с другой, если перевести на психологический язык,— как мотивация и «интегральный образ» среды.

Русской мысли, начиная от И.М. Сеченова, принадлежит неоспоримый приоритет в построении этой исследовательской области.

Развитое И.М. Сеченовым неодетерминистское объяснение психики предполагало, что наука о ней не может строиться иначе как посредством объективного метода. Это утверждалось в эпоху, когда на Западе доминировала уверенность в том, что право психологии на самостоятельность санкционировано ее оснащенностью (никакой другой науке неведомым) субъективным методом (интроспекцией).

То, что именно И.М. Сеченов впервые в истории предложил план разработки психологии как объективной науки, давно уже безоговорочно и повсеместно признается западными исследователями. Еще в 1950 г. старейшина американской истории психологии Э. Боринг, высоко оценивая И.М. Сеченова как «пионера русской рефлексологии», подчеркивал (читал ли

 

94

 

об этом Д. Джоравски, утверждая, будто новаторство И.М. Сеченова придумано фальсификаторами-сталинистами"?), что И.М. Сеченов стоял «далеко впереди западноевропейской мысли в этом вопросе как родоначальник направления, которое привело к «бихевиористской революции» [13; 636].

Когда обнажилась кризисная ситуация в психологии, ориентированной на субъективный метод, возникли концепции, согласно которым предметом этой науки должно стать, взамен субъективного и внутреннего, объективное и внешнее. Предполагалось, что лишь на этом пути ей удастся стать вровень с точными науками. Именно таковым стало кредо бихевиоризма.

Его первые лидеры учились по трудам последователей И.М. Сеченова — В.М. Бехтерева и И.П. Павлова,— и казалось, что тем самым пионерский замысел И.М. Сеченова стал точкой опоры для рычага, перевернувшего психологию, избавившего ее от фикций, которые «нашептывает обманчивый голос самосознания».

Между тем бихевиористское понимание объективного было столь же чуждо И.М. Сеченову, как и интроспекционистское понимание субъективного. Оба противостоявшие друг другу направления роднил «постулат непосредственности». Считалось, что сферой психологии служит «непосредственно данное»: либо внутреннему наблюдению (субъективная психология), либо внешнему наблюдению (объективная психология). Для И.М. Сеченова же объективность означала реальность психики безотносительно к сведениям о ее непосредственной наблюдаемости (будь то в виде самоотчетов о внутренних переживаниях или в виде записей в протоколах, фиксирующих внешние реакции).

Психическая реальность, согласно И.М. Сеченову, познается только опосредствованно. Наряду с реальностями внешнего мира он выделяет «реальности внутреннего мира человека, недоступные органам чувств», а к ним относит «все акты сознания, какого бы порядка они ни были» [8; 516] (курсив мой.— М. Я.). Недоступность переживаний субъекта, актов его сознания внешним органам чувств, породила версию об особом познавательном средстве — «внутреннем чувстве».

И.М. Сеченов же настаивал на том, что любые акты психической жизни человека открыты для непосредственного познания в научных понятиях не в большей степени, чем, например, движение Земли вокруг оси или Солнца.

Итак, принципиальная новизна сеченовских идей и проектов постижима не иначе как в контексте общей логики развития мировой психологической мысли. Игнорируя этот контекст, Д. Джоравски сводит роль И.М. Сеченова к переносу на русскую почву сказанного задолго до него на Западе. Такой вывод — свидетельство полного непонимания особой идейной атмосферы в России, под воздействием которой И.М. Сеченов пошел собственным путем, запеленговав «позывные» логики познания.

Его научные искания были изначально сопряжены с процессами на его Родине после великих реформ начала 60-х гг. прошлого столетия. Он не был участником революционного подполья. Но о том, к какому полюсу тяготел в расколовшемся русском обществе, сообщали полицейские сводки.

Весной 1866 г. статья «Рефлексы головного мозга» была отпечатана по заказу И.М. Сеченова отдельной книгой. Случилось так, что в тот апрельский день, когда он представил ее в цензурный комитет, студент Каракозов выстрелил в Александра II. Книга была сразу же арестована, было затеяно судебное дело. Докладывая о социальной среде, где могла возникнуть мысль о цареубийстве, министр внутренних дел выделил «Рефлексы головного мозга» «как наиболее популярное сочинение» [2; 62]. Из секретных архивов явствует, что царь Александр II лично перлюстрировал сеченовские письма [2; 65].

Когда в 1903 г. старик Сеченов, оставив университет, начал преподавать далекую от всякой политики физиологию в Пречистенских классах для рабочих, он был отстранен после справки департамента полиции о «политической

 

95

 

неблагонадежности». На протяжении десятилетий он являлся одиозной и опасной для власть предержащих фигурой. Попытки Д. Джоравски представить его творчество безразличным к социально-идеологическим катаклизмам, которые сотрясали русское общество, совершенно беспочвенны.

Можно ли говорить, что идеи сеченовских «Рефлексов» направляли пистолет Дмитрия Каракозова, или же что другой студент Петербургского университета Александр Ульянов записался на лекции профессора Сеченова с целью готовить себя к покушению на нового царя? В русском освободительном движении, в борьбе за новую Россию имелись различные течения. На это обстоятельство я хотел бы обратить особое внимание, поскольку оно имеет прямое отношение к научному делу И.М. Сеченова. Он видел путь борьбы против крепостнической России и ее властителей не в кровавой расправе с ними, не в изготовлении бомб, а в «изготовлении» новых людей. Он надеялся создать научную основу формирования людей, которые, говоря его словами, «не могут не делать добро» ради «обездоленного русского мужика», следуя высшим духовным ценностям и идеалам с неотвратимостью реакции зрачка на свет3. Иначе говоря,— рефлекторно. Таков был социальный смысл научной версии И.М. Сеченова о психическом детерминизме. Россия будет обновлена, полагал он, когда ее общественную жизнь начнут определять люди, нравственные (по сути своей христианские) принципы поведения которых так же невозможно изменить, как законы природы.

Этим законам неведомо понятие о ценности. И.М. Сеченов же изначально придал этому понятию роль детерминанты, способной преобразовать телесную организацию человека. Сеченовский пафос определяло стремление объяснить, как формируются люди особого типа. «В своих действиях они руководятся только высокими нравственными мотивами, правдой, любовью к человеку, снисходительностью к его слабостям и остаются верными своим убеждениям, наперекор требованиям всех естественных инстинктов» [8; 165].

И.М. Сеченов надеялся, что средствами точной экспериментальной науки о поведении удастся изменить Россию, сделать ее страной, свободной от холопов и бар.

В роли главного противника И.М. Сеченова выступил видный либерал К.Д. Кавелин. В своей книге «Задачи психологии» он утверждал, что применение в психологии приемов и выводов естественных наук влечет за собой социальные бедствия: физическая сторона подавляет духовную и «личность как нравственный деятель сходит со сцены» [3].

И.М. Сеченов утверждал свою программу в острейшей (порой открытой, порой скрытой) полемике с теми, кого он называл «обособителями психического».

В нашей литературе принято полагать, что под ними он разумел тех, кто дуалистически (следуя, как пишет Д. Джоравски, по картезианскому либо лейбницианскому пути) помещал бестелесное сознание в веществе мозга.

Однако сеченовская мысль имела (конечно, наряду с убеждением в нераздельности духовного и телесного) иную направленность, обусловленную как новой теорией рефлекса, так и новой теорией психики. Острие его критики было направлено против обособления психических процессов от целостности «организм — среда» и потому против того, чтобы рассматривать их исключительно как функцию мозга. Не мозг,— согласно И.М. Сеченову,— является субстратом этих процессов, а «большой круг», образуемый системой

 

96

 

взаимоотношений организма со средой, где ему «приказано выжить».

Одно время после так называемой павловской сессии для нас стал привычен оборот «рефлекторная деятельность мозга». Это вело к поиску соответствий между нейродинамикой (какой она предстала в образе процессов в головном мозгу) и психодинамикой как аналогом анализа и синтеза раздражителей в коре больших полушарий. И.М. Сеченов же, представляя психическую деятельность по типу рефлекторной, понимал ее как поглощенную предметным миром деятельность организма (а не самого по себе мозга).

Такова «материя» (а не «отсеченная» от нее материя мозга), в которой из сенсорных продуктов возникают интеллектуальные (сперва во внешнем плане, а затем — внутреннем) побуждения (мотивы) и поведение в целом, отличающееся «самоподвижностью» организма, саморегуляцией его действий.

Чтобы объяснить «самоподвижность» телесно-психической организации любого уровня сложности, никакой силы, внешней по отношению к ней (души, сознания, воли), не требовалось. Полемизируя с И.М. Сеченовым, просвещенный К.Д. Кавелин, не желая прослыть ретроградом, всячески подчеркивал, что он, подобно своему оппоненту, сторонник «совершенной невозможности психических отправлений без нервного субстрата» (см. [10; 335]).

Однако Л.Н. Толстой подвел итог полемики мудрой репликой: «Кавелин защищал душу».

В наше время (которое обозначили эвфемизмом — «переходный период», тогда как это один из исполненных трагизма великих исторических переломов) кое-кто из вчерашних материалистов, вслед за К.Д. Кавелиным, стал «защищать душу», отвергая детерминизм и, как бы повторяя за одной сибирской купчихой, которую встретил в ссылке член «Земли и воли» Л.Ф. Пантелеев: «А вот в Петербурге профессор Сеченов доказал, что души нет, а есть рефлексы».

Когда ныне рушится вся привычная система ценностей, захлестываемая грозной волной бездуховности, возвращение к душе представляется якорем спасения. Но наука, в отличие от мифологии, религии, искусства, имеет свои, выстраданные веками критерии знания, которое в основе своей является детерминистским, т. е. знанием причин, знанием закономерной зависимости явлений от порождающих их факторов, доступных рациональному анализу и объективному контролю.

Пробный камень научного знания, подчеркивал И.М. Сеченов,— «предсказание будущих явлений на основании знакомства с производящими причинами» [8; 180], и психология только опираясь на это поможет людям переделать жизнь на научный лад.

Обращение же к душе как «производящей причине» напоминает прецедент, с которым в прошлом веке столкнулся один философ, объясняя крестьянину устройство паровоза. Спросив, понял ли он это, крестьянин ответил утвердительно, добавив «а все-таки внутри обязательно должна сидеть лошадь». Если лошадь — значит все понятно. Сама лошадь в объяснении не нуждается.

В полемике с К.Д. Кавелиным И.М. Сеченов отстаивал свой план разработки объективной психологии. Его вдохновляла социальная «аура», которой не знали ни Германия, ни Англия, ни Франция, ни одна из тех стран, где рождалась новая психология. В России же «споры о душе» немедленно приобретали острейшую социальную напряженность. Кого, казалось бы, могли затронуть размышления о предмете и задачах психологии, кроме специалистов, которых тогда и было-то раз-два и обчелся? История науки не знает другого прецедента, чтобы подобная «академическая» тема взбудоражила широчайшие общественные круги, журналистику, художественную литературу. Память об этой дискуссии долго хранило русское общество, где все, кто писал о ней,— от Г.В. Плеханова [5] до Г.И. Челпанова [9] — неизменно признавали триумф И.М. Сеченова. За И.М. Сеченовым стояла молодая Россия с ее жаждой точного естественнонаучного знания о телесно-духовной

 

97

 

природе человека. Эта социальная потребность стимулировала разработку новой психологии — в противовес тому, что исповедовал профессор-юрист Кавелин, вслед за западными адептами субъективного метода.

Д. Джоравски не только игнорирует социально-идеологический и научный смысл этой знаменитой полемики. Стремясь «нейтрализовать» бескомпромиссную сеченовскую критику субъективной психологии и кавелинских планов ее спасти, американский автор отважился утверждать, будто И.М. Сеченов и К.Д. Кавелин придерживались одних и тех же позиций. Они, пишет он, «соглашались, что физиология должна играть главную роль в новой науке психологии и каждый, на свой манер, выступал против традиционного метафизического подхода» [15; 95]. Причем «Сеченов спорил с Кавелиным не как представитель (spokesman) соперничающего лагеря, а как союзник по современной мысли» [15; 96].

Трудно более превратно изобразить истинный характер отношений двух мыслителей, за полемикой между которыми таилось противостояние идейных сил в русском обществе, а в научном плане — двух тенденций в развитии мировой психологической мысли. Чтобы убедиться в ложности рассуждений американского автора, достаточно выслушать самого И.М. Сеченова. Отказавшись от дальнейшей дискуссии с К.Д. Кавелиным, он объяснил мотивы этого. «...Соглашение между нами по поводу занимавших нас психологических вопросов невозможно... Все приемы построения научной системы у него [Кавелина] те же самые, что у метафизиков... В наших взглядах на то, что такое наука, что такое положительный метод, что значит объяснить явление и пр., лежат слишком глубокие различия, чтобы нам спорить с другом» [8; 219, 221].

Если к новаторским воззрениям И.М. Сеченова восходит мощное направление в отечественной науке, оказавшее воздействие на мировую психологию, то воззрения К.Д. Кавелина, будучи лишены оригинальности, не нашли последователей ни в стране, ни за рубежом.

Когда читаешь рассуждения Д. Джоравски, вспоминается защита в Московском университете (в 1870 г.) одной диссертации, автор которой, приехав из-за границы, приписал И.М. Сеченову примитивные взгляды, сходные с тем, что пишет Д. Джоравски. Тогда возмущенный рецензент сказал об этой диссертации, что она «служит выражением величайшего неуважения к познанию и развитию русского общества и русской науки» [1; 38]. Эти слова приходится повторить применительно к сказанному американским советологом.

Я затронул лишь один фрагмент в «критической истории», которую сконструировал Д. Джоравски. Между тем в ней неадекватно прочитаны и другие страницы летописи нашей науки. А ведь это первый компендиум, по которому у англоязычного (стало быть, не только американского, но и обитающего во всех частях света) читателя, заинтересовавшегося российской психологией, сложится ее «имидж». Он не увидит того, что И.П. Павлов (считая себя последователем И.М. Сеченова) назвал «целиком нашей русской неоспоримой заслугой в мировой науке, в общей человеческой мысли» [5; 14]. Читатель не увидит в России великой научной державы, ее интеллектуальных богатств.

Представить их как неотъемлемую интегральную часть развития мировой психологической мысли — важнейшая задача отечественных историков. Давно пора им выйти из анабиоза.

Некогда «холодная война» и идеологический диктат привели к разрыву исторической ткани. Русская культура была противопоставлена Западу, а по поводу каждого устраивающего партократию феномена требовалось твердить, что он «всех милее, всех румяней и белее». Затем, когда в России перестали видеть «родину слонов», взоры устремились на Запад, и многие наши психологи потеряли интерес к историческим взлетам отечественной мысли, укорененной в уникальной культуре своего народа с ее «лица необщим

 

98

 

выражением». Мы не вправе отдать первородство тем, кто, подобно Д. Джоравски, агрессивно-нигилистически представляет миру русскую психологию.

И в наше трудное время актуально звучат слова И.П. Павлова на петроградском съезде по экспериментальной педагогике в 1916 г., исполненные надеждой на то, что «мы сделаемся тем, чем мы можем и должны быть судя по многим эпизодам нашей исторической жизни и по некоторым взмахам нашей творческой силы» [5; 313].

Одним из высоких взмахов было достигнутое в науке И.М. Сеченовым.

 

1. Аксаков Н. Подспудный материализм. По поводу диссертации-брошюры г-на Струве. М., 1870.

2. Иван Михайлович Сеченов. К 150-летию со дня рождения / Под ред. П.Г. Костюка, С.Р. Микулинского, М.Г. Ярошевского. М., 1980.

3. Кавелин К. Д. Задачи психологии. СПб., 1872.

4. Научное наследие. Т. 3. М., 1956.

5. Павлов И. П. Полн. собр. соч. Изд. 2-е, дополн. Т. 1. М.-Л., 1951.

6. Павлов И. П. Полн. собр. соч. Изд. 2-е, дополн. Т. 3. М.-Л., 1951.

7. Плеханов Г. В. Сочинения. Т. VII. 2-е изд. М.-Л„ 1925.

8. Сеченов И.М. Избр. философские и психологические произведения. М., 1947.

9. Челпанов Г. И. Мозг и душа. Изд. 5-е. М., 1912.

10. Ярошевский М. Г. Проблема детерминизма в психофизиологии 19 века. Душанбе. 1961.

11. Ярошевский М. Г. Иван Михаилович Сеченов. Л., 1968.

12. Ярошевский М. Г. Сеченов и мировая психологическая мысль. М., 1981.

13. Boring E. A. History of experimental psychology. 2-nd ed. N. Y., 1950.

14. Jaroshevsky M. G. Ivan Sechenov. N.Y., 1986.

15. Joravsky D. Russian psychology. A сritical history. Cambridge, Mass., 1989.

16. Flugel O. A. A hundred years of psychology. 5-th ed. Edinburg, 1945.

17. Pribram К., Gill M. Freud's project reassessed. L., 1976.

18. Smith R. Inhibition history and meaning in the science of mind and brain. L., 1992.

 

Поступила в редакцию 20.VII 1994 г.