ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ: РЕМИНИСЦЕНЦИИ

Окончание. Начало см.: Вопр. психол. 1994. № 2, 3.

Е.С. Махлах (кандидат психологических наук, зам. председателя Европейско-азиатской ассоциации в поддержку Вальдорфской педагогики). Аспирантский день сорок лет назад

Утро. Еще час до работы института. Аспиранты внизу, в подвальных своих комнатах спешат: кто-то в школу на уроки, кто-то в Ленинскую библиотеку — успеть занять места, а кто-то — готовить все для экспериментального дня здесь, в институте. Вхожу в девичью комнату к Наде Тимофеевой. Она торопится в школу на свои уроки по психологии и логике. Быстро говорю ей: «Надя, сегодня я иду к Анатолию Александровичу (А.А. Смирнов был ее научным руководителем) узнавать его мнение о состоянии дел с твоей диссертацией. Не забыла? Сегодня на бюро рассматриваем дела твои и Тони Рузской. В три часа. Какие у тебя пожелания к этому разговору с Анатолием Александровичем?» Надя хочет знать, как А.А. Смирнов оценивает количество экспериментального материала по диссертации, достаточно ли его для написания текста. «Мы все обсуждаем конкретные эксперименты,— говорит она,— и на это уходит все время консультаций, а вопрос о завершении не возникает. Вот и спроси об этом».

За время нашего короткого разговора в комнату, по разным надобностям, заглядывали Саша Мещеряков, Яша Болыпунов, Володя Небылицын, входили и выходили Клава Павлова, Мира Борисова. Мальчики готовились к экспериментальному дню в институте, им не надо было куда-то идти, поэтому было время поговорить о научных новостях. Надя и Клава убежали на уроки в школу, мы с Сашей и Яшей стали обсуждать различные вопросы последних дискуссий, проходивших в стенах института.

В центре внимания последние месяцы были споры вокруг идей Л.С. Выготского по проблемам мышления, обучения и развития. Эти споры возникали между группой бывших сотрудников Л.С. Выготского, с одной стороны, и Н.А. Менчинской, Ф.Н. Шемякиным и другими, не разделявшими взгляды Л.С. Выготского,— с другой. Мнения аспирантов также разделялись, а некоторые, как Яша Болыпунов, в ту пору вообще не хотели рассматривать эти проблемы вне контекста процессов высшей нервной деятельности. Я как последователь идей Л.С. Выготского спорила с ним постоянно. Каждый из нас готов был дискутировать по многим научным проблемам не только на аспирантском уровне, но и на уровне научных сотрудников института. К этому нас готовила аспирантура.

Клавдия Петровна Мальцева, которая тогда заведовала аспирантурой, весьма строго следила за выполнением учебного графика работы каждого аспиранта. Каждый из нас должен был выбрать лабораторию, труды которой он подробно изучал, советуясь с заведующим этой лаборатории, затем делал доклад на совместном заседании своего аспирантского курса и сотрудников лаборатории. При этом двое аспирантов курса также серьезно изучали труды этой лаборатории, так как обязаны были выступить оппонентами по докладу своего товарища. В то время, например, я готовила доклад о работе лаборатории Е.И. Бойко. В 10 часов я должна была пойти к нему на консультацию по подготовленному мною материалу. Меня несколько пугала предстоящая консультация, так как мышление Евгения Ивановича было настолько нетривиально, что невозможно было предугадать, какие вопросы он задаст, и насколько я в связи с этим готова к предстоящему заседанию лаборатории. Дела же наваливались со всех сторон: нужно было писать планы собственных уроков, ведь я была учителем психологии и логики в двух школах и мне необходимо было зарабатывать деньги на хлеб. Помимо

этого у каждого из нас было очень много и других дел.

Лекторская группа института, состоявшая в те времена в основном из аспирантов, имела большой авторитет в Краснопресненском районе Москвы. Это приводило к тому, что каждый из нас по нескольку раз в неделю читал лекции где-либо на производстве (в цехах, управленческих структурах, домах культуры крупных предприятий), в школах и других учреждениях. Кроме этого, мы все были агитаторами, работавшими не только в периоды выборных кампаний, но и между ними, т. е. постоянно. Как передовые комсомольцы, мы разъясняли политику партии и правительства жителям улицы Воровского, Скатертного и других переулков между улицами Воровского и Герцена.

Чтобы население слушало наши речи, мы постоянно помогали людям в трудностях и проблемах их жизни. А времена тогда были более тяжелые, чем сейчас. Например, тогда речь шла не о расселении коммунальных квартир, а о предоставлении комнат в нормальных квартирах семьям с больными людьми, которые жили в сырых подвалах. Мне удалось переселить две таких семьи из моей подшефной подвальной квартиры. А для этого пришлось много раз ходить к главным лицам райкома партии и райисполкома, найти слова, чтобы убедить их в необходимости того, о чем ходатайствовал агитколлектив нашего института. Помогали мы также в решении семейных проблем, в воспитании детей. По существу мы были и психотерапевтами, и социальными работниками. Как тогда, так и теперь простым людям помогают конкретные работники социальной службы, как бы они официально ни назывались. Вся эта общественная работа, а также работа в качестве учителей для заработка забирала у каждого аспиранта огромное количество времени. Но мы были молоды тогда, и в тот день кроме комсомольского бюро было еще назначено на семь часов занятие танцами (преимущественно бальными).

Итак, поспорив с Яшей Большуновым по поводу подхода к человеку с позиции системности и физиологических процессов высшей нервной деятельности, в противоположность подходу, рассматривающему поведение человека и развитие сквозь призму механизмов сдвига мотива на цель, я выбралась из подвала на первый этаж к раздевалке и увидела А. А. Смирнова, уважительно пожимающего руку нашей гардеробщице Марии Алексеевне. При этом он расспрашивал ее о здоровье и родных, а она ему обстоятельно отвечала. Эти два человека олицетворяли собою дух человеколюбия, интеллигентности, внимания друг к другу, которыми был проникнут в те поры наш институт, за что любили институт во всех психологических «точках» Советского Союза. Именно этот дух подлинного демократизма и гуманизма давал нам всем силы и поддерживал энтузиазм во всех сложнейших перипетиях тогдашней жизни. Через несколько лет, когда я ехала к Марии Алексеевне навещать ее в последний раз (она была тяжело больна), Анатолий Александрович напутствовал меня: «Все, все узнайте. Что надо — сделаем». А Нина Петровна, неизменный верный друг всех молодых, а также сотрудников среднего и старшего возраста и «по совместительству» главный бухгалтер института, работавшая одна за и вместо целой бухгалтерии, предлагала выяснить необходимую сумму финансовой помощи: «Достанем деньги или из премиального фонда дирекции, или из фонда материальной помощи, которая есть у Любы Шварц (это означало — в месткоме института)». Незабвенные люди и трудные, но интересные времена нашей молодой жизни!..

На лестнице я догнала А.А. Смирнова и договорилась с ним, что приду в час дня, чтобы поговорить о диссертации Нади Тимофеевой. Навстречу шел Д.Б. Эльконин: «Лена, Лиду (имелась в виду Л.И. Божович) не видели?»— «Нет, Лидия Ильинична будет к двум часам, и она просила, чтобы до ее прихода я договорилась с вами о совместной вашей консультации сегодня

по результатам моих экспериментальных бесед со школьниками о сюжетных творческих играх».— «Хорошо, давайте в три часа».— «Я не могу: в три часа комсомольское бюро, а до этого надо поговорить с Александром Владимировичем о диссертации Тони Рузской».— «Ну как же,— смеется Даниил Борисович,— аспиранты у нас самые занятые люди в институте». Я обиделась: «Вам смешно, а ведь это действительно так, ведь на наших плечах почти вся общественная работа института в районе». Даниил Борисович примирительно:

«Ну ладно, ладно, не обижайтесь. Когда вы можете консультироваться со своими научными руководителями?»— «В пять часов».— «Хорошо, передайте Лиде, что я приду в пять». (Поскольку я писала диссертацию по творческим играм школьников, Л.И. Божович привлекла к руководству Д.Б. Эльконина как самого крупного специалиста по творческим играм детей.) Д.Б. Эльконин не был моим официальным руководителем, но фактически руководил моей работой, и я всегда чувствовала его бескорыстную готовность помочь в нужный момент.

На площадке третьего этажа встречаю Любовь Абрамовну Шварц, которая была в то время председателем месткома: «Лена, расскажи, что у вас там, у аспирантов, происходит?» Я коротко рассказываю и приглашаю ее на бюро. Она не может присутствовать, у нее эксперименты в это время, но сразу же предлагает помощь, если что-нибудь будет нужно: «Ты скажи, не стесняйся, приходи в местком, подавай заявление. Можешь от бюро, можешь от конкретных людей. Я знаю, трудно вам. Как только живете на свои несчастные стипендии?»

Уже «влетаю» в лабораторию Е.И. Бойко. Два часа Евгений Иванович читает и комментирует текст моего доклада о работе его лаборатории. Много раз «умираю» от стыда, что не совсем правильно поняла те или иные детали в работе сотрудников лаборатории, горячо отстаиваю свою интерпретацию некоторых фактов из их работ.

Но с Е.И. Бойко спорить сверхтрудно: стальная логика, стройная цепь аргументации, доброжелательный тон при любых «закидонах» с моей стороны. Большинство его поправок и замечаний принято, но оба устали от этого двухчасового разговора-спора. Расстаемся друзьями, он меня напутствует советами, ведь на следующей неделе мне делать доклад и надо еще многое доработать.

Усталая, иду к А.А. Смирнову и у него в кабинете обретаю второе дыхание: он обстоятельно рассказывает о состоянии дел с диссертацией у Нади Тимофеевой. Я подробно все записываю, так как он не сможет быть на нашем комсомольском бюро. В это время в институте был очень строгий порядок: диссертация должна быть выполнена, написана и защищена в три аспирантских года. В противном случае аспирант оставался без работы. В институте каждый год было одно-два места, по Союзу в пединститутах столько же, а нас было гораздо больше на каждом курсе. Для тех, кто запаздывал с защитой, никаких рабочих мест на примете не было. Кроме того, администрация института требовала пристального внимания к тому, чтобы диссертации были «на уровне». Все сотрудники очень ревностно «болели» за наших лучших аспирантов во время их выступлений на общеакадемических аспирантских конференциях. Отсюда и возникла эта традиция обсуждения на комсомольском бюро диссертационных дел каждого аспиранта в присутствии его научного руководителя. Это была как бы черновая защита среди всех своих.

От А.А. Смирнова направляюсь к А.В. Запорожцу. Но прежде захожу в свою лабораторию воспитания, чтобы договориться о консультации с Л.И. Божович по своей диссертации. Повезло: Лидия Ильинична была согласна на пять часов. Но... она хотела тоже идти беседовать с А. В. Запорожцем. Итак, мы обе в лаборатории «дошкольника». Даниил Борисович и Александр Владимирович приветствуют нас шутками:

«Не устроить ли творческие игры при таком полном кворуме "игровиков"? Что за сверхсерьезный вид у Лены, не обидел ли кто?» Я торжественно напоминаю А.В. Запорожцу, что он должен быть со своей аспиранткой Тоней Рузской в три часа на бюро. Он хватается за голову, говорит, что совсем забыл об этом бюро. У Тони делается несчастный вид, и Александр Владимирович обещает быть точно в три часа. Майя Лисина делает мне знак выйти и, выйдя вслед за мной, поясняет, что старшим надо посоветоваться между собой: Александр Владимирович замышляет создание института дошкольного воспитания. Майя, как ответственный за работу оргсектора бюро, предлагает мне сегодня вести бюро, так как основной вопрос «мой» — производственный. Мы обе отправляемся . в разные стороны на разные этажи собирать бюро в малую аудиторию, чтобы начать без опозданий и закончить заседание к пяти часам.

Начинаем с диссертации Нади. Она останавливается подробно на трудностях, которые возникли в экспериментах. Все присутствующие внимательно слушают, предлагают свои советы. После этого я подробно передаю все, что сказал А.А. Смирнов. Вкратце его мнение сводилось к тому, что не надо «закапываться» в деталях, что весь материал у нее есть и надо срочно начинать писать текст. Надя не все его конкретные замечания принимает и, учитывая наше мнение, собирается обсудить с ним моменты несогласия. Все понимают, что Анатолий Александрович сумеет ей объяснить то, что она не поняла. Переходим к обсуждению диссертации Тони Рузской. Тоня очень критично относится ко всему, что ею сделано, но мы видим, что диссертация готова. Очень аргументирование это мнение излагает А.В. Запорожец. После его выступления и Тоня, и мы облегченно вздыхаем: действительно, все в порядке.

Выходим из аудитории около семи часов, до танцев еще есть время — два часа. Я быстро догоняю А.В. Запорожца и тихонько прошу его заглянуть в лабораторию Л.И. Божович где-нибудь через час: «Помогайте, а то сейчас консультация по моей диссертации, с вашими лучшими друзьями от меня полетят пух и перья!» Он понимающе хмыкает, улыбается и обещает зайти. Александр Владимирович — это поддержка и опора молодежи, он не даст обидеть, хотя может повторить все то же самое, что говорят «обидчики», только в других выражениях. Как я и ожидала, разгораются жаркие споры вокруг моих экспериментальных бесед об играх. Почти вся лаборатория принимает участие в нашем обсуждении, ибо всем интересно, что думают по конкретным проблемам Д.Б. Эльконин и Л.И. Божович. Проблематика эта новая для лаборатории и всем интересна. Обсуждение заканчивается тем, что мне необходимо повторить экспериментальные беседы на новой выборке учащихся III—V классов, включив дополнительные вопросы. Несмотря на предстоящие немалые трудности, возражать не приходится: старшие правы. Ближе к концу обсуждения заходит Александр Владимирович и говорит о том, что девушки из его лаборатории уже ушли на танцы, и он не знает, что важнее в настоящий момент — научные разговоры или танцы. Мы, молодежь, благодарно улыбаемся и с разрешения старших идем в малую аудиторию. А там звучит полонез и танцуют десять пар. Мы включаемся в танец, а затем следуют фокстрот с фигурами, па-де-катр и т. д. В восемь часов вечера кончается наш рабочий день аспирантов и начинается трудовая страда на домашнем поприще.

Вечная память нашим «старшим» и дай Бог нам столь же достойно пройти нашу жизнь, как это сделали они и наши любимые друзья: Володя Небылицын, Саша Мещеряков, Мира Борисова, Майя Лисина, Яша Большунов. Еще многое можно было написать о других аспирантских днях, обсуждении новых лекций, конкретных путях помощи нашим подшефным жителям, о занятиях гимнастикой, спорах с партийным

бюро, наших собственных научных спорах, организации институтских вечеров, праздников и — главное — торжеств после защиты каждой диссертации.

Да было ли это? В том-то и дело, что все это было в действительной реальной жизни.

Д.Б. Годовикова (кандидат психологических наук, доцент Московского открытого педагогического института). Нам повезло: мы работали вместе с Александром Владимировичем Запорожцем

По окончании Московского университета в 1952 г. я оказалась в лаборатории, руководимой А.В. Запорожцем. Предложению поработать в лаборатории я была очень рада, хотя речь шла всего-навсего о должности лаборантки. И это потому, что в результате выполнения дипломной работы мне захотелось вести работу именно исследовательского характера. Первое, что отчетливо выступило в этой новой для меня среде,— демократичная и творческая обстановка. Так, начинающему автору поручалось продумать свой собственный подход к теме и ее методическое решение. Если этот план оказывался достаточно экономным и перспективным, Александр Владимирович вверял его молодому сотруднику. Прохождение некоторых заранее не предусмотренных путей в ходе выполнения того или иного замысла всегда находило поддержку и одобрение Александра Владимировича. А иногда дальнейший ход работы и определялся такими пробами. Существовало правило начинать выступления на заседаниях лаборатории с самого младшего по опыту работы, и требовалось непременное участие всех присутствующих в обсуждении. В своем заключительном слове А.В. Запорожец то элегантно, а то по-домашнему просто поддерживал начинающих критиков и ораторов, поднимал их как в глазах присутствующих, так и в их собственных глазах.

Лаборатория А.В. Запорожца была, можно сказать, магнитом для начинающих ученых. Немало аспирантов оставили своих руководителей и перешли под его начало. В тяготении студентов к сотрудничеству с А.В. Запорожцем, возможно, немалую роль сыграла его манера читать лекции, отчетливо выявляющая его личностные черты, такие, как юмор и актерские способности. Глубокие научные построения то и дело перемежались исполненными доброго юмора высказываниями о детях, например о ребенке, «в жизни которого было такое трудное обстоятельство, как необходимость поедания манной каши». Общение с коллегами и учениками было не менее богато оснащено мягко ироническими логическими построениями. Некоторые из них, носившие характер афоризмов и употреблявшиеся довольно часто, особенно запомнились мне, и, я думаю, также многим другим: «Выполним своевременно или несколько позже», «Превратим свои недостатки в добродетели», «Виновен, но заслуживает снисхождения». Автором их был А.Н. Леонтьев, что всегда подчеркивалось. Речь А.В. Запорожца изобиловала аналогичными шутливыми, ироническими высказываниями. Не менее привлекательным делала общение с ним его выразительная мимика и в целом, как принято теперь говорить, невербальная коммуникация.

Особенно эффектно свойства юмора, иронии, искусство создания "образов различных психологических персонажей раскрывались во время институтских праздничных вечеров, юбилеев, банкетов и других торжеств. Невозможно было бы представить подобные собрания без А.В. Запорожца. Мои первые впечатления этого рода связаны с его имитацией выступления академика Бериташвили на заседании Академии наук. Сочно воспроизводя грузинский акцент этого ученого, Александр Владимирович начинал свое выступление с фразы: «Поскольку я выступаю сегодня в Академии наук, я буду говорить популярно». Дальше шло повествование, героем которого был «один маленький

свинка», который «видит лужа, стремится к ней» и т. д. Суть взглядов пародируемого автора была выражена в этой форме абсолютно точно. Сценка эта повторялась довольно часто, так как неизменно приводила слушателей в состояние безудержного смеха. Другая, столь же постоянная в репертуаре А.В. Запорожца инсценировка-притча исполнялась, как правило, на банкетах по поводу защиты кандидатских диссертаций. Это история о старом и молодом ворах. Ее суть вкратце заключается в том, что старый вор, встретив молодого, стал щедро делиться с ним своим опытом и мастерством, искусно демонстрируя, как можно незаметно для других заполучить то, что нужно: вынуть прямо из-под птицы высиживаемые ею в гнезде яйца, выдоить корову так, чтобы не вызвать со стороны той ни малейшего беспокойства и т. д. После последней демонстрации старый вор слезает с дерева, и тут оказывается, что молодой вор исчез, прихватив с собой также пиджак своего «учителя», который тот снял для удобства показа своего искусства. Неповторимой была манера исполнения — неспешная, основательная, солидная, что делало развязку особенно эффектной. Неизменный успех исполнения этого маленького шедевра определялся и точной уместностью его в ситуации празднования защиты. Рассказ заканчивался тостом: «Так выпьем, друзья, за молодые дарования».

Множество историй откуда-то всплывали по самым различным поводам. Вероятно, и не могло быть такой ситуации, аналога которой не оказалось бы в анекдоте или в сочиненной А.В. Запорожцем маленькой истории. К некоторым особо значительным празднованиям Александр Владимирович сочинял пространные выступления, например приветствие от лица пожарного, оценивающего значение деятельности Психологического института на юбилее или по случаю награждения его орденом Трудового Красного Знамени. Те, кто впервые раскрывал для себя эти качества сочинителя и исполнителя у А.В. Запорожца, иногда сравнивали его с Марком Твеном.

Юмор, артистизм, чувство собственного достоинства сочетались в А.В. Запорожце с радушием, расположенностью к людям. И недаром начинающие молодые ученые женского пола не могли чувствовать себя достаточно празднично, если на вечере почему-то не было Александра Владимировича. Поскольку речь идет о 50-х гг., когда А.В. Запорожец жил рядом с институтом на ул. Грановского, меня (как лаборантку, работавшую в его лаборатории) просили (точнее, приказывали) во что бы то ни стало привлечь А.В. Запорожца к участию в празднике: «Без него что за вечер?» И для Александра Владимировича это пожелание было достаточно значимо, чтобы, несмотря на погруженность в научные проблемы (он писал в это время докторскую диссертацию), прийти в институт, танцевать, рассказывать свои новые или хорошо известные и всем полюбившиеся байки.

Радушие А.В. Запорожца было очевидно и в устраиваемых им значительного масштаба празднествах по разным обстоятельствам, связанным с его научными успехами: защитой докторской диссертации, получением звания члена-корреспондента АПН СССР, а позднее, например, во время Международного конгресса психологов в Москве, с приемами зарубежных психологов. До сих пор присутствовашие там не забыли, страшно сказать, немалого размера банок с черной икрой и столовых ложек, которыми каждый зачерпывал ее: угощение происходило в масленицу, и икра, видимо, рассматривалась как обязательное дополнение к блинам. Замечательны эти собрания были, конечно, не столько таким образом выраженной щедростью, сколько тем вниманием А.В. Запорожца к каждому присутствующему, которое позволяло не только чувствовать себя совершенно комфортно, но и особо раскрываться в многогранности своих способностей. Недаром к этим встречам сочинялись стихи, юмористические арии, готовились

скетчи, инсценировки с балетом, пантомимой, показательными психологическими экспериментами и т. п.

Но А.В. Запорожец был не только человеком искрометного юмора, автором шуток, пародий, анекдотов и увеселений. В ту пору он был полон разнообразных научных замыслов, догадок, находок. Именно поэтому в руководимую им лабораторию устремлялись талантливые выпускники университета.

Своими замыслами А.В. делился как с коллегами, так и с учениками. Среди первых назову прежде всего Даниила Борисовича Эльконина, который в свою очередь щедро раздавал оригинальные идеи, в частности об игре дошкольника, чему было посвящено много увлекательных дискуссий. Что же касается учеников А. В. Запорожца, то многие из них развили впоследствии его идеи и создали собственные концепции и школы психологов. Так, идеи о сенсорных эталонах, а также о способностях как ориентировочно-исследовательских действиях особого типа нашли воплощение в работах Л.А. Венгера. Волновавшая А.В. Запорожца проблема взаимоотношений матери и ребенка стала основой развитой М.И. Лисиной концепции общения, включившей в себя и связи ребенка со взрослыми, и общение ровесников, в котором М.И. Лисина особенно выделила его влияние на творческое развитие детей. Разработку занимавших А.В. Запорожца еще в 30-е гг. вопросов о своеобразии мышления дошкольника продолжил Н.Н. Поддьяков. Другие ученики А.В. Запорожца выбрали в психологии собственные пути, как, например, В.П. Зинченко, но и они всегда считали, что своими удачами они обязаны пройденной ими школе А.В. Запорожца, тому факту, что началом их научной деятельности была работа в области генетической психологии.

К огорчению сотрудников лаборатории, А.В. Запорожец оставил ее в 1960 г., но только ради того, чтобы сделать чрезвычайно важный шаг — как в научной жизни, так и в своей собственной — объединить научные исследования психологии ребенка с практикой его воспитания. Это оказалось возможным в результате создания, при активном участии А.В. Запорожца, Института дошкольного воспитания, который он и возглавил и работой которого руководил на протяжении более чем 20 последних лет своей жизни. Все эти годы он посвятил изучению эмоциональной жизни дошкольника. Однако и в роли директора другого учреждения Александр Владимирович оставался очень близким Психологическому институту благодаря связи с лабораторией психологии дошкольника, по-прежнему воодушевляемой его идеями, а также узам дружбы и привязанностей, искренним интересам к самым разным работам, а также к людям. Он непременно находил время, чтобы выслушать каждого человека, который нуждался в его научной эрудиции и оценке работы, а нередко также в его мнении по поводу сложных жизненных личных проблем.

Многие ученики А.В. Запорожца заняли впоследствии руководящие позиции в области возрастной (и не только возрастной) психологии. Их имена уже названы выше, можно упомянуть также А.А. Венгер и Т.А. Репину. Кроме этих наиболее ярких фигур в совместную работу с А.В. Запорожцем включились многие и многие начинающие научную деятельность молодые люди. Все они в той или иной мере внесли в психологию свой вклад, и, вероятно, каждый из них именно за эту возможность испытывает по сей день благодарность своему Учителю.

А.М. Прихожан, Н.Н. Толстых (кандидаты психологических наук, соответственно ведущий и старший научные сотрудники Психологического института РАО). Семидесятые в пятнадцатой

В самом конце 60-х гг. мы оказались в лаборатории, которая тогда называлась лабораторией психологии формирования личности. Руководила ею Лидия

Ильинична Божович, только недавно ставшая доктором психологических наук. Эта лаборатория, организованная в 1945 г., много раз меняла свое название (сейчас, например, она называется лабораторией научных основ детской практической психологии), но никогда не меняла своего места — 15-я комната главного здания Психологического института. Лидия Ильинична руководила лабораторией со дня основания и до 1976 г., когда она перешла на должность профессора-консультанта, оставаясь, по существу, лидером этого научного коллектива; умерла она в 1981 г. Таким образом, мы застали последнее десятилетие «эпохи Божович», и чем дальше это десятилетие уходит в прошлое, тем становится более понятной ценность этой «эпохи», в том числе и ценность субъективная, для каждого из бывших сотрудников лаборатории. С.С. Аверинцев когда-то обронил хорошую фразу: «Мы почему-то считаем, что состоялось только то, что написано».

Самое первое, что вспоминается,— это то, что, когда бы мы ни зашли в лабораторию — во время заседания или во время чаепития,— мы постоянно становились участниками разговора о закономерностях формирования личности в онтогенезе. Мера его научности или «житейскости», абстрактности или конкретности, серьезности или шутливости могла быть различной, но мера искренней заинтересованности, личностной вовлеченности была всегда очень высокой. Вот Лидия Ильинична заходит в лабораторию и еще с порога, в пальто, начинает рассказывать: «Вчера была у внучки и поняла, что детский страх существует иррационально. Представляете, Машка перед сном сидит на горшке, а родители ее отодвигают все шкафы, диван, показывая ей, что никакой страшной тети, которой она по ночам боится, там нет. А она и говорит: «Оказывается, ее там нет. Но ведь может она там оказаться». И дальше вся лаборатория активно включается в обсуждение проблемы детских страхов и развития высших эмоций.

Таких примеров можно было бы приводить множество. Но мы приведем один, говорящий о том, насколько глубоки и непосредственно интересны были для Лидии Ильиничны все те научные проблемы, которыми она занималась всю жизнь. Незадолго до смерти, когда Л.И. Божович была уже больна и почти не выходила из дому, мы оказались у нее в гостях. Помним, как сели за стол пить чай. Лидия Ильинична говорит: «Вот я сейчас наблюдаю на себе, как происходит распад высших психических функций. Это очень интересно. Я часто не могу увидеть на столе, скажем, сахарницу. И не потому, что такое уж плохое у меня сейчас зрение. Нарушена апперцепция. Но я могу эту сахарницу сознательно восстановить: вспоминаю, как она выглядит, какого она размера, где примерно может находиться, и нахожу-таки ее на столе».

Вторая отличительная черта той атмосферы — живое ощущение истории — истории науки и истории страны. Напомним, что Л.И. Божович была ученицей Л.С. Выготского. Студенткой 2-го Московского государственного университета слушала его лекции, вместе с другими членами «пятерки» — А.В. Запорожцем, Р.И. Левиной, Н.Г. Морозовой и Л.С. Славиной — работала в его семинаре; эта связь сохранялась и впоследствии, вплоть до самой смерти Льва Семеновича. Рассказами об этом времени, чтением писем Л.С. Выготского была полна жизнь лаборатории. Мы неоднократно слышали какие-то шутки той поры, стихи, зарисовки их повседневной жизни, эпиграммы, например такую: «Тройка да пятерка — вот и вся восьмерка». Пятерку мы перечислили выше, а тройка — это сам Л.С. Выготский, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев. Как-то лабораторию обсуждали на бюро отделения Академии педагогических наук. Л.И. Божович сделала доклад, а оппонентом выступал А.Р. Лурия. Его выступление началось лирически: «Помню, взяли мы две лодки. Я сел с Лилей (имеется в виду Л. С. Славина), Леша (имеется в

виду А.Н. Леонтьев) — с Лидой (имеется в виду Л.И. Божович). Мы поплыли на острова и заспорили о культурно-исторической концепции...» Или вспоминала Л.С. Славина: «Стоим мы с Львом Семеновичем на галерее теперешнего МГПИ. Внизу видим Александра Романовича. Он тогда худой был очень. А Выготский говорит: «Какой же он все-таки синтонный пикник». Этих воспоминаний было очень много. Они были очень теплые, полные юмора. Одновременно это не были воспоминания ради воспоминаний — они давали возможность нам не только узнать, но буквально почувствовать, как это все было, как рождались идеи и как их потом пытались вычеркнуть. Все это переплеталось с жизнью конкретных людей и в конечном итоге — с жизнью всей страны.

Известно, что за верность идеям Выготского перед войной Лидию Ильиничну выгнали из нашего института. Тогдашний директор (кажется, его фамилия была Григорьев) кинул ей в лицо план годовой работы и крикнул: «Этот план пахнет Выготским». На что Лидия Ильинична ответила: «Вы понятия не имеете, как пахнет Выготский», забрала план и ушла практически в никуда. Она всю жизнь не только не жалела об этом, но этим гордилась.

Известно также, что в предвоенную волну сталинских репрессий Лидию Ильиничну, оторвав от маленького сына (они как раз наряжали елку к Новому году), вызвали на Лубянку, где вначале в чистом и чинном кабинете на одном из наземных этажей, а потом уже в темном подвале склоняли написать донос на коллег-психологов, и что, несмотря на реальность угрозы никогда больше не увидеть сына, она этого не сделала. А вот эпизод, свидетелями которого были мы. Один человек, назовем его Икс, не без внутренней гордости говорил в лаборатории о том, что он не продается. «А вас покупали?»— спросила Лидия Ильинична. Вообще следует сказать, что неподкупность, неконформность, внутренняя свобода были ее главной чертой. Это, безусловно, нашло отражение и в ее научных представлениях о личности (остались тексты), но мы приведем пример совсем из другой области. Представьте себе атмосферу, царившую в среде интеллигенции в 70-х: Б. Пастернак, М. Цветаева, О. Мандельштам были не просто поэтами, их имена служили паролем, по которому один интеллигент тогда узнавал другого. И на фоне этого оцените частное мнение Лидии Ильиничны: «Не люблю я эту самоутверждающуюся женщину — Цветаеву».

Незабываема атмосфера заседаний лаборатории в те годы. Начнем с того, что почти никто не опаздывал, потому что сама Лидия Ильинична всегда приходила вовремя. Этого было достаточно. Никто никогда не призывал к дисциплине. Напротив, ходовой была присказка самой Лидии Ильиничны о том, что у нас опоздать нельзя, всегда кто-то придет после тебя. Но главное, эти заседания были очень интересными. Некоторые помнятся до сих пор. Нас, новичков, поражали, например, те brain storming'и (слово и сама процедура тогда только входили в моду), которые устраивались, когда обсуждение какой-то проблемы заходило в тупик. Эти шумные обсуждения, которые невозможно было «считать» с магнитофонной ленты, оказывались неожиданно эффективными. И не только потому, что все, включая самого молодого лаборанта, действительно раскованно и не боясь критики высказывали самые невероятные идеи, но главным образом потому, что сама Лидия Ильинична обладала способностью услышать в этом невообразимом шуме и гаме хорошую идею, продуктивные ходы. (Скажем здесь в скобках, что нас неизменно поражала именно эта ее способность увидеть «психологические глубины» и в наших очень незрелых исследованиях, причем это не было педагогическим приемом.) В этих обсуждениях принимали участие такие психологи, работавшие тогда в лаборатории, как Л.С. Славина, М.С. Неймарк, Е.И. Савонько, Т.А. Флоренская, Г.Г. Бочкарева, В.Э. Чудновский. Обычным

делом была жесточайшая критика выносимых на обсуждение работ, где пристрастно анализировалась не только общая позиция автора, но и мельчайшие детали исследования: выбор испытуемых, подробности проведения отдельных серий эксперимента и т. п. Было принято вначале высказываться самым молодым, неопытным, в конце слово держали «мэтры».

Лидия Ильинична сама ценила критику и очень любила, придя в лабораторию, поймать кого-нибудь «позубастее» и прочитать только что ею написанный текст именно на предмет критики. Одно время в лаборатории работал юный адепт Г.П. Щедровицкого — Саша Веселов, который запросто мог и любил «разнести» любое слово любого текста. И несмотря на разность «весовых категорий» и принципиальную чуждость для Лидии Ильиничны щедровитянской логики, она с удовольствием выслушивала его критику. Ее толерантность к критике была поразительной, что объясняется, по-видимому, с одной стороны, ее личностной самодостаточностью, а с другой — первостепенной важностью для нее самого предмета обсуждения, безотносительно к собственной к нему причастности.

Запомнилось одно из заседаний лаборатории, где обсуждалась проблема потребностей и мотивов. Нас поражало внимание буквально к каждому слову, к каждой запятой того определения этих понятий, которые формулировались как научная позиция лаборатории. В этой связи вспомним эпизод проходившего в большой аудитории заседания ученого совета института. Обсуждался доклад о мотивах, который делала Л.И. Божович. Когда заседание закончилось и все собрались выйти, обнаружилось, что заклинило дверь. А.А. Смирнов, бывший тогда директором института, ехидно заметил: «Вы говорите о значении мотива, а вот попробуйте мотивом открыть дверь». Лидия Ильинична со свойственным ей искрометным юмором мгновенно парировала: «Мотив сам по себе ничто, он требует для своей реализации адекватных форм поведения. Только тогда формируется качество личности. А умение без ключа открыть запертую дверь — это проявление именно качества личности».

Завершая эти краткие заметки, воспользуемся теми словами, которые когда-то сказала Лидия Ильинична: «Встретить Выготского в юности — этого хватит на всю жизнь». Скажем то же самое и о ней.

Т.В. Мишина (старший научный сотрудник Института педагогических инноваций РАО). Я люблю Психологический институт

В Психологическом институте я провела 35 лет, т. е. всю свою рабочую жизнь — от университетской скамьи до пенсии. Здесь я стала редактором, «актрисой» (были в институте театральный коллектив и замечательные актеры:

А.X. Шольц, Д.Н. Богоявленский, Т.В. Кудрявцев, Д.Б. Годовикова, В.П. Зинченко, Л.Б. Ермолаева-Томина, А.А. Поспелова, Э.А. Волоховская, Г.А. Шибаровская и другие), «спортсменкой» (каталась на коньках с Т.А. Репиной, Ф.Н. Гоноболиным, ходила на лыжах с Л.Б. Филоновым, Е.Н. Соколовой), добровольцем (ездила на целину с Э. Волоховской). Первые три года я работала в институте, затем 32 года — в редакции журнала «Вопросы психологии», которая была организована А.А. Смирновым (с большим участием Л.И. Пригожиной — первой зав. редакцией) при институте и в его помещении всего за два года до моего появления в нем.

В Психологическом институте мы с моей сокурсницей и подругой Э. Волоховской появились осенью 1957 г. в качестве испытуемых, которые требовались для лаборатории Ф. Н. Шемякина. В то время мы учились на филологическом факультете МГУ. Мы очень боялись этих «опытов», но лас убедили в том, что они совершенно безвредные и нетрудные (так это и было). Потом мы уже ходили на опыты и в другие

лаборатории, зарабатывая таким образом деньги, а через какое-то время А.X. Шольц (секретарь директора и зав. отделом кадров) пригласила нас поработать в канцелярии, пообещав, что у нас будет масса времени для занятий. Э. Волоховская стала зав. канцелярией, а я курьером.

Институт меня поразил интеллигентностью, доброжелательностью, строгой красотой, тишиной, чистотой. Казалось, за каждой дверью в лабораториях священнодействовали. Но главное — люди. Таких доброжелательных, умных, интеллигентных, талантливых людей вместе, в сообществе я пока не видела больше нигде.

Несомненно, самыми любимыми для меня, как и для многих других, были Б.М. Теплов (он был главным редактором, когда я стала работать в редакции) и А.А. Смирнов. Под началом А.А. Смирнова и Б.М. Теплова человек чувствовал себя полностью защищенным. Всю ответственность, все беды они брали прежде всего на себя и полностью отвечали за все, что делалось в руководимом ими подразделении. Оба они были очень точными и обязательными людьми. Глядя на них, и другие сотрудники стремились всю работу выполнять в срок. При А.А. Смирнове, который был директором в течение 25 лет, институт всегда отличался чистотой, и сотрудники помнят, как Анатолий Александрович не мог пройти мимо валяющейся бумажки, поднимал ее и выбрасывал в корзину.

Мне нравилось, как и Борис Михайлович, и Анатолий Александрович говорили и писали: невероятно просто. Анатолий Александрович и в институте, и в редакции часто говорил, что ничего не понимает в услышанном или написанном авторами ("Я, наверное, отстал, я недопонимаю. Объясните"). Сам он пересказывал докладчика или автора чрезвычайно понятно и просто.

Мне вспоминаются также психологи, которые, возможно, не являлись великими учеными, но людьми были очень хорошими. В свое время в институте была лаборатория истории психологии, которой заведовал Михаил Васильевич Соколов. Одновременно он работал заместителем главного редактора журнала «Вопросы психологии». Он принимал меня в редакцию строго, трудно и долго, опасаясь недостатка моих знаний и умений. Будучи требовательным начальником, он всегда тревожился за дело. К сожалению, он оказался несчастливым человеком: у него погиб сын в авиакатастрофе (был летчиком, но погиб как пассажир). Михаил Васильевич очень переживал, совсем сник и вскоре умер.

Вспоминается Николай Дмитриевич Левитов. С ним я познакомилась, когда работала в редакции. Он любил туда заходить, долго и пространно рассказывал о своих встречах и общении с «великими» людьми, замечательными психологами. Он рассказывал, что дружит с Б.М. Тепловым и А.А. Смирновым, объяснял, что его с ними объединяет,— например любовь к одним и тем же писателям. Он любил книги, дома у него была большая библиотека. Н.Д. Левитов был человеком, резким в суждениях, часто говорил человеку неприятное, его побаивались и сторонились. Женщин любил естественных, ненакрашенных, поэтому в институте ему очень нравилась Катя Соколова. В журнале он в то время много печатался: писал статьи по проблемам характера, психологических состояний.

Очень значимым для меня было общение с видным советским военачальником, в годы Великой Отечественной войны наркомом флота Героем Советского Союза Н.Г. Кузнецовым. В 60—70-е гг. вокруг его имени существовал заговор молчания, который был нарушен лишь спустя десятилетие (см. «Правду» за 1988 г.). Он состоял на партучете в институте, где вел политсеминары. Николай Герасимович был очень красивым (и внешне, и внутренне), благородным, спокойным, доброжелательным, очень умным и образованным человеком, знавшим несколько иностранных языков. Меня поражала его вежливость: если я с ним встречалась на улице, он, здороваясь, кланялся

(именно кланялся, так делали и Б.М. Теплов, и А.А. Смирнов, и другие психологи) метров за 50 до меня. Он любил дарить сотрудникам свои книги о предвоенных годах и начальном периоде Отечественной войны: «Накануне», «На флотах боевая тревога», «На далеком меридиане», «Курсом к победе», снабжая их приятными для каждого дарственными надписями. Последняя книга вышла после его смерти, и подарила ее мне Вера Николаевна, его жена, также с надписью.

Когда я пришла в институт, он был малочислен (100 человек). Аспиранты, защитив диссертации, подолгу (годами) работали лаборантами. Некоторые сотрудники были прописаны в институте. Многие жили там, в подвале: например, в разное время — 3.М. Богуславская, М.Н. Борисова, В.П. Зинченко, В.Д. Небылицын. Редакция журнала перемещалась: сначала она была в комнате, которую теперь занимает читальный зал библиотеки, затем на втором этаже рядом с малой аудиторией, потом получила две комнаты на первом этаже (одну из них и теперь занимает редакция) — это была квартира Северных.

Помимо того что институт был интересен своими сотрудниками, он знакомил всех с известными и знаменитыми людьми других профессий: философами, педагогами, литераторами, историками, актерами, военачальниками. В институте читали свои лекции М.К. Мамардашвили и Л.Н. Гумилев, так что большая аудитория не вмещала всех желающих. В институте выступали многие знаменитые драматические актеры: М. Ульянов, Ю. Борисова, Л. Гурченко, 3. Гердт, В. Гафт, К. Райкин, В. Высоцкий и многие другие, пели солисты Большого театра, которых приглашали Н.И. Крылов и В.В. Суворова: Т. Милашкина, Е. Образцова, Т. Синявская, В. Левко. Мне повезло, что годы моей юности совпали с тем периодом жизни Психологического института, который был истинно насыщен научными и культурными событиями.

Л.И. Анцыферова (доктор психологических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института психологии РАН). Незабываемая теплота неповторимого коллектива

Я работала в Психологическом институте с февраля 1953 г. по июнь 1956 г. Но поскольку кафедра психологии философского факультета МГУ располагалась на втором этаже здания института, я уже и раньше хорошо знала многих сотрудников, была в курсе институтских происшествий, а самое главное — почувствовала необычную атмосферу коллектива института — интеллигентность, доброжелательность, взаимное уважительное отношение, независимое от ранга сотрудника.

Этот дух культивировал и поддерживал директор А.А. Смирнов. Каждый чувствовал себя нужным, уважаемым и ценимым. Много лет спустя, когда Анатолий Александрович уже сложил с себя полномочия директора, я как-то разговорилась с ним и сказала, как же славно было работать с ним — каждый, даже лаборант, чувствовал себя человеком науки и достойным представителем института. И так неожиданно мне ответил: «А если бы вы знали, как мне было трудно! Ведь мне перед каждым приходилось на цыпочках ходить!» Но каким искусным и административно необходимым был набор этих «цыпочек», я поняла, когда стала изучать книги по психологии управления, менеджмента. А.А. Смирнов делал именно то, что и должен был делать хороший администратор.

Я помню, например, одно заседание ученого совета, на котором Ф.Н. Шемякин отчитывался об исследовании цветовых наименований. Критиковали его сильно, с жестким заключением выступил и А.А. Смирнов. После окончания заседания Ф.Н. Шемякин первым выбежал из большой аудитории с восклицаниями: «Какой успех! Это настоящий успех!» И видя наши печальные лица, разъяснял: «Только значительные идеи и достижения могут

вызвать такую критическую дискуссию». Возможно, что эта неадекватная реакция Ф.Н. Шемякина была своеобразной психологической защитой. Во всяком случае, на другой день он подошел ко мне и сказал: «А после заседания Анатолий Александрович вызвал меня к себе и сказал, что несмотря на критику, он ценит и уважает меня». А.А. Смирнов отмечал все, пусть небольшие успехи и достижения каждого сотрудника и сообщал об этом при подведении итогов. Так, когда у меня вышли первые статьи, это сразу же было отмечено в его докладе.

Такой же формой поведения отличался и Б.М. Теплов. Если чья-то работа ему нравилась, он обязательно в своих выступлениях специально это подчеркивал. Такие слова воспринимались как величайшая похвала. Помню, у нас в области психологии обучения работала А.М. Орлова. И вот в одном докладе, говоря о необходимости не простого описания, но тонкого анализа получаемых данных, Б.М. сказал: «Я поклонник работ А.М. Орловой». После этого я взяла ее статьи и увидела, как изящно она анализировала полученные ею данные.

Хотя в институте все чувствовали себя значимыми и нужными, но вели и своеобразный гамбургский счет. Все высоко ценили лаборатории Б.М. Теплова и Л.И. Божович. В первой выделяли работы Н.С. Лейтеса, знали, что Б.М. Теплов не разрешает их корректировать или вносить изменения. Высоко ценили и работы Л.И. Божович и ее сотрудников — М.С. Неймарк, Л.С. Славиной и других. Я думала, что наличие в институте подспудного, имплицитного гамбургского счета — это мое открытие. Но однажды Ф.Н. Шемякин, который был сдержан на похвалу старшим сотрудникам, сказал: «Мы все здесь в институте как ученые равны друг другу. Я знаю, например, что Б.М. Теплов гораздо умнее меня, и он это знает, но это не мешает нам с пользой, как равным, обсуждать научные проблемы, так как мы смотрим на них с разных точек зрения, а это необходимо для науки».

Если уж говорить о социально-психологической дифференциации в институте, то нельзя не вспомнить кандидата философских наук Виктора Николаевича Колбановского, который одно время (в 30-е гг.) был директором института. Он возложил на себя обязанности политкомиссара: внимательно следил за тем, не отступали ли сотрудники от марксистско-ленинской методологии, не поддавались ли влиянию буржуазной психологии. Но он не был фанатиком, насколько я знаю, не писал злопыхательских реляций на своих коллег в вышестоящие инстанции. Я вспоминаю разговор с ним по поводу моей статьи об Г. Олпорте. В.Н. Колбановский сообщил, что прочитал ее, она ему понравилась, но нужно было покритиковать этого ученого, тем более, что психолог он, видимо, передовой, и критика не преуменьшила бы его заслуг. Я могла бы как-то дипломатично ему ответить. Но незадолго до окончания работы над статьей я узнала, что Г. Олперт умер после тяжелой болезни, была расстроена и прерывающимся голосом ответила: «Да вы что, Виктор Николаевич, ведь он недавно умер, а я вместо добрых слов буду ею критиковать!?» И тогда В.Н. Колбановский понимающе улыбнулся и сказал:

«Я понимаю, вам жаль его, ну не нужно критического добавления».

Все уголки института были в научном отношении интересны. С третьего этажа часто доносился темпераментный голос Н.А. Менчинской, обсуждавшей со своими сотрудниками проблемы обучения математике и формирования научного мировоззрения. Всегда кипела научная жизнь в лаборатории Л.И. Божович. Рассказывая об этих ведущих сотрудницах института, вспоминаю, как А.А. Смирнов в одном из своих последних обобщающих докладов с чувством говорил о двух женщинах, которые в течение десятков лет отдавали свои таланты институту,— о «женщинах-забияках» Л.И. Божович и Н.А. Менчинской. И действительно, выступали они всегда с подъемом, ярко

и содержательно.

...Для меня каждый день в институте был полон событиями: с чувством страха я слушала рассказы Н.И. Жинкина о подготовке его докторской диссертации, посвященной механизмам речи. Испытуемые при этом подвергались разным процедурам, в числе которых была техника введения в бронхи маленького зонда. Событием было и обсуждение его диссертации в лаборатории. Большой популярностью пользовались лекции Б.М. Теплова о русских мыслителях XIX в., которые читались в малой аудитории. Борис Михайлович садился на кончик стола и, чуть покачивая ногой, так необычно и тонко интерпретировал творчество каждого из них, что казалось, мы никогда их не читали, мы не видели у них столь оригинальных и возвышенных мыслей, мы не знали такого строя мышления...

Были и очень крупные события. В 1955 г. наш институт посетил Жан Пиаже — психолог-классик, психолог-легенда — со своими сотрудниками. Он обходил все лаборатории и слушал рассказы работников института об их исследованиях. Ко всем он обращался с одной просьбой — не записывать его беседы на магнитофоны. Жарким летним днем дошла очередь и до нас. Наша лаборатория располагала двумя комнатами. В одной стоял огромный концертный магнитофон. Другая была звуконепроницаемой. В ней мы вели эксперименты, которые записывались в соседней комнате. Из-за жары двери комнат были приоткрыты. И вот, когда Ж. Пиаже заговорил, из-за второй двери явственно донесся его голос: искушение записать встречу с великим психологом оказалось слишком велико. Ж. Пиаже сделал вид, что ничего не слышит, но я чувствовала себя неловко. Относительно моих экспериментов по выявлению «латентных» свойств предметов путем анализа рассуждений вслух испытуемых Ж. Пиаже потом сказал, что сомневается в возможности выявить таким путем механизмы мышления. Но меня его слова не обескуражили: я твердо верила, что «прием анализа через синтез», т. е. через включение предметов в новые системы связей — продуктивный метод.

Большим и радостным событием было появление журнала «Вопросы психологии», редакция которого расположилась в здании института. Не могло меня не радовать и то обстоятельство, что я часто стала там публиковаться.

Огромным событием был I съезд Общества психологов СССР. Я хорошо понимала его научную и социальную значимость, старалась побывать на многих секциях, но откровенно скажу, что не меньшее удовольствие я переживала на заседаниях нашего ученого совета, где в обязательном порядке собирались все сотрудники института и где звучали доклады, прения, дискуссии талантливых и преданных науке специалистов.

И.В. Равич-Щербо (кандидат психологических наук, главный научный сотрудник Психологического института РАО). Особый стиль Психологического института

Об истории института, научных направлениях и крупнейших исследователях, работавших в его стенах, написано немало серьезных трудов. Но очень хочется (хотя не знаю, удастся ли) передать то, что обычно не умещается в рамках историко-научных изысканий,— атмосферу, которая, наверное, отличала наш институт от многих других учреждений.

Мои первые серьезные впечатления: после философского факультета МГУ конца 40-х гг. с непрекращающимися «проработками» и «персональными делами» (и кое-чем похуже) по ходу всех идеологических кампаний, катившихся через наше общество, мы, пришедшие в аспирантуру Института психцлогии (тогда единственного в стране), окунулись в атмосферу интеллигентности, науки, спокойствия. Проявлялась она и в крупном, и в мелочах повседневного быта: в тональности общения, в табличках

«Тише, идет эксперимент», в серьезнейших обсуждениях мелких деталей экспериментальной работы; куда бы ты ни заглянул — в библиотеку к необыкновенной Надежде Германовне Цейдлер, в бухгалтерию к Нине Петровне Байкаловой и ее помощнице Ольге Арсентьевне Санковой, в суровый отдел «кадры» к Вере Яковлевне Букшеванной или Анне Христофоровне Шольц, в «аспирантуру» к Клавдии Петровне Мальцевой,— эта атмосфера окружала тебя всюду.

Это не значит, что общественные бури шли стороной. Но как-то так получилось, что они перестали пугать; игнорировать задаваемые ими «предметы обсуждения» было невозможно, но на институтских заседаниях они удивительным образом превращались в серьезные научные, а не персональные проблемы. Конечно, чтобы это понять, должно было пройти время, а сначала появилось непривычное ощущение защищенности — защищенности институтом! Трудно передать это чувство; в коллективе, естественно, были разные люди и разные настроения, которые иногда выплескивались — то на собраниях-заседаниях, то в каком-нибудь коридорном инциденте, но в стенах института они звучали чужой, фальшивой нотой. Вот эпизод: один из сотрудников института грубо, оскорбительно бранил при мне кого-то из посетителей; на следующий день после короткого выяснения обстоятельств, которое происходило в кабинете М.В. Соколова (тогдашнего заместителя директора по научной работе), он и зашедший к нему Анатолий Александрович Смирнов принесли мне — случайному свидетелю и совсем еще зеленому человеку — свои извинения за неприличное поведение члена институтского коллектива! Это было, пожалуй, большим душевным потрясением, чем сам эпизод и его лексика.

В институте органически не могли прижиться насаждавшиеся тогда в обществе и в науке настроения. Культ порядочности, честности, интеллигентности проявлялся в самых разных вещах: и в уважении к «Господину Научному Факту», и в стиле научных дискуссий, и в личных отношениях. Какие бы разногласия ни разделяли наших руководителей, задачи, касающиеся науки в целом, решались сообща. Так было, например, когда Б.М. Теплов предложил себя в качестве одного из редакторов книг Л.С. Выготского «Развитие высших психических функций» (том вышел в I960 г.): он хорошо понимал, что его имя поможет пробить стену молчания, окружавшую имя Льва Семеновича.

Защита любой кандидатской диссертации — не говоря уже о докторской, редкой в то время,— собирала в большой аудитории чуть ли не весь институт, в малой просто не помещались. Это было интересно и празднично для всех. «Итогового» (т. е. по итогам года) доклада А.А. Смирнова ждали даже с некоторым трепетом: он рассказывал о работе практически каждого сотрудника; эти доклады иногда иронично называли «телефонной книгой», но почему-то каждый очень ждал, какое место в этой книге будет отведено его труду, какую оценку этот труд получит. Этим, наверное, задавалось уважительное отношение к работе каждого коллеги — черта, которую отмечали все, кому довелось обсуждать свою работу в институтском коллективе.

Этот стиль отличал и ближайших соратников А.А. Смирнова. Мы, сотрудники Бориса Михайловича Теплова, часто становились невольными свидетелями его бесед с неинститутскими коллегами, пришедшими обсудить свою работу, рецензию и т. д. (у Б.М. Теплова в последние годы не было своего кабинета: он отдал его одной из лабораторий, и мы все занимали одну комнату). Мы — по молодости лет — иногда не понимали, зачем он тратил время на обсуждение заведомой, как нам казалось, бессмыслицы ("у него на нас-то времени не хватает"), но Борис Михайлович умел в любой работе найти что-то, достойное внимания,— и именно это становилось предметом обсуждения. Все остальное как бы не

существовало, человек сам должен был понять, что оно неудачно. И это тоже был стиль института, строгий и бережный одновременно. Вот, кстати, один из разговоров об условных рефлексах: Б.М. Теплов как-то сказал, что не сама условная связь есть открытие И.П. Павлова — ассоциации известны давно; но Павлов показал, «как ассоциации живут», каким законам подчиняются, и вот это — открытие. И еще одно из рассуждений Бориса Михайловича Теплова в период, когда появились первые трудности в сопоставлениях физиологических и психологических признаков и надо было решать, с какой стороны к этой проблеме подобраться; оно звучало буквально так: глупый психолог глупее глупого физиолога, но умный психолог значительно умнее умного физиолога. Пусть не обидятся на это коллеги-физиологи; речь шла просто о том, что условнорефлекторными механизмами психику человека не объяснишь, что психологический феномен — сложное явление и надо хорошо знать закономерности «жизни» этого феномена, чтобы искать его физиологические механизмы.

Раз уж я заговорила о трудностях межуровневых сопоставлений, приведу еще один эпизод из жизни тепловской лаборатории. Одна из задач заключалась в поисках «жизненных проявлений» свойств нервной системы человека; чтобы попробовать ее решить, в какое-то время мы — сотрудники лаборатории — получали экспериментальные показатели свойств, а Борис Михайлович собирал «анамнез», проводя с испытуемым долгие беседы. В жизни он был тонким, проницательным психологом, и, надо думать, эти интервью были весьма информативными. Результатами мы не обменивались. Когда выборка была собрана, Б.М. Теплов взял у нас материалы экспериментов, довольно долго с ними работал и однажды, придя в лабораторию, сказал: нет, с этим ничего не получается. А ведь это была одна из важных для него идей, недаром он в первые годы настаивал на том, чтобы мы старались писать характеристики на своих испытуемых. Мы, правда, тихо сопротивлялись — по той простой причине, что, кроме Н.С. Лейтеса, делать это не умел никто, но, конечно, приглядывались к ходившим на эксперименты девушкам и юношам, стараясь выискать в них хоть что-то способствующее решению поставленной задачи. Б.М. Теплов сам положил конец своему замыслу, преподнеся и нам урок строгой оценки даже «любимых» идей.

Вообще, мне кажется, что наши учителя были «отобранной выборкой». Они были отобраны и ситуацией, в которой создавался наш институт,— ситуацией необычайного подъема интеллектуальной жизни России начала нашего века, и тем фактом, что психология, по-видимому, стала одной из точек, в которой этот подъем фокусировался, и, конечно, непростой судьбой нашей науки, ставившей их не раз перед нравственным и научным выбором. Это была плеяда широко образованных, творческих и преданных науке людей.

Первым в этой плеяде должно быть названо имя А.А. Смирнова. Уверена: любой человек, работавший в институте во времена его директорства, прежде всего будет вспоминать Анатолия Александровича. И если Г.И. Челпанов создал институт, то А.А. Смирнов, конечно же, его сохранил. На его директорскую долю достались тяжелые десятилетия, но он сумел провести институт через все социальные драмы практически без потерь, сумел сохранить и коллектив, и науку, и стены, и все основные направления исследований, независимо от своих личных пристрастий.

Как трудно ему было, наверное! Ведь из-за многоплановости психологии, неопределенности ее места в системе наук на психологическом учреждении должна была сказываться любая кампания, какой бы области знаний она ни касалась: языкознания, генетики, физиологии, политэкономии и т. д., не говоря уж о таких «общезначимых» вещах, как борьба с преклонением перед Западом, космополитизмом и т. п. Анатолию Александровичу

должно было быть особенно трудно в силу глубочайшей душевной интеллигентности, которая была, по-моему, его главной чертой. Он никогда не перекладывал свои директорские заботы на плечи коллектива, и нам, «внизу», казалось, что просто все идет естественным образом, именно так, как надо. Должно было пройти время и накопиться собственный опыт, чтобы понять, чего стоила нашему директору такая позиция. Конечно, это был живой человек и ничто человеческое ему было не чуждо. Мог и рассердиться, иногда больше, чем мы заслуживали, в особенности если ему казалось, что кто-то недостаточно уважительно относится к институту. А когда возникло предположение, что институт может быть разделен на два, отреагировал на это сердечным приступом.

Анатолий Александрович очень заботился о развитии фундаментальных исследований, и, когда в связи с реорганизацией АПН из республиканской в союзную менялось название института, приложил специальные усилия для того, чтобы в название была включена общая психология — основа других ее ветвей. Пока институт оставался единственным психологическим НИИ в стране, в его структуре были и инженерная психология, и эвристика, и многое другое, сиюминутно с обучением не связанное; но слушать, обсуждать все это было всегда интересно, а когда пришло время, именно наш Институт обеспечил первыми кадрами вновь нарождавшиеся психологические учреждения самого разного профиля.

Анатолию Александровичу мы обязаны и созданием нашей — психогенетической — лаборатории. Это был 1972 г. и хотя генетика из положения гонимой науки почти выбралась, говорить о наследуемости нормальных, индивидуально-психологических особенностей было, по меньшей мере, непривычно. А во главе АПН стоял В.Н. Столетов, отношение которого к генетике было все-таки не самым благоприятным (во всяком случае, так считалось тогда). О своем желании иметь в институте генетическую проблематику, организовать такую лабораторию, Анатолий Александрович говорил и до этого момента (наши исследования с Г.А. Шибаровской и Н.Ф. Шляхта — начались еще в недрах лаборатории Б.М. Теплова — В.Д. Небылицына). Возможно, интерес к ней сохранился у Анатолия Александровича с молодости — наследственность как одна из детерминант психики упоминается в его работах еще конца 20-х — начала 30-х гг. (в чем и пришлось ему после сессии ВАСХНИЛ покаяться). Но и в начале 70-х создание такой лаборатории было шагом нетривиальным. Спасибо ему!

Одно из ярких институтских событий — подготовка XVIII Международного психологического конгресса. А.А. Смирнов был председателем оргкомитета, поэтому основная масса организационных хлопот досталась коллективу института. Был 1966 год, мир, очевидно, еще открывал для себя нашу страну, и А.Н. Леонтьев — президент конгресса — заранее прогнозировал наплыв иностранных участников. Так оно и случилось: это был самый представительный из всех прошедших до того конгрессов, одних иностранцев было около пяти тысяч. Надо было не только выпустить огромное количество материалов (кажется, 36 томов), организовать работу пленарных заседаний, симпозиумов и т. д., надо было решить массу прозаических проблем: разместить, накормить, организовать культурную программу и т. д. Участвовал в этом весь коллектив; без различия званий, степеней и должностей сотрудники занимались «непрестижными» делами. Анатолий Александрович все держал под контролем, каждую пятницу проверяя по своему «кондуитику» ход дел. И конгресс прошел прекрасно.

...Не знаю, чем кончить эти коротенькие записки. Вспоминать о жизни института можно бесконечно. Но, наверное, мало учреждений, где, как у нас, многие и многие сотрудники имеют в трудовых книжках единственную запись о месте работы: Психологический институт.