ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ:

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ:

РЕМИНИСЦЕНЦИИ1

А.А. Никольская (кандидат психологических наук, старший научный сотрудник Психологического института РАО). К ВОПРОСУ О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ

Долгие годы философы-марксисты учили нас, что личности в истории принадлежит второстепенная роль, что незаменимых личностей нет, что можно воспитать талантов столько, сколько нужно, и т. п. Однако на деле жизнь втихомолку, но упорно опровергала этот постулат, настойчиво доказывая, что многое, очень многое зависит от личности, в особенности, если от нее многое и многие зависят.

И в этой связи мне хочется вспомнить об одной из самых значительных личностей в истории Психологического института - об Анатолии Александровиче Смирнове. Не кривя душой могу сказать, что мне посчастливилось, именно посчастливилось, работать с ним долгие годы - в период работы над различными энциклопедическими изданиями (БСЭ, МСЭ, Психологический словарь. Педагогическая энциклопедия), в журнале "Вопросы психологии", непосредственно в институте. Это были разные грани сотрудничества, разные задачи работы, но во всех них неизменно проявлялась сущность личности А. А. Смирнова. Широта взгляда, глубокая эрудиция, ориентация в самых разнообразных вопросах не только науки, но и культуры, и вместе с тем всякое отсутствие чванства, стремления показать свое превосходство.

Научная и служебная деятельность А.А. Смирнова в целом сложилась удачно. Он обладал высшими учеными

званиями и степенями (доктор, профессор, заслуженный деятель науки), был действительным членом АПН РСФСР (АПН СССР), некоторое время исполнял в ней роль вице-президента, многие годы был директором Института общей и педагогической психологии (ныне Психологического института) и главным редактором журнала "Вопросы психологии". Имел многочисленные награды. Когда была пробита брешь в "железном занавесе" и советские ученые получили возможность в какой-то мере наладить контакты с зарубежными коллегами, А.А. Смирнов достойно представлял отечественную психологическую науку за рубежом, умел показать то ценное, что было наработано советскими психологами. Умел он оказать гостеприимство зарубежным ученым у себя "дома". Он был также членом правления общества советско-австрийской дружбы, членом правления Института советско-американских отношений, почетным членом Польского психологического общества. И еще успевал делать множество дел. И ни к одному из них не относился формально.

Однако для А.А. Смирнова собственная карьера не была главной. Цель и смысл своей жизни он видел в труде на благо психологической науки и в первую очередь на благо Психологического института. Здесь он получил (1912 - 1916 гг.) хорошую научную подготовку под руководством основателя института Г.И. Челпанова, а затем прошел путь от ассистента до директора (1945- 1973). Для характеристики личности А.А. Смирнова важно упомянуть о том, что после отстранения Г.И. Челпанова с поста директора института (1923 г.) он также покинул институт и вернулся в него лишь в 1933 г. Став директором института, А.А. Смирнов бережно сохранил лучшие традиции институтской жизни, поддерживал высокую культуру научных исследований и теплую, душевную атмосферу взаимоотношений в научном коллективе.

А.А. Смирнов никогда не был "функционером" от науки. Великий труженик, он обладал умением не только вести научные исследования, но и рационально организовать свой труд и труд своих сотрудников.

Руководя научным исследованием, А.А. Смирнов львиную долю работы брал на себя. Доброжелательно и настойчиво он в каждом стремился пробудить интерес к науке. Ненавязчиво, с неизменной доброй улыбкой он даже слабому в научном отношении человеку умел внушить веру в свои силы, помогал найти свою нишу в научном коллективе.

В случае необходимости А.А. Смирнов всегда возлагал на себя самую трудную миссию. Своим авторитетом он ограждал институт от давления "сверху", из многих тяжелых ситуаций находил оптимальный выход. Так, когда обстоятельства потребовали включения института в осуществление хрущевской реформы школы на трудовой основе, он возглавил разработку психологических основ обучения труду, сумел найти рациональное зерно в этой проблематике, строго определить задачи исследования и получить результаты, имеющие научную значимость. Не вступая в бесполезную полемику с власть имущими, А.А. Смирнов смягчал давление и ограждал науку от непосредственного невежественного вмешательства. Не давая основания упрекнуть институт в уклонении от генеральной линии партийного руководства (следует, кстати, заметить, что А.А. Смирнов - один из очень немногих деятелей науки, занимавших руководящие посты, кто всю жизнь был беспартийным), он отводил требуемой проблематике строго определенное место, давая возможность нормально развиваться тем областям, которые составляют фундамент науки.

Велика заслуга А.А. Смирнова в сохранении не только "институтской", но и всей психологической науки в период повального (тоже навязанного "сверху") увлечения учением И.П. Павлова. Совместно с соратниками, в первую очередь с Б.М. Тепловым, А.А. Смирнов нашел плодотворный для психологии ракурс в физиологическом учении И.П. Павлова и не допустил

редукционизма в психологии. Очень тонко и умело отстоял А.А. Смирнов общую психологию в институте в период преобразования АПН РСФСР в общесоюзную, когда очень сильна была тенденция ограничить институт разработкой проблем возрастной и педагогической психологии.

А.А. Смирнов стремился в каждом сотруднике поддержать творческую жилку, приветствовал любые творческие поиски, даже если сам не разделял те или иные позиции. В науке он не делил никого на "своих" и "не своих", проявлял удивительную терпимость к чужому мнению, к любому научному начинанию. Это позволяло развиваться таланту тех, кто хотел и мог продвигать науку. При А.А. Смирнове работала целая плеяда ученых, чей научный авторитет был неоспорим: С.В. Кравков, Б.М. Теплов, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, В.Д. Небылицын, Н.И. Жинкин, А.Н. Соколов, П.А. Шеварев, Д.Б. Эльконин, Н.А. Менчинская, Л.И. Божович и многие другие. Благодаря поддержке А.А. Смирнова развернулась экспериментальная работа Д.Б. Эльконина и В.В. Давыдова по выявлению условий организации развивающегося обучения. Параллельно с этим успешно продолжали разрабатываться традиционные направления психологии обучения под руководством Н.А. Менчинской и Д.Н. Богоявленского. А.А. Смирнов помог развернуться своеобразному исследованию эвристических процессов под руководством В.Н. Пушкина. Словом, каждый имел право на свою точку зрения и свое направление исследования.

В тематике исследований был представлен весь спектр психологической науки: психофизиологические основы психики, общепсихологическая проблематика, которая включала все проявления психической деятельности от элементарных до высших, разрабатывалась возрастная и педагогическая психология. Когда появилась возможность, начались исследования по социальной психологии. Исследования были разнообразны и оригинальны. Так, восприятие изучалось не только в традиционном варианте, но было также представлено своеобразным исследованием восприятия предмета и рисунка, осуществленным ученым и художником Н. Н. Волковым. Н.И. Жинкин развивал уникальные исследования по психологии речи. Глубокие исследования процессов мышления и речи проводились под руководством А.Н. Соколова. Исследование процессов памяти под руководством самого А.А. Смирнова касалось самих основ мнемических процессов. Серия работ проводилась по изучению способностей (Б.М. Теплов, Н.С. Лейтес, В.А. Крутецкий). Предметом изучения были чувства (П.М. Якобсон), характер (Н.Д. Левитов), психические состояния (Ф.Д. Горбов). Разработка психофизиологических проблем вылилась в серьезную научную школу, на единых основах развивающую разные ветви научного познания (Б.М. Теплов, В.Д. Небылицын, Е.И. Бойко, К.М. Гуревич, И.В. Равич-Щербо, Э.А. Голубева). Изучались все этапы возрастного развития - дошкольного (А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец, М.И. Лисина), младшего школьного (М.Н. Волокитина, А.Н. Леонтьев, Н.Д. Левитов), подростка и старшего школьника (Д.Б. Эльконин). Были представлены обе ветви педагогической психологии - психология воспитания (Л.И. Божович, Л.В. Благонадежина, Л.С. Славина) и психология обучения (Н.А. Менчинская, Д.Н. Богоявленский, Е.Н. Кабанова-Меллер).

И во всех областях исследования были созданы солидные научные труды, пользовавшиеся авторитетом. За период директорствования А.А. Смирнова создано больше фундаментальных трудов (монографий, крупных сборников), чем за предыдущие и последующие годы вместе взятые. Многие из них имеют мировое признание, переведены и изданы за рубежом, ничуть не утратили своей научной значимости. Многие сотрудники института были авторами учебников и учебных пособий по психологии. Учебник под редакцией А.А. Смирнова был долгие годы руководством

для педагогических вузов по общей психологии.

Под руководством А.А. Смирнова был создан обобщающий труд "Психологическая наука в СССР" (2 тома), содержащий фундаментальный справочный материал по всем отраслям психологической науки. Он курировал издание серии книг "Основы психологии", ставившей задачей ознакомление читателя с основными направлениями, проблемами и достижениями психологической науки. Благодаря его усилиям вышло четыре тома этой серии. Не стало А.А. Смирнова, и серия осталась незавершенной.

Интересны, содержательны, полезны были ежегодные научные сессии института по итогам работы. Тщательно обсуждались доклады, а дирекция давала содержательный анализ всей проделанной работы. А.А. Смирнов был в курсе всех работ и стремился высветить и показать в них все самое ценное, пробуждая желание работать. При этом следует заметить, что он вовсе не "давил" своим авторитетом и мелочной дисциплиной. Он ценил свое и чужое время. Основная часть его работы осуществлялась за рабочим столом дома. В институт он, как правило, приезжал два раза в неделю, где решал в основном организационные вопросы, делая это быстро, оперативно, с полуслова понимая суть дела, имея четкую позицию. Очень много он работал по домашнему телефону, был доступен любому сотруднику. Да и сам не считал унизительным позвонить в случае необходимости. Каждый мог обратиться к нему не только за научной консультацией, но и с любой житейской бедой. И никогда это не оставляло его равнодушным. Не афишируя, не задевая самолюбия человека, он умел понять и помочь человеку. Никогда ничего не забывал, не давал невыполнимых обещаний и делал всегда больше, чем обещал.

Уважение к личности каждого сотрудника (в этом плане А.А. Смирнов не делал различия между уборщицей, гардеробщицей и академиком), талант человеческого общения, умение организовать свою и чужую работу создали при А.А. Смирнове ту творческую, интеллигентную, душевную атмосферу, в которой институт был вторым домом, куда шли не только работать, но и поделиться мыслями и чувствами, получить поддержку и взаимопонимание. Поэтому такими милыми, теплыми, уютными были в институте торжества по поводу официальных и неофициальных событий в жизни коллектива.

Не стало Анатолия Александровича Смирнова и многое, многое изменилось... Все-таки очень велика роль личности в истории.

И.С. Якиманская (доктор психологических наук, профессор, зав. лабораторией Института педагогических инноваций РАО). О научных традициях института

Я пришла в Институт психологии (тогда он был единственным в стране), куда меня направили для поступления в аспирантуру, в 1955 г. сразу после окончания МГУ. Тут же окунулась в атмосферу доброжелательства и вместе с тем высокой требовательности. Взять из библиотеки книгу и не вернуть ее в срок было равносильно преступлению. В библиотеке тогда работала Софья Леопольдовна, увлеченная своим делом, удивительно бережно к нему относящаяся; интересующаяся запросами не только сотрудников, аспирантов, но и тех, кто еще намеревался стать аспирантом и пользовался библиотекой. Удивительно пунктуальная сама, она требовала обязательности и от других, при этом никогда не отказывала в помощи найти нужную книгу или какой-либо фрагмент текста. А уж о порче книги не могло быть и речи. Мне думается, что вхождение в институт в значительной мере начиналось именно с библиотеки - через нее впитывался дух института: бережное отношение к прошлому и настоящему науки, уважение к разным научным школам, точкам зрения, обязательное и внимательное изучение первоисточников, знание их в подлинниках.

Будучи образованным человеком, владеющая двумя европейскими языками, Софья Леопольдовна поощряла запросы аспирантов в чтении иностранной литературы на языке оригинала, хотя в ту пору борьбы с космополитизмом это было просто небезопасно. Поразил меня и такой факт. В библиотеке института хранились многие книги, которые после 1934 г. были изъяты из обращения, на них был штамп "выдаче не подлежит". Это были труды Л.С. Выготского, С.Г. Геллерштейна, И.Н. Шпильрейна и многих других. Но какое бережное было к ним отношение! Надо было обладать большой гражданской смелостью, чтобы не только сохранить, но и - в то время! - выдавать эти книги для чтения тем, кто испытывал в этом потребность.

Вообще в институте в те, 50-е гг. была особая атмосфера: складывалась его основная структура как научного учреждения, сохранялись тесные связи с МГУ. Многие ведущие сотрудники института были членами кафедр МГУ, читали лекции, формировали научную молодежь, создавали творческие школы, оригинальные направления, проводили поисковые исследования в различных областях психологии. Была подлинная атмосфера творчества, поиска, открытости.

Каждый сотрудник, независимо от статуса, посещал заседания ученого совета, где, действительно, было интересно, дискуссии были научно содержательными, а их дух - благожелательным, уважительным к любому мнению, причем неважно, было это мнение зав. лабораторией или лаборанта, аспиранта. На заседания ученого совета приходили специалисты многих учреждений, часто не по приглашению, а просто в силу профессионального интереса ко всему происходящему в институте. Мы, молодежь, к ученому совету тщательно готовились, ибо знали, что любое выступление базируется на знании литературы, сопровождается обязательным привлечением экспериментального материала, фактов, полученных разнообразными методами. Профессионализм и компетентность ценились превыше всего. Нельзя было "выйти к доске" (как любил говорить А.А. Смирнов) и говорить обо всем и ни о чем, не соблюдая правил доказательности, фактологичности, аргументированности, научной добросовестности. О плагиате, естественно, не могло быть и речи.

Высокая профессиональная требовательность и уважительное отношение к высказываемому мнению были не исключением, а нормой в работе ученого совета, возглавлявшегося А.А. Смирновым. Интеллигентность, творческий дух, ответственность за то, что ты говоришь и делаешь, отличали работу ученого совета института того времени. Следует отметить, что критика нередко была резкой по сути, но никогда не была обидной, поскольку велась, как правило, корректно, с большим уважением к личности и маститого, и начинающего ученого. Если критические замечания принимались, то они должны были быть обязательно реализованы в дальнейшей работе. Иначе они не принимались. И в этом тоже проявлялась ответственность и научная честность. Выступление на ученом совете было и большой честью, и большой обязанностью, к нему всегда тщательно готовились.

Стиль работы ученого совета невольно переносился на заседания лабораторий, общественных организаций. Помню такой случай. Мне, тогда лаборантке, поручили рецензировать сборник научных трудов, подготовленный под ред. А.А. Смирнова. Он был посвящен проблемам обучения труду в школе (теме весьма актуальной в 60-е гг.). Я увлеклась содержанием, но высказала много критических замечаний. Когда я села, кто-то с места, обращаясь ко мне, сказал: "Но ведь редактор - директор института. Вы не боитесь этого?". Я растерялась. Но Анатолий Александрович произнес: "Замечания интересны, справедливы. Будем дорабатывать". Б.М. Теплов, ответственный тогда за издание трудов института, подвел итог обсуждению: "Поскольку рецензентом было высказано много критических замечаний и редактор с ними согласен, пока утверждать данный сборник к печати

печати нецелесообразно. Дадим время на доработку". Этот эпизод мне запомнился навсегда. Он научил меня многому, и главное - отношению к науке. Несколько слов о том, как формировались научные кадры в институте. Конечно, прежде всего через аспирантуру. Каждого аспиранта знали, к нему относились не как к "отсвету научного руководителя" (в зависимости от его звания, должности), а как к самостоятельной личности. Были аспирантские семинары, где каждый должен был выступить с научным докладом. На экзаменах не надо было отвечать "под экзаменатора", излагая только его точку зрения на поставленную проблему. Аспирантам предоставлялась возможность ознакомиться с любой лабораторией института, знать основные ее работы, уважительно к ним относиться. Аспиранты обязаны были посещать заседания ученого совета, все защиты кандидатских и докторских диссертаций. И это не было лишь дисциплинарным требованием. Так формировалась широта, эрудиция, уважительное отношение не только к своим, но и другим научным разработкам, направлениям, исследовательским школам, просто был интерес к тому, что делается в науке в целом. В институте существовало непреложное правило (потом, правда, утраченное): в большую науку можно прийти, только пройдя все ее ступени. Поэтому любой молодой человек принимался в институт сначала на должность лаборанта (даже по окончании аспирантуры, причем не обязательно в ту лабораторию, где он делал свою диссертацию). При всех издержках этого правила (платили гроши) в нем было одно неоспоримое преимущество: каждый должен проявить себя в деле. Наука - не хобби, не развлечение. Это повседневный, напряженный труд. Добыть факт, провести эксперимент, обработать результаты, грамотно выполнить реферат, сделать сообщение (на заседаниях лаборатории именно с лаборантов начинали обсуждение), отчитаться о выполненной работе, строго соблюдать график работы (о чем неуклонно заботилась Анна Христофоровна Шольц - зав. кадрами) - вот далеко не полный перечень обязанностей лаборанта. Но пройдя эту школу, став впоследствии ведущим сотрудником, каждый знал истинную цену научного труда, с уважением относился к работе младшего. Тогда, конечно, не допускалось использование лаборанта в личных целях. Все, кто прошел "лаборантскую" школу (а это основной состав института), стали самостоятельными творческими научными сотрудниками. Ну а те, кто не выдерживал этого "испытания", не обижались, так как явно понимали, что наука - это напряженный труд, где обязанностей, пожалуй, больше, чем прав (а тем более льгот).

В институте существовал порядок перевода сотрудников из младших в старшие, который неукоснительно соблюдался и не нарушался даже директором. В условиях дефицита вакансий (а это было всегда) особенно ценились научные и деловые качества человека, его практические возможности и самостоятельные реальные достижения, протекции в расчет не принимались. К сожалению, эта традиция также во многом утрачена. В науку нередко приходят люди, не изведавшие ее "изнутри", не понимающие, что это тяжелый, повседневный, подчас рутинный труд, требующий полной отдачи не только умственных, но и физических сил. Принадлежность к научной школе - это ведь не только присоединение к элитарному направлению, но и формирование личности, характера, нравственности, подлинного профессионализма.

Особо хотелось мне вспомнить о Н.А. Менчинской, в лаборатории которой и под ее руководством я проработала 35 лет, пройдя все ступени от аспирантуры до заведования лабораторией (после ухода Н.А. Менчинской). Это была одна из старейших лабораторий института, организованная в 1946 г., бессменным руководителем которой была Н.А. Менчинская. Она не принадлежала к числу "администраторов науки": не была жестка с людьми, не требовала от

них неукоснительного транслирования своих взглядов, мыслей. В лаборатории удивительным образом уживались люди, разные по возрасту, по направленности поисков, по несхожести не только характеров, но и точек зрения. В лабораторию приходили люди, по тем или иным причинам не нашедшие себя в других научных коллективах, люди ищущие, порой далеко не преуспевающие, но существовал какой-то дух, который давал возможность свободно дышать и творить каждому, искать и находить себя. Не было кастовости, замкнутости, обязательного служения тому направлению, которое "задавал" заведующий. Наоборот, в лабораторию тянулись люди, начинающие разрабатывать новые направления (программированное, проблемное, развивающее обучение), нуждающиеся в поддержке, научной опоре, те "забияки" (как любила говорить Н.А. Менчинская), которые впоследствии стали докторами наук, ведущими в своей области специалистами.

Многие в те годы называли это несформированностью научной школы, отсутствием единой концепции лаборатории. Не знаю. Думаю, что это была своеобразная манера научного руководителя, широко мыслящего, понимающего, что единомыслие рано или поздно станет тормозом развития коллектива, науки, а люди, занимающиеся ею, имеют право на собственное мнение, выбор пути исследования, свою тематику работы. В каждом сотруднике Н.А. Менчинская видела прежде всего личность, а не исполнителя воли коллектива. Такая позиция руководителя не создавала впечатления "монолита" коллектива, но из лаборатории никто по своей воле не уходил (разве только на повышение), а Н.А. Менчинская удивительным образом в научных планах и отчетах лаборатории умела собрать в единое целое разработки сотрудников, представить их в обобщенном виде.

В лаборатории начинались исследования по самым разнообразным направлениям развития школы: усовершенствования обучения в начальных классах, в вечерней (сменной), сельской школе; становление политехнического образования; изучение детей с задержками психического развития; формирование у школьников научного мировоззрения и т. п. Лаборатория, как ее называл А.А. Смирнов, была первопроходцем в решении тех проблем, которые выдвигались перед психологией Академией, самой жизнью. Далеко не все руководители лабораторий принимали на себя эту задачу. Раздавались критические замечания о том, что Наталья Александровна развивает лабораторию "не вглубь, а вширь". Конечно, постоянно осваивать новую тематику нам, сотрудникам лаборатории, было нелегко, но зато в ней формировались исследователи широкого профиля, ответственные за целые области, постоянно сотрудничавшие с философами, дидактами, методистами, физиологами, дефектологами. Не случайно, наверное, в лаборатории выросли и плодотворно коллегиально работали восемь докторов наук.

В нашем небольшом коллективе было много аспирантов, стажеров, соискателей. Люди приходили со своими научными планами, идеями, житейскими проблемами, порой нелегкими судьбами. У Натальи Александровны всегда находилось время их выслушать, посоветовать, предложить помощь. Единственно, что не прощалось - это непорядочность, нечестность, недобросовестность в науке.

Наталья Александровна была принципиальным, но в то же время мягким, интеллигентным человеком. Она любила искусство, театр, писала стихи, была знакома с М. Волошиным, высоко ценила его творчество. Общение с ней никогда не было сухим, академичным; оно не было обращено на отрицание чего-либо, наоборот, поощряло к созиданию, желанию работать.

Хорошо помню ученые советы, где Н.А. Менчинскую обвиняли в эклектике, эмпиризме и прочих "измах". Но она неизменно, постоянно отстаивала "немодные" в то время положения о

необходимости учитывать индивидуальные различия учащихся, которые не снимаются даже хорошо организованным обучением по теоретическому типу; о важной роли и функции эмпирического мышления в психическом развитии ребенка; о сочетании процессов интериоризации и экстериоризации в обучении. Защищая непопулярные в 60 - 70-е гг. тезисы, Н.А. Менчинская проявляла не только принципиальность, но и способствовала "противовесу", столь необходимому в науке, которая без борьбы мнений, вне дискуссий развиваться не может.

Вспоминая свою жизнь в институте, могу только сказать, что мне посчастливилось работать в тот период, когда дух творчества, созидания, уважения к личности каждого сотрудника был определяющим, когда не было деления "на своих и чужих", когда в довольно трудных общественных условиях идеологического диктата мы чувствовали себя свободными. В институт всегда шли с радостью, желанием работать, общаться, словом,- жить. Для многих из нас это был родной дом в полном смысле данного слова.

Т. Н. Ушакова (доктор психологических наук, член-корреспондент РАО, зав. лабораторией ИП РАН, главный редактор журнала "Иностранная психология"). Эхо памяти

Густо растущий домашний цветок в 28-й комнате на третьем этаже института заботливо поливала молоденькая лаборантка, вчерашняя выпускница Московского университета. Кроме цветка, все в комнате было научным, строгим, механико-электрическим. Большое перегороженное вертикальным экраном сооружение имело два поля сигнализационных лампочек: на одну сторону - для испытуемого, на другую - для экспериментатора. Это был прибор, сконструированный для целей изучения пространственного мышления и вообще второсигнальных механизмов. С его помощью можно было точнейшим образом (вплоть до миллисекунд) измерять время различных умственных операций Испытуемого. Таким был знаменитый прибор, носивший имя своего изобретателя и конструктора, - пульт Бойко.

Рядом с ним помещалось старинное записывающее устройство, позднее ликвидированное из-за громоздкости. Два вращающихся цилиндра медленно протягивали предварительно закопченную экспериментатором ленту, металлическое перо выписывало на ней рисунки, отражавшие двигательные реакции испытуемого.

Так выглядела в 1954 г. экспериментальная комната лаборатории (впоследствии лаборатории высшей нейродинамики) во главе с Евгением Ивановичем Бойко. Позднее в разные годы здесь была и другая научная аппаратура: огромная изрешеченная отверстиями полусфера для изучения поля зрения человека; миллисекундомеры; упрятанные в звукоизолирующие ящики, чтобы не слышно было их работы, генераторы звуков и пр. Где-то в 60-е гг. по проекту Е.И. Бойко был изготовлен и внедрен в экспериментальное использование модернизированный большой пульт с расширенным сигнальным полем, с возможностью дозировать по силе и длительности зрительные сигналы, комбинировать их со звуками. Существовал также малый (портативный) пульт, с. ним можно было осуществлять выездные эксперименты - в клинике, детских садах, школах.

Все вместе красноречиво говорило об устремленности лаборатории на объективное и точное исследование психических процессов. Благородное стремление! "Бессубстратную психологию" Евгений Иванович не жаловал.

В 1954 г. лаборатория была новой (открыта в 1952 г.), а ее состав - в основном молодежный: кроме заведующего Евгения Ивановича, темноволосого, синеглазого, с приветливым лицом, несущим на себе приметы сильной мысли, и старшего научного сотрудника Н.М. Костомаровой, все остальные члены лаборатории (младшие научные сотрудники, аспиранты, лаборанты -

Аспиранты института на демонстрации в 1956 г. Справа налево: В. Небылицын, Г. Ильина, Т. Ушакова, А. Васильев, Т. Кудрявцев.

Н.И. Крылов, М.М. Власова, Н.И. Чуприкова (та, что поливала цветок), Л.А. Большунов и автор этих строк) были тогда очень молоды. Перечисляю всех не случайно: эти люди впоследствии составили то, что можно назвать школой Бойко, из них вышли четыре доктора наук, к ним присоединился не один десяток кандидатов, учеников первого и второго поколений.

Те времена были сложными для психологии. Незадолго до того отзвучали громы печально знаменитой "павловской сессии" (1951), Она произвела запланированное впечатление. Люди стали опасливее, остерегались выражать свои действительные мысли. Евгений Иванович вспоминал, что во время "сессии", когда громили Л.А. Орбели, зал молчал и только М.М. Кольцова, в то время совсем молодая исследовательница из Ленинграда, по-женски громко ахала и ужасалась при каждом новом выпаде против ученого. В те сложные годы держаться под крышей павловского учения - был путь не единственный, но, бесспорно, самый надежный, чтобы выжить в науке. И на него встали многие - чтобы выжить. Психологические тексты запестрели терминами "рефлекс", "реакция", "подкрепление", "иррадиация". Педагогическая психология избрала своим предметом аналитико-синтетическую деятельность школьника. Психологи в своем рвении смело "иррадиировали" павловские понятия на такие объекты, которых строгий И.П. Павлов не касался никогда.

Е.И. Бойко следовал идеям И.П. Павлова, но не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы жить в науке. Павловские идеи были созвучны его собственным. Еще в 1946 г. он защитил кандидатскую диссертацию "Учение И.П. Павлова и проблема причинности в психологии". Психофизиологический подход был органичным для него, а сам он являлся большим знатоком работ и идей И.П. Павлова и И.М. Сеченова, искал пути содержательного распространения на сложные психические феномены человека подходов, разработанных великими соотечественниками.

Основная идея была проста: условный рефлекс - результат обучения, выработки, закрепления того, что дали жизненные условия. Для человека же характерно другое - продуктивность, возможность извлекать из данных новое знание, решать разного рода задачи, наконец, творить. Каков механизм нового знания? Можно ли его соотнести с условно-рефлекторной деятельностью? Гипотеза, над которой глубоко и всесторонне работал Е.И. Бойко, состояла в том, что появление нового продукта можно понять как результат самоорганизующегося взаимодействия существующего знания, при котором раздельно работающие структуры, совпадая в отдельных частях, усиливают их, ослабляя при этом несовпадающие части. Так возникает распадение первоначально не дифференцированных функциональных структур и возникновение новых элементов. Такое самоорганизующееся переструктурирование и составляет основу продуктивности.

Помню заседания лаборатории тех времен. Все мы тогда вращались на орбите идей Е.И. Бойко. Обсуждения обычно направлялись на то, чтобы перейти от теоретической идеи к полной экспериментальной конкретности. Эксперименты задумывались детально, строго рассматривались результаты. Во главе всего стоял его величество Факт. Сейчас, когда в науке нашего времени большое место заняла когнитивная психология, я часто думаю о том, что подход Евгения Ивановича уже в то время предвосхищал ее основные черты: точность измерительных процедур, конкретность в проработке теоретических идей, направленность на моделирование.

У Е.И. Бойко мы проходили школу научности; я с благодарностью чувствую ее и по сей день.

Деловая требовательность Евгения Ивановича как-то совершенно естественно уживалась с демократичностью в отношении с сотрудниками. Надо сказать, что обстановка в лаборатории была почти домашней; Евгений Иванович выступал в роли отца: смягчал мелкие ссоры, утешал, нестрого наказывал. Ему были известны все наши дела и характеры, которые он учитывал в совместной работе. Мы помогали друг другу, когда кто-либо из нас заболевал, вместе отмечали дни рождения, сочувствовали в неприятностях, заступались друг за друга вне лаборатории, бывали друг у друга дома.

Иными были отношения Евгения Ивановича с другими сотрудниками института. Он был как бы противопоставлен многим влиятельным людям. Чувствовалась его некоторая отчужденность от коллектива, будто постоянно ожидалась враждебность. Будучи беспартийным, он ощущал холод партийных органов. Однако беспартийными были и Б.М. Теплов, и А.А. Смирнов, но оба они тем не менее имели непререкаемый авторитет в институте, симпатии, коренным образом влияли на ход событий. В чем тут дело? Ведь Евгений Иванович был бессребреником, мягким и интеллигентным в обращении с людьми. Сейчас, с позиции моего жизненного опыта, я думаю, что корень этой ситуации можно отыскать в биографии Евгения Ивановича.

Он родился и вырос в Ельце бывшей Орловской губернии в интеллигентной провинциальной семье. Его родители были медицинскими работниками. Отец пользовался большой популярностью в округе, был щедр и бескорыстен в оказании помощи нуждающимся. Мать развернула свои возможности, уже будучи вдовой. Она много лет заведовала туберкулезными санаториями, была депутатом горсовета, имела орден Ленина. Генетическое наследство Евгений Иванович получил, видимо, неплохое. В нашем контексте, однако, важно еще и другое - его личностные черты. Они обнаружились рано в виде фонтанирующей устремленности к познанию (совсем по Ф. Гальтону). Он начал свою трудовую деятельность в 20 лет в должности электромонтера на Елецкой электростанции. Подобно Наполеону, употребившему в молодости время пребывания в тюрьме на изучение юриспруденции, Евгений Иванович,

работая на своей электростанции, находил время для изучения научной литературы по философии, истории психологии, учил иностранные языки. Видимо, он вообще был склонен к самообразованию и самостоятельной работе над собой. Так, за 1929 - 1931 гг. он заочно окончил лингвистическое отделение Педагогического института (2-го МГУ), в 1932 г. экстерном сдал экзамены и получил диплом о высшем образовании в Московском институте новых языков. Он тренировал себя не только умственно, но и физически: был знаменитым в своем городе гимнастом (крутил "солнце" на турнике), нырял с железнодорожного моста в реку. Однако тяга к умственному труду была, видимо, сильнее. И вот Евгений Иванович включился в среду философской мысли. С 1931 по 1936 г. он работал в Институте Маркса - Энгельса - Ленина при ЦК ВКП(б). Участвовал в издании классиков марксизма, изучал их труды.

Когда Е.И. Бойко пришел в Институт психологии АПН РСФСР (это произошло в 1945 г.), он был глубоко образованным специалистом в области философии и истории психологии. Был он в то время молодым, тридцатипятилетним, память имел богатую, был находчив в дискуссии и чрезвычайно увлекался своими идеями, в которых обычно горячо хотел убедить окружающих. Эти обстоятельства, думаю, давали определенные основания, чтобы чувствовать где-то свое превосходство, а порой и проявлять доминирование.

В этой связи вспоминаю случай, произошедший, помнится, в 1966 г. В.Д. Небылицын, у которого с Е.И. Бойко были очень хорошие, взаимно уважительные отношения, просил Евгения Ивановича отрецензировать свою только что вышедшую книгу. Евгений Иванович охотно взялся, книгу изучил с большой обстоятельностью и высказал критику по поводу одной из основных теоретических идей - о связи общих свойств нервной системы с передними отделами головного мозга. В.Д. Небылицын с критикой не согласился. Е.И. Бойко не отступил, и они расстались весьма недовольными друг другом. Мне кажется, в этом небольшом эпизоде открывается механизм, по которому преданность истине порой нарушала добрые человеческие отношения.

Но вернемся к 50-м гг. Благополучное развитие работ лаборатории Е.И. Бойко было прервано в 1956 г. его тяжелой сердечной болезнью: один за другим инфаркт миокарда, инфаркт легкого, тяжелый тромбофлебит. Поразительно переносил Евгений Иванович бремя болезней. Чуть было ему полегче - звал к себе сотрудников, проводил дома лабораторные заседания. Жил он долгое время в коммунальной квартире в доме Академии педагогических наук на Новопесчаной улице. Собираясь в его небольшой комнате, мы всячески старались уберечь Евгения Ивановича от излишней нагрузки. Но его невозможно было остановить. Преодолевая болезнь, он продолжал работать. Его книга "Время реакции человека" написана практически целиком в постели. Если посмотреть на ее фактическую базу, то можно видеть, что она представляет собой научное исследование проблемы, непременно требующее работы в библиотеке. Евгений Иванович производил эту работу дома, шел от одной публикации к другой, как по следу. Журналы и книги привозили ему из библиотек его сотрудники, что, как уже говорилось, вполне укладывалось в границы тех отношений взаимопомощи, которые были нормой в лаборатории. Евгений Иванович огорчался, если нельзя было достать необходимую литературу. Говорил, что нельзя брать информацию из вторых рук, доверял только первоисточнику. Эта позиция отражала его жизненную фундаментальную установку. Читал он на трех языках: английском, немецком, французском. Свою точку зрения вырабатывал в результате всестороннего обдумывания, может быть, потому и любил ее так горячо, может быть, потому и нападал так бесстрашно на своих идейных противников.

Усилиями врачей, близких и самого Евгения Ивановича ужасная болезнь 56-го года постепенно уходила. Наконец Е.И. Бойко приехал в институт. То-то было радости в лаборатории! Веселее пошла работа, надежнее стало понимание получаемых фактов, выходили сборники работ лаборатории, накапливались экспериментальные результаты, проходили защиты кандидатских диссертаций.

56-го года постепенно уходила. Наконец Е.И. Бойко приехал в институт. То-то было радости в лаборатории! Веселее пошла работа, надежнее стало понимание получаемых фактов, выходили сборники работ лаборатории, накапливались экспериментальные результаты, проходили защиты кандидатских диссертаций.

И тут коллектив постиг тяжелый удар - в 1961 г. лабораторию закрыли. Сотрудников распределили по разным лабораториям института, Е.И. Бойко предложили работать по индивидуальному плану. Почему это произошло, мне трудно судить. Видимо, в тот момент сошлись разные факторы и влияния. Важной, думаю, была изменившаяся по сравнению с 1952 г. общая политическая ситуация, которая уже не требовала выдвижения естественнонаучного направления. Так или иначе, факт совершился. Евгений Иванович был потрясен. Однако он достаточно быстро укрепился душевно, стал работать над докторской диссертацией и в 1963 г. блестяще защитил ее в институте. А там уже не за горами было восстановление лаборатории. Став доктором, а позднее и профессором, Евгений Иванович вошел в контакт с крупными специалистами по физиологии, кибернетике, в оборонной отрасли, получил их поддержку, а Госкомитет по науке и технике помог со ставками.

В 1965 г. лаборатория собралась снова. Но тогда судьба оставляла Евгению Ивановичу уже только семь лет жизни. Эти годы были сложными для него. Шло рождение второго поколения докторов в лаборатории, оно приносило и радости и огорчения. Сам он интенсивно работал, был на подъеме, развивал новые идеи, связанные с кибернетикой, моделированием, математикой. Поразительно, что в это время он прослушал двухгодичный курс на факультете вычислительной техники и математики МГУ.

Но вот 1972 г., еще только начавшись, принес новые тревоги, связанные со здоровьем Евгения Ивановича. Смерть любимой собаки была дополнительным зловещим сигналом.

Однажды Евгений Иванович попросил меня приехать к нему домой для серьезного разговора. Он сказал, что его тревожит здоровье, и просил меня принять от него заведование лабораторией. Я смеялась, говоря, что это противоестественно, а потому и невозможно. "Вы не правы, - сказал Евгений Иванович, - это даст возможность продлить жизнь лаборатории. Когда-нибудь потом, если захотите, вы назовете ее лабораторией психолингвистики". Какое далекое пророчество: эти слова стоят сейчас в названии лаборатории, которой я руковожу.

В заключение отмечу, что этот последний поступок Евгения Ивановича - свидетельство глубины его натуры: у последней черты он думал о деле, о своем детище. Он единственный из известных мне руководителей лаборатории, кто при жизни добровольно и с надеждой отдал ученику дело своих рук.

В. Д. Небылицын был моложе Е.И. Бойко на 20 лет. Но покинули они этот мир почти одновременно - в конце 1972 г.

Август 1930 г. - октябрь 1972 г.- вот две точки, ограничивающие отрезок времени, в который уложилась жизнь В.Д. Небылицына. Почему так короток был его земной путь? Он погиб в 42 года в авиационной катастрофе, когда вместе с женой поспешил с Кавказа к умирающему отцу в Челябинск. Упал, набирая высоту, набирая ее не только в самолете, но и в своей жизни.

В день похорон Владимира Дмитриевича старый Институт психологии (АПН СССР), где он работал почти 20 лет, наполнился многими людьми - психологами и непсихологами. Люди заполнили малый зал, где проходила торжественно-печальная церемония, стояли на лестнице, в коридоре, во дворе. И стало видно, скольким был нужен В.Д. Небылицын, скольких коснулась и поразила его смерть. Очень тяжело переживал Б.Ф. Ломов: он вместе с Владимиром Дмитриевичем только что организовал новый Институт психологии в составе АН СССР. Борис Федорович стал его директором,

Владимир Дмитриевич - его заместителем. Между ними были доверительные, почти братские отношения и даже внешнее сходство, во всяком случае, они часто пользовались одним пропуском.

Каким же был Владимир Дмитриевич - эта яркая звезда на отечественном психологическом небосклоне?

Его появление в Институте психологии АПН РСФСР относится к 1954 г. В том же году Небылицын приехал из Махачкалы, где проработал два года по окончании Московского университета. Был он худ, бледен, но одет по последней моде, что в то время вызывало осуждающую оценку "стиляга". На фоне еще военного образца широких штанин и тусклых галстуков его брюки были смело узки, а галстуки ярки ("гнать таких!").

Однако вопреки осуждению институтских престарелых дам и бдительных членов партбюро он прогремел на вступительных экзаменах в аспирантуру. Стоит вспомнить, что эти экзамены в то время отличались серьезностью. В малом зале на втором этаже собирался институтский синклит: робко входящий абитуриент видел за длинным столом во главе с директором А.А. Смирновым профессоров В.М. Теплова, П.А. Шеварева, Е.И. Бойко, Н.И. Жинкина и других, составляющих цвет психологической науки. И вот этот цвет был покорен приехавшим из провинции никому дотоле не известным 24-летним юношей-стилягой, который убедил всех в несомненности своей образованности, ума, таланта и перспективности. Проницательный и умный Б.М. Теплов тут же протянул ему руку, пригласил в свою лабораторию, до конца дней сохранял к нему привязанность.

И началась вольная аспирантская жизнь.

По французской романтической традиции герой, молодой талант, живет в мансарде, т. е. на чердаке. В Институте психологии в этой роли выступал подвал. Там находилось аспирантское общежитие. Это была довольно большая полутемная комната (в два окна, через которые видны ноги прохожих) на 4 - 5 человек с убогой мебелью. Здесь прошли аспирантские годы. Но этот приют был благом. Поднявшись наверх, можно было проводить экспериментальную работу в лабораторных помещениях, читать книги в чудесной институтской библиотеке, не отрываясь от общеинститутской жизни.

Для В.Д. Небылицына это было время увлечения экспериментальной работой. Исследовалась гипотеза о связи силы нервной системы и чувствительности (сильный - он же низкочувствительный, слабый чувствует тонко). Испытуемыми часто были свои же подрабатывавшие (1 рубль в час) коллеги-аспиранты. И каким же жгучим, личностно значимым был интерес: каков он (она) со своими лабораторными показателями и жизненными проявлениями? Наверное, потому так легко и возникали у экспериментатора новые идеи, новые методические пробы. Как экспериментатор Володя был точен и строг. А как испытуемый, вопреки научной идее, хотел быть сильным и чутким. Таким он и был.

Его соседом по комнате, разместившимся на рядом стоящей койке, был А. Васильев - врач, изобретатель, душа-человек, тоже выходец из Челябинска. Они стали друзьями. Вообще же в выборе друзей Володя был скуп и избирателен. Однажды к А. Васильеву пришла беда. В распоряжении лаборатории Б.М. Теплова были так называемые "черные" комнаты, где проводились опыты по исследованию зрительной чувствительности. Эти комнаты и сейчас стоят без окон. В зимнее время из-за очень горячей батареи было жарко и душно, трудно работать. Леша вместе со своим испытуемым взялся подвинтить вентиль батареи, однако вентиль сорвался, в помещение под огромным давлением хлынула горячая вода, почти кипяток. В пару, заполнившем комнату, отчаянно ругаясь, Леша пытался удержать хлещущую воду руками - все напрасно. Бросились искать коменданта, чтобы перекрыть воду

в здании; пока его нашли, прошло много времени. Вода успела пролиться с верхнего этажа на два нижних, затопила малый зал с его приборами в шкафах, обрушила люстру... Результат был ужасным.

Дирекция решила исключить А. Васильева из аспирантуры. Но не зря же у него были друзья. В. Небылицын возглавил движение в защиту А. Васильева. В результате Леша был не исключен, а всего лишь переведен в заочную аспирантуру, по окончании которой защитил кандидатскую диссертацию.

Кроме науки у В.Д. Небылицына было много других занятий. Рядом с институтским зданием на асфальте устроили волейбольную площадку, где в теплое время года азартно играли в волейбол. Еще одним увлечением была музыка. В.Д. Небылицын был исключительно музыкален. В то время он увлекался джазом. Где-то доставал новейшие интересные записи, их подолгу слушали в аспирантском подвале. Потом Володя с поразительной точностью высвистывал сложные рулады. Модную в то время "Мою родную Индонезию" никому не удавалось воспроизвести столь аккуратно, как ему.

А вот еще одна игра - драмкружок. Дело было поставлено серьезно: преподаватель-режиссер, долгие репетиции, система Станиславского, теория сценической игры. И вот Володя Небылицын - герой-любовник на сцене в большом зале. Но - о ужас! - он не в силах повернуться к зрителям, стоит почти спиной, сдавленным голосом говорит чужие слова, скован и сам презирает себя за это. Зрители вежливо хлопали. Но потом, уже после спектакля, собратья-аспиранты весело высмеяли героя: "Не надейся поразить тем, что все можешь".

Но мог он все же многое. Не было среди нас равных ему по литературной образованности. Казалось, он читал все. Рассказывал, что одно время читал так много, что делал это даже на ходу. Память имел сильную. Редкие в те времена литературные имена (все больше западные) были ему неожиданно знакомы и близки: Джойс, Ионеску, Рембо. Имел он мощный запас информации в разных сферах, о многом судил нетрадиционно. Сам писал выразительно и абсолютно грамотно. Была в ходу такая игра: открыть наугад энциклопедию, взять первое попавшееся слово - кто его знает? Никто не мог превзойти Володю в этой игре.

Прошли аспирантские годы, диссертация была защищена, необходимо было решать свою дальнейшую судьбу. Б.М. Теплов просил институтское начальство оставить В.Д. Небылицына в лаборатории, хотя бы в должности лаборанта. Оппозиция возражала (не так думает, не с тем дружит). Теплов сказал: "Он гениален. Если его не возьмут, я уйду". В.Д. Небылицына зачислили на должность лаборанта, в которой он проработал год.

Затем началось неуклонное восхождение. Усилиями Небылицына, теперь уже Владимира Дмитриевича, лаборатория получала все новые мощные импульсы для своего развития.

В 1965 г. В.Д. Небылицын успешно защитил докторскую диссертацию. Вскоре он стал заместителем директора Института психологии АПН СССР. Новой ступенью продвижения стало избрание В. Д. Небылицына в члены-корреспонденты АПН СССР.

Под натиском успехов В.Д. Небылицына отступали его недоброжелатели. Все больше людей в Москве и за ее пределами, в других странах, отмечали одаренность и достижения Владимира Дмитриевича, стремясь войти с ним в контакт.

Однако, кажется, правду сказал поэт: "Земная слава как дым..."

Э.А. Голубева (доктор психологических наук, профессор, главный научный сотрудник Психологического института РАО). Преемственность в школе Теплова – Небылицына

Осенью 1965 г. лаборатория Б. М. Теплова впервые собралась после его смерти. Своего кабинета у Б.М. Теплова

не было, и его большой письменный стол стоял в одной комнате со столами сотрудников. Не прошло еще сорока дней. Невыносимо тягостно смотрелось пустое кресло Бориса Михайловича. После паузы М.Н. Борисова сказала: "Володя, садитесь". С необычайным тактом (природным, воспитанным или приобретенным усилиями самовоспитания?) В.Д. Небылицын сел и сказал самые нужные слова...

В.Д. Небылицын был продолжателем дела Б.М. Теплова в самом полном и глубоком смысле этого слова. Борис Михайлович открыто, целеустремленно, сознательно и эмоционально готовил Владимира Дмитриевича к тому, чтобы передать ему дело своей жизни. Не только Ученик постигал и развивал идеи своего Учителя, но и наоборот. В.Д. Небылицын был постоянно озабочен проблемами доказательности положений новой науки, которую он и обозначил в 60-е гг. как дифференциальная психофизиология. Известно, что автор первой на русском языке статьи с изложением факторного анализа - В.Д. Небылицын (1960). Менее известно, но очень знаменательно, что работа Б.М. Теплова, завершавшая цикл лекций, которые он читал для сотрудников Института психологии АПН СССР и других слушателей,- "Простейшие способы факторного анализа" была его последней статьей (см.: Типологические особенности высшей нервной деятельности человека / Под ред. Б.М. Теплова. М., 1967).

Волей, энергией, компетентностью В.Д. Небылицына в институте был создан ВЦ (вычислительный центр), а до этого он пытался внедрять приемы математико-статистической обработки данных в других учреждениях, используя возможности ЭВМ. Характерен такой эпизод. Между одним из коэффициентов таблицы корреляций, полученной и "вручную", и на ЭВМ, было немалое расхождение - на порядок: в первом случае г = 0,1 (незначимая связь), во втором г = 1,0 (максимально значимая связь). В ту пору существовала фетишизация ЭВМ: да и как не преклоняться перед вычислительной техникой, когда вместо месяцев, уходивших на обработку данных с помощью арифмометра, логарифмической линейки почти сразу получались большие корреляционные и более компактные факторные матрицы? В.Д. Небылицын вызвал по поводу возникшего недоразумения ответственных за оба варианта обработки и без малейшего недовольства (а ошибка сказалась на результатах факторного анализа) сказал: "Дамы, разберитесь"; соответственно должен был разобраться и господин математик. При следующей встрече в том же составе Владимир Дмитриевич, как показалось, даже с радостью признал ошибку машины: права оказалась скрупулезнейшая В.И. Рождественская.

Много времени и сил отдавал В.Д. Небылицын внедрению новых методов изучения высшей нервной деятельности. В этой области ярко проявилась его творческая одаренность: именно в лаборатории Теплова - Небылицына ЭЭГ-методы, обладавшие надежностью, универсальностью и точностью, были впервые применены для изучения типологических свойств нервной системы. Работа с этими показателями означала не только приобщение к более совершенным способам исследования, но и новый уровень интерпретации данных в. контексте мировой науки. Свидетельство тому - труды В.Д. Небылицына.

Именно благодаря каждодневным усилиям и громадному авторитету В.Д. Небылицына Институт психологии АПН СССР был оснащен необходимой отечественной и иностранной аппаратурой. В 1966 г. во время XVIII Международного психологического конгресса в Москве Р.Б. Кэттелл вместе с другими известными исследователями личности и индивидуальности посетил институт. Позднее, в 1972 г., он написал, что в лаборатории Небылицына был приятно поражен точностью, с которой производились физиологические измерения. В. Д. Небылицын, как многие талантливые люди, обладал разносторонними

способностями и чертами, сочетание и проявление которых могло казаться парадоксальным. Однажды была очередная инспекция деятельности лаборатории. Нельзя сказать, что эта проверка была особенно обстоятельной. Это, по-видимому, понимали и некоторые члены комиссии: во всяком случае на знакомство с публикациями времени не хватило. Нервозность у проверяемых все-таки возникла. И вероятно, мгновенно оценив ситуацию, провожая проверяющих, Владимир Дмитриевич обернулся к своим и неожиданно сделал веселую и одновременно полную значительности гримасу. В ней отразилось и юмористическое отношение к неизбежности таких проверок (без тени неуважения, а тем более пренебрежения к членам комиссии, время которых часто расходовалось непродуктивно), и удовольствие ("и мы не лыком шиты"), и призыв не драматизировать событие. Напряженность тут же исчезла.

В этом и подобных случаях проявился артистизм В.Д. Небылицына. Он сочетался в нем с огромной работоспособностью, творческой устремленностью, преданностью науке, верностью слову, чувством юмора, тактичностью, глубоким интеллектом, литературным даром. Возможно, благодаря такому сочетанию казалось, что многое делается Владимиром Дмитриевичем играючи, при том, что колоссальный по количеству и отличный по качеству научный, писательский, редакторский, организационный, преподавательский труд его не грешил формализмом.

Несмотря на некоторую интровертированность Владимира Дмитриевича, мы чувствовали, да и знали, что он полностью разделял мысль Г. Уолтера: "Привязанность к нашим коллегам составляет существенную часть той нервной энергии, которая побуждает нас к новым открытиям".

За несколько дней до гибели В.Д. Небылицын очень серьезно говорил о том, что в связи с уходом в ИПАН его беспокоит судьба сотрудников лаборатории в старом институте: "Постоянно об этом думаю. Но я скоро вернусь..."

Н. И. Крылов (кандидат психологических наук). Аспирантура конца сороковых

Москва второй половины 40-х гг. тяжело переживала последствия недавно кончившейся войны. Карточки на продовольственные продукты (по низким нормам), талоны на промтовары, штаны, отрезы тканей, обувь - как премия за хорошую работу, явный дефицит мужчин, среди которых везде - по электричкам, на вокзалах, базарах - было много инвалидов. Вместе с тем шумные и красочные увеселения в дни праздников - затейливая иллюминация, концерты выдающихся артистов на открытых площадках, танцы под духовые оркестры... Мне кажется, никогда так много не танцевали, как тогда, хотя мужчин-партнеров явно не хватало.

Резко активизировалась общественно-научная жизнь: читальные залы были переполнены, в вузах занятия проходили до глубокой ночи, на лекциях известных профессоров можно было встретить людей разных возрастов и профессиональных интересов, проводилось множество открытых конференций, организовывались публичные доклады, бурные дискуссии по различным научным проблемам. Тяга к знаниям у молодежи была огромной. На вечера писателей и поэтов трудно было пробиться.

В 1947 г. было издано постановление о введении в средней школе курсов логики и психологии, в связи с чем был увеличен прием в аспирантуру. В наборе аспирантов была наглядно отражена демография послевоенного времени: из принятых по конкурсу двадцати человек было четверо мужчин (В. Крутецкий, Н. Крылов, А. Новомейский, Н. Судаков) и шестнадцать женщин (Е. Андреева, К. Арискина, Н. Болодурина, Н. Вавилина, А. Гуркина, Л. Деноткина, С. Капланова, Л. Кодюкова, Н. Лисенкова, М. Микулинская, Л. Назарова, Г. Пальмина, В. Рязанова, А. Семеновых, Л. Спирова, Н. Талызина). Руководили аспирантами тогда А. А. Смирнов - директор института, кандидат

директор института, кандидат наук, доктора наук: Б.М. Теплов, А.Р. Лурия и А.Н. Леонтьев, кандидаты наук: П.А. Шеварев, Л.И. Божович, Н.Н. Волков и Н.А. Менчинская. Всем им выпала нелегкая задача - подготовить мало образованных в психологии, в основном бывших студентов периферийных педагогических вузов к кандидатскому званию.

Программа подготовки была насыщенной. В нее входили философия (исторический материализм), психология, педагогика, два иностранных языка, статистика, практикум по экспериментальной психологии. С целью облегчения подготовки к сдаче кандидатского минимума были организованы специальные семинары по психологии и философии. Кроме того, мы использовали возможность посещать занятия студентов психологического отделения философского факультета МГУ (психологический факультет был открыт позже). Там вели курсы: А.А. Смирнов (общая психология), Б. М. Теплов (история психологии), С.Л. Рубинштейн (философские основы психологии), А.Р. Лурия (патологическая психология), П.К. Анохин (физиология высшей нервной деятельности), С.В. Кравков, А.Н. Леонтьев, Б.В. Зейгарник, П.Я. Гальперин читали спецкурсы.

Общую психологию на первом курсе МГУ читал А.А. Смирнов. В его изложении предмет выглядел простым (но не упрощенным), легко доступным для понимания, А.Н. Леонтьев вел свой предмет очень неровно. Иногда это был блистательный взлет научного анализа, неукротимой творческой фантазии, а иногда - скучное, мало понятное слушателям, не до конца продуманное тусклое изложение учебного материала. Складывалось впечатление, что лектор излагал не столько сам предмет, сколько свои мысли по поводу этого предмета. А.Н. Леонтьев очень любил сочинять новые термины, образные выражения, объясняющие, по его мнению, механизм анализируемого психического явления. Блистательно представлял курс истории западноевропейской психологии Б.М. Теплов. Было интересно следить за глубоким анализом развития психологических идей. Замечательно читал патопсихологию А.Р. Лурия. Курс был прекрасно иллюстрирован. Большей частью лекции проходили в Институте нейрохирургии, где у А.Р. Лурии была экспериментальная база (он и его сотрудники вели там работу по восстановлению психических функций, нарушенных в результате черепно-мозговых военных травм) и куда он имел возможность пригласить больных с различными поражениями коры больших полушарий головного мозга. Очень основательно преподносил курс философских основ психологии С.Л. Рубинштейн. Четко, не торопясь, чтобы успели записать, вел курс физиологии высшей нервной деятельности П.К. Анохин. Богатейший фактический материал по психофизиологии органов чувств давал в своих лекциях С.В. Кравков - первый из психологов член-корреспондент Академии наук СССР.

Я, наверное, не преувеличу, если скажу, что преподавательский состав психологического отделения философского факультета МГУ тех времен был сильнейшим за всю историю факультета, а работы, которые им велись (в основном в Психологическом институте), вошли в золотой фонд нашей науки.

Образовательную подготовку можно было получить хорошую, но для этого требовалось время, а его, как правило, не хватало. Кандидатский минимум надо было сдать за полтора года, за оставшийся срок оформить и защитить кандидатскую диссертацию.

Аспирантов поселили в самом здании института. Днем мы принимали участие в работе лабораторий, своей научной подготовкой занимались лишь вечером, когда кончалась работа в институте, часто - до двух-трех часов ночи. Все комнаты были открыты, ничто не мешало занятиям.

Для нас, аспирантов, послевоенное время было очень трудным. Приходилось подрабатывать уроками в школах, чтением лекций, иногда разгрузкой вагонов.

В 1948 г. карточная система распределения продуктов была отменена, народ вздохнул с облегчением. Это событие мы отметили в столовой МГУ, впервые дав волю своему очень здоровому аппетиту.

Основой нашей теоретической подготовки были семинарские занятия. По психологии их вел Б.М. Теплов. Мы должны были делать научные доклады и на основе их обсуждения представлять рефераты. Занятия проходили раз в неделю в течение одного семестра. Начинались они часов в 8 вечера и заканчивались как получится, чаще всего к полуночи. Вспоминаю их с удовольствием и благодарностью руководителю. Сначала делал доклад аспирант; после прослушивания зачастую беспомощного, компилятивного сочинения следовали вопросы товарищей и суждения, как правило, негативного характера, но в силу слабого знания предмета - поверхностные. Постепенно репликами и вопросами Борис Михайлович направлял дискуссию, приближая ее к сути проблемы. Он меньше всего тогда напоминал учителя, который наставляет неразумных учеников. Это была лаборатория глубоких научных суждений, подаваемых в блистательной форме, на прекрасном языке.

Для более широкой подготовки аспирантов темы рефератов были непосредственно не связаны с темой диссертационной работы или с профилем работы лаборатории, в которой работал аспирант (тогда аспирант действительно работал в лаборатории, делая не только свою диссертацию, но и помогал проводить общелабораторные исследования). Так, например, аспирант В. Крутецкий, зачисленный в лабораторию А.А. Смирнова, исследуя в диссертационной работе проблему развития нравственных понятий у старшеклассников, имел тему реферата о проблемах соотношения физиологии и психологии. Моя диссертация была посвящена вопросу временных связей в структуре произвольных действий, а темой реферата мне дали проблему памяти в отечественной психологии. Я добросовестно просмотрел всю имеющуюся литературу, систематизировал ее как умел и раздал оценки авторам, не очень глубоко разобравшись в сути их работ. После того как ребята обсудили мой реферат (что-то похвалили, что-то покритиковали), вступил в дискуссию Б.М. Теплов и разнес меня за "барское отношение к науке". Он критиковал меня за то, что я пренебрежительно оценил некоторые работы, не найдя в них оригинального подхода. Экспромтом он сделал блистательный доклад по проблеме памяти в нашей науке, выделив ключевые вопросы проблемы, оригинальные подходы к их решению, выходы к постановке новых вопросов.

Такие же выступления следовали по каждому обсуждавшемуся реферату. Жаль, что тогда никто не вел стенографических записей. Обсуждение вопросов продолжалось и после окончания семинара, по дороге до дома Бориса Михайловича, который тогда жил на Арбате в Спасопесковском переулке - на том самом месте, где когда-то был знаменитый Московский дворик, изображенный художником Поленовым. Провожая Б.М. Теплова, мы кричали на весь Арбат на удивление постовым милиционерам.

Иначе проходили семинары по философии. Их руководителем был В.Н. Колбановский. Он имел, по его словам, богатое революционное прошлое, окончил в свое время институт Красной профессуры и гордо носил звание профессора. Он был организатором нескольких научно-политических дискуссий, гордился тем, что был инициатором разгрома педологии, одним из инициаторов научных дискуссий, в результате которых ломались судьбы, губились жизни. При всем при том человек он был легкий, контактный, подвижный, но какой-то легковесный и все время "в образе". Так, например, он знал наизусть целые страницы из сочинений Ленина и часто произносил их, подражая выговору вождя. Любимым обращением его было "батенька" (распространенное обращение Ленина). Занятия наши проходили нерегулярно, сроки часто менялись, темы занятий

повторялись. В.Н. Колбановский часто ссылался на свою занятость, указывая пальцем вверх, что его ждут "там" (т. е. в ЦК КПСС на Старой площади); занятие свертывалось, он одевался и, быстро семеня ножками, направлялся в противоположную от Старой площади сторону. (В первой половине 30-х гг. В.Н. Колбановский был назначен директором нашего института.)

Вторая половина 40-х гг. была порой жестоких научных дискуссий. Сталин, едва отдохнув от войны, взялся перестраивать науку. Прежде всего досталось биологии. Была уничтожена генетика как буржуазная лженаука. Биология была обвинена в засилии вейсмонистов-морганистов. С ней расправились жестоко. Выдающиеся ученые были смещены со своих постов, понижены в чинах, оставлены без работы, некоторые репрессированы. Биология получила нового вождя - агронома Лысенко, человека в биологии невежественного, но пробивного, умевшего сулить в недалеком будущем изобилие сельскохозяйственных продуктов с помощью науки под его руководством. Затем последовал удар по экономической науке, языкознанию, подготовлялся разгром физики за идеализм в связи с идеями А. Эйнштейна. Но начавшаяся дискуссия по команде сверху была свернута, так как за "идеализмом" в физике стояла атомная бомба. Дискуссия по павловскому учению и Постановление двух академий - Академии наук и Академии медицинских наук - предписывало строить медицинскую науку, психологию, педагогику и др. в свете учения И.П. Павлова о высшей нервной деятельности. Очень жестокой была борьба с космополитизмом в науке и обществе. Большинство дискуссий проходило на наших глазах, молодежь была их заинтересованным зрителем. После таких постановлений нам трудно было выполнять научную работу, ведь требовалось вести исследования в свете соответствующего постановления, а ничего темнее этих постановлений для наших специальных исследований быть не могло. Не легче было и нашим научным руководителям.

Но надо отдать должное руководству нашего института - его директору А.А. Смирнову, заместителю директора Б.М. Теплову (оба были беспартийными) и секретарю партийной организации Е.А. Ракше, которые так повели наш институт в то жестокое время, что никто серьезно не пострадал, хотя в других исследовательских учреждениях потери были большие.

Но как бы то ни было большинство аспирантов из нашего набора закончили благополучно аспирантуру, защитили диссертации и проработали (а некоторые и сейчас работают) всю жизнь психологами на кафедрах университетов, педагогических вузов, в научно-исследовательских институтах, медицинских клиниках, редакциях психологических и педагогических журналов.

К.В. Бардин (доктор психологических наук). Экзамен в аспирантуру

Летом 1954 г. после окончания МГУ я получил направление в аспирантуру Психологического института. Но я тогда был не только молодым психологом, но и большим любителем туризма. Положенный месячный отпуск для подготовки к экзаменам я решил использовать по-своему. Вместе с Е.Е. Шулешко и М.Б. Михалевской (каждому из нас было не многим больше 20 лет) решено было отправиться в поход по рекам русского Севера. Вернувшись в Москву, я уже не успел раскрыть книги, как настала пора экзаменоваться.

Первый день прошел довольно легко. Мы, абитуриенты, собравшись в малой аудитории института, должны были написать сочинение на психологическую тему. Помню мне досталось "Подготовка ребенка к школе (ее психологические аспекты)". Тема оказалась достаточно легкой и настроила на то, что и

остальные экзамены проскочат легко. На другой же день, придя в ту же аудиторию, я был как громом поражен. За столом, вытянутым вдоль стены, сидели 19 виднейших московских психологов. Некоторых я даже совсем не знал, так как они не преподавали у нас в университете. Тут были Б.М. Теплов, И.А. Арямов, Д.Н. Богоявленский, А.В. Запорожец, Н.А. Менчинская, С.Л. Рубинштейн, П.А. Шеварев и другие. Стол был накрыт зеленой скатертью и украшен букетами живых цветов.

Что происходило в этом зале, я плохо помню. Доставшиеся мне вопросы сейчас выветрились из головы, а дополнительные вопросы, как мне казалось, дождем сыпались отовсюду; после первых двух-трех я почувствовал, что безнадежно "плыву". Помню, А.В. Запорожец, как университетский профессор, задал мне вопрос, ответ на который я должен был знать. Но и тут я промямлил что-то маловразумительное... П.А. Шевареву вместо одной работы И.М. Сеченова я стал рассказывать другую. Я сидел опустивши голову, а в ней билась одна и та же мысль - позор, провалился...

Спасла меня тогда моя письменная работа. (Кстати, много лет спустя, когда мне в руки попало то сочинение, я сам поразился тому, насколько хорошо оно было написано; как говорится, все необходимое и ничего лишнего.) Не знаю, как уж там рассуждал А.А. Смирнов, директор института, но в экзаменационной ведомости по психологии у меня оказалась спасительная "тройка" (в то время ставилась одна оценка за письменный и устный экзамены).

Следующие два экзамена были не по специальности, их я сдал на "пятерки". И хотя по общей сумме баллов я все же оказался в числе претендующих на зачисление в аспирантуру, все-таки два балла были потеряны. Насколько я помню, на одни "пятерки" экзамен сдал только В.Д. Небылицын. Остальные, как и я, потеряли по одному-два очка. Мест в аспирантуру не хватило; А. А. Смирнов много времени проводил в Академии педагогических наук, чтобы "выбить" там недостающие места, и в конце концов это ему удалось.

Вот так я и стал аспирантом - пусть заочным - Института психологии АПН РСФСР.

Но после того случая я больше никогда не позволял себе так легкомысленно относиться к делу.