17

«ИДЕОГЕНЕЗ» И «СОЦИОГЕНЕЗ» НАУКИ В ТВОРЧЕСТВЕ Г. И. ЧЕЛПАНОВА

 

В. В. УМРИХИН

 

«Психологическое исследование в настоящее время дифференцируется, психология распадается на такие части, которые совершенно друг с другом не связаны. Вследствие этого психология начинает утрачивать свое единство. Ей грозит распад.... Нужно принять меры к сохранению единства психологии» [29; 42]. Эти слова можно было бы принять за цитату из статьи современного автора, довольно точно передающего нынешнее состояние психологии. Однако они были произнесены 80 лет назад Георгием Ивановичем Челпановым в своей речи на торжественном открытии Психологического института им. Л.Г. Щукиной при Императорском Московском университете. Открытие этого института — детища Г.И. Челпанова — состоялось всего за четыре месяца до начала первой мировой войны, того рокового момента, когда не «по календарю», а реально «стартовал» XX век как век великих социальных потрясений, которыми он будет отмечен в истории общества [2]. В центре этих потрясений на протяжении всего столетия неизменно оказывалась Россия, и поэтому весь драматизм отечественной истории XX в. в полной мере сказался и на судьбе российской психологии, и на судьбе Психологического института, и на судьбе его основателя — Георгия Ивановича Челпанова, слова которого, приведенные в начале, звучат сегодня и как своеобразная оценка одного из итогов 80-летнего развития отечественной психологии.

Все это побуждает, отступив от традиционного жанра «юбилейной» статьи, пристальнее присмотреться к фигуре замечательного русского психолога Г.И. Челпанова, к его блистательному и трагичному пути в отечественной психологии, собственная логика развития которой, в свою очередь, была неотделима от перипетий в движении мировой психологической мысли.

Возможно, в чем-то изложенные ниже взгляды и оценки будут отличаться от интерпретаций историков отечественной психологии ([3], [4], [9], [10], [12], [21], [33] и др.). Испытывая искреннее уважение к ним и не имея желания вступать в полемику, автор делает попытку постепенного освобождения от тех «коллективных представлений», тех идеологических стереотипов, которые более 70 лет неизбежно служили для нас «априорными формами» историко-психологического анализа, формируя его в целом единообразный «апостериорный» сценарий.

Инвариантом историко-психологического анализа творчества Г.И. Челпанова почти у всех авторов выступает двойственная оценка его роли в отечественной психологии. С одной стороны, подчеркивается тот бесспорный вклад, который внес ученый в подготовку новых поколений психологов-исследователей и в организацию психологической науки, основание им первого в России Психологического института. С другой стороны, весьма критически оцениваются его научные взгляды и идейные ориентации, скудность содержания исследовательской программы. Подобная двойственность очень напоминает оценку исторической роли «отца экспериментальной психологии» В. Вундта. И не только потому, что В. Вундт был учителем Г.И. Челпанова, непрестанно пропагандировавшего и развивавшего его идеи, а скорее по их сходной исторической роли в развитии психологии, которая на рубеже веков еще не делилась непроницаемым барьером на российскую и западную. Отечественная психология, будучи органичной частью мировой, разделяла все ее проблемы и следовала в русле общей логики развития вплоть до начала 20-х гг., когда вспыхнула «борьба за перестройку психологии на основе марксизма» со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Реконструируя зарождение психологической программы И.М. Сеченова,

 

18

 

М.Г. Ярошевский ввел научную метафору[1] «филогенез науки и онтогенез творчества ученого», раскрывающую зависимость индивидуального научного творчества от логики развития науки: интеллектуальный онтогенез ученого в кратких и преобразованных формах воспроизводит филогенез науки. И «если перед нами не единичный случай, а закон, то его можно было бы — по аналогии с биогенетическим — назвать идеогенетическим» [31; 126]. Нам еще предстоит познакомиться с «идеогенетическими» предпосылками творчества Г.И. Челпанова, однако представляется важным внести в указанную метафору одно дополнение. Наука — не только «чистое» знание, развивающееся по имманентным логическим законам, но и особый «социальный организм», научное сообщество, имеющее свою социальную историю, свои собственные (хотя и тесно связанные с предметно-логическими) закономерности развития. И они также могут преломляться (в преобразованном виде) в индивидуальной судьбе ученого, порождая особые феномены научного творчества. Назовем их по аналогии с названными «социогенетическими». Обращаясь к научному творчеству Г.И. Челпанова, мы увидим неразрывную связь его «идеогенетических» и «социогенетических» детерминант.

«Идеогенетическче» ориентиры

 

Г.И. Челпанов оказался не только современником, но и активным участником того революционного процесса, который в считанные годы изменил облик мировой психологии,— ее превращения в самостоятельную науку. Приезжая в основанную В.Вундтом при Лейпцигском университете в 1879 г. первую психологическую лабораторию, преобразованную через два года в институт, ученые из разных стран осваивали принципиально новый — экспериментальный — тип психологического исследования и, возвращаясь к себе на родину, открывали лаборатории, подобные вундтовской. К чести для российской науки, первая такая лаборатория была открыта всего шесть лет спустя после лейпцигской. Ее основал В.М. Бехтерев при Казанском университете. Вскоре прошедшие стажировку у В. Вундта другие российские психологи откроют свои лаборатории: Н.Н. Ланге — в Одессе, С.С. Корсаков и А.А. Токарский — в Москве, В.Ф. Чиж — в Дерпте (Тарту), И.А. Сикорский — в Киеве, П.И. Ковалевский — в Харькове и т. д. Не составил исключения и Г.И. Челпанов, который, будучи профессором кафедры философии Киевского университета, возглавил там психологическую лабораторию, успешно функционировавшую почти десятилетие (1897— 1906), предшествовавшее его переходу в Московский университет (1907). Дважды выезжая в Германию, он получил там фундаментальную подготовку как по физиологии — у Дюбуа-Реймона, Геринга, Кенига, так и по психологии — у Вундта и Штумпфа [30; 49].

На рубеже веков, как отмечалось, отечественная и зарубежная мысль еще не были разделены «железным занавесом», и поэтому в философско-психологических исканиях русских мыслителей можно обнаружить большинство ориентации западной науки: классические рационализм и эмпиризм, неокантианство и позитивизм, вульгарный материализм и феноменологию, интроспекционизм и объективистский подход и многое, многое другое.

Именно благодаря этой идейной близости и неотделимости отечественной философско-психологической мысли от мировой (вовсе не исключавшей национальную специфику ее развития) превращение психологии в самостоятельную науку столь быстро и «триумфально» распространялось по России.

Что же конкретно из эволюции форм психологического познания оказалось представленным в творчестве Г.И. Челпанова? Прежде всего в нем отразились трудности и противоречия процесса выделения психологии в самостоятельную область знаний из недр философии. Сам

 

19

 

Г.И. Челпанов — исходно философ, переориентировавшийся на разработку проблем психологии,— еще в своих магистерской и докторской диссертациях (написанных под влиянием идей К. Штумпфа), посвященных проблемам восприятия пространства, разрешая спор между эмпиризмом и нативизмом в пользу последнего, особо указывает на необходимость отделения собственно психологического подхода от гносеологического (т. е. философского) [23]. Психологический же подход олицетворялся для него выдвинутой В. Вундтом программой построения психологии как самостоятельной науки. Теоретические основания этой программы причудливым образом собирали под одной крышей картезианско-локковскую интроспективную трактовку сознания, атомистический способ его изучения, принцип ассоциации как механизм пассивного функционирования сознания — с одной стороны, альтернативное представление немецкой философии (Г. Лейбниц, X. Вольф, И. Кант, И. Гербарт) об апперцепции как внутренней активности сознания — с другой, позитивистскую трактовку предмета психологии как науки о «непосредственном опыте» — с третьей. Все это дополнялось введением эксперимента как нового (но не главного!) способа психологического исследования, что придало вундтовской программе оригинальность, но не жизнеспособность [33]. Известно, что эта программа быстро исчерпала логику своего развития и сохранялась лишь пока был жив наиболее ортодоксальный последователь В. Вундта — Э. Титченер. В то же время рожденная в Лейпциге программа выражала развитие психологии как науки эмпирической, предполагавшей изучение отдельных элементов сознания, их свойств, законов взаимодействия и т. д. Ориентация лишь на нее раскалывает психологическое знание на множество фрагментов, затрудняя постижение целостной духовной жизни, к которому была устремлена философия на протяжении многих веков. И здесь перед Г.И. Челпановым встает философско-методологическая проблема выделения и соотнесения различных типов и уровней психологического знания.

В качестве таковых он выделяет 1) экспериментальную психологию, изучающую простейшие психофизиологические функции (в духе метода «физиологической психологии» В. Вундта); 2) эмпирическую психологию, предмет которой — психические явления; 3) теоретическую психологию, устремленную к постижению общих законов духа [26; 82]. Если учесть, что у В. Вундта первый и второй типы знания дополняли друг друга, то проблема заключалась в соотнесении эмпирической психологии, дающей сведения о разнообразных фактах сознания, и «теоретической», «философской», «общей» психологии, дающей им объяснение, исходя из общих законов душевной жизни. (У В. Вундта общие законы душевной жизни выводились из эмпирического изучения сознания и также носили фрагментарный характер.)

Нетрудно заметить, что, формируя одну из первых фундаментальных проблем своей психологической программы, Г.И. Челпанов «в снятом виде» выразил одно из важных противоречий логики психологического познания, обозначенное еще в начале XVIII в. последователем Г. Лейбница X. Вольфом как различие между эмпирической психологией (описывающей психические явления) и рациональной (дедуцирующей их из сущности и природы души) [33; 152]. Хотя после критики первой из них И. Кантом, И. Гербартом и др., дальнейшую разработку в психологии получило преимущественно второе направление, проблема поиска начала, лежащего в основании «многообразия психологического опыта», не утратила своего значения вплоть до наших дней (см., например, [6])[2]. Для Г. И. Челпанова, формулирующего ее в «снятом» виде как проблему построения «общей» или «философской» психологии (ставшую центральной в его последующих исканиях), автономия психологии не означала полного

 

20

 

отрыва от «материнской» дисциплины — философии: «Конечные нити психологии должны оставаться в руках психологов-философов»,— писал он [26;82]. Мы видим, таким образом, что в идейных исканиях Г.И. Челпанова преломилось такое противоречие логики развития мировой психологии, как стимулированный ее выделением в самостоятельную науку отрыв эмпирического изучения разнообразных психических явлений от их интегрированного осмысления, по-прежнему остававшегося уделом философии.

 

Выделяясь в автономную науку, психология черпала в философском знании не только содержательные представления о предмете, впоследствии превратившиеся в систему психологических категорий [33], но и общий способ истолкования их места в онтологии мира, определивший своеобразие трактовки «предельных» психологических проблем — психофизической, психофизиологической, психосоциальной и т. д. [33]. Вытекающая из логики «автономизации» психологии необходимость выбора определенной трактовки этих проблем, задающих смысловой контекст предмета психологических знаний, отразилась и в воззрениях Г.И. Челпанова. Следуя курсу вундтовской программы, он обозначил этот способ как идеализм и эмпирический параллелизм. Рассмотрим подробнее, что крылось за этими словами.

Что касается идеализма, то его выбор был сопряжен со своеобразной оценкой Г.И. Челпановым материализма, отождествлявшегося им с вульгарно-материалистическими течениями в философии (в духе П.-Ж. Кабаниса, Л. Бюхнера и др.) и потому неприемлемым. Применительно к психологии он считал, что «защитники материализма, говоря о психических процессах, на самом деле думают о физиологических» [24; 108]. К сожалению, подобную точку зрения он приписывал и И.М. Сеченову.

Но антитеза «материализм — идеализм» выражает собой два способа трактовки соотношения предельных философских категорий материального и духовного. После работ Ф. Энгельса она приобрела статус «основного вопроса философии», а в ленинско-сталинском диамате стала универсальной схемой трактовки историко-философского и историко-психологического процесса, сводящей его к «борьбе материализма и идеализма». Дело философов — судить о «когнитивной сложности» этой схемы, в которую однозначно не вписываются ни Аристотель, ни Спиноза, ни Кант и которая, будучи универсализированной, видимо, может рассматриваться как одно из проявлений «черно-белого» мышления. Важнее другое: полное сведение конкретно-научного, в том числе и психологического, знания к указанной антитезе, разработанной для философии, будет столь же адекватным, как и предпринятая в 20-е гг. учеником Г.И. Челпанова, К.Н. Корниловым, попытка объяснения эмпирических феноменов психологии характера (переход бережливости в скупость) законами и категориями диалектики (переходом количества в качество) [7].

«Обвиняя» И.М. Сеченова, Г.И. Челпанов не обнаруживал того, что не присущий ему естественнонаучный материализм составлял существо его взглядов, а новое и, скажем более сильно,— новаторское понимание предмета психологии (подробнее на этом мы остановимся ниже). Избегая любой формы материализма как попытки сведения предмета психологии к нервным процессам (чему специально посвящено много работ, в том числе и наиболее известная — «Мозг и душа» [24]), Г.И. Челпанов избирает альтернативный ориентир в виде идеализма. Но сама идеалистическая философия интересует его постольку, поскольку делает «суверенным» предмет психологии. Конкретно эта «суверенность» обосновывается принципом «эмпирического параллелизма». И здесь Г.И. Челпанов воспроизводит противоречие всей классической психологии сознания — от Р. Декарта до В. Вундта. С одной стороны, он отмечает: «Легко заметить, что современные защитники учения о параллелизме стоят на той же самой точке зрения, на какой стояли Декарт, окказионалисты, Лейбниц, когда они допускали существование двух миров, не вступающих друг с другом во

 

21

 

взаимодействие» [24; 279]. С другой стороны, он не может проигнорировать обнаруженные в той же традиции факты соответствия и взаимосвязи физических и психических процессов — начиная с особого понимания Р. Декартом «страстей души» и поиска ее «седалища» и кончая соотнесением интроспективного опыта с данными психофизиологического эксперимента у В.Вундта. Однако под влиянием установок позитивизма Г.И. Челпанов отказывается от поиска объяснения соотношений психического и физического. «Эмпирический параллелизм,— писал он,— только констатирует определенное соответствие между психическими и физическими явлениями...» [24; 286], но в то же время, следуя вундтовскому принципу «замкнутой каузальности», настаивал на том, что «психическое определяется только из психического» [24; 279]. Может показаться удивительным, что и монизм Б. Спинозы Г.И. Челпанов не считал полностью альтернативным «эмпирическому параллелизму», поскольку будучи порождениями единой субстанции, психическое и физическое непосредственно друг друга не могут определять (другой русский психолог Н.Н. Ланге прямо толковал этот тезис Спинозы как психофизический параллелизм).

Итак, обращение Г.И. Челпанова к идеализму и пропаганде параллелизма, не будучи для него самоцелью, отражало в его взглядах логику построения и обоснования собственного предмета психологии как самостоятельной науки, выделявшейся первоначально из идеалистической философской традиции и воспроизводившей ее методологию.

Логика развития этой традиции применительно к превращению психологии в экспериментальную науку отразилась у Г.И. Челпанова в представлении о методах психологии, первоначально трактуемых им в духе В. Вундта: главным и необходимым методом психологического исследования выступает интроспекция. Роль эксперимента сводится к тому, «чтобы сделать самонаблюдение более точным» [27; 38]. Однако в дальнейшем эти взгляды меняются в направлении, обусловленном ходом развития мировой психологии.

Схематично события, происходившие в ней, можно характеризовать следующим образом. Еще в 70-х гг. XIX в. почти одновременно с вундтовской выдвигаются альтернативные программы построения психологии как самостоятельной науки, главные из которых принадлежали Ф. Брентано и И.М. Сеченову [33]. Под влиянием дальнейшего развития заложенных в них идей (прежде всего функционализма) в психологии начала XX в. складывается новая проблемная ситуация, разрешение которой с неизбежностью требовало отвергнуть классическую вундтовскую психологию. В противовес ей возник целый спектр научных направлений (бихевиоризм, гештальтпсихология, психоанализ, французская социологическая школа, «понимающая психология» В. Дильтея и др.), стремившихся (и не без успеха) преодолеть ограниченность классической концепции сознания. Но, претендуя на выведение всей системы психологии из исходного для каждого из них теоретического принципа, эти направления стали, по сути, взаимоисключающими. Психологическое знание раскалывалось на множество несопоставимых фрагментов. Начинался период открытого кризиса в психологии [5], [33].

Среди новых направлений, зарождавшихся в ходе открытого кризиса, внимание Г.И. Челпанова не случайно привлекла вюрцбургская школа. Если не считать структурализма Э. Титченера, по-прежнему воспроизводившего, правда, в более утонченном и «рафинированном» виде, вундтовскую методологию, то можно сказать, что именно небольшая группа ученых из Вюрцбургского университета, руководимая О. Кюльпе, выводила интроспективную и экспериментальную традиции на новый этап развития. Новизну эту Г.И. Челпанов, однако, усмотрел не в том, чем отмечен вклад этой школы в истории психологии, но лишь в развитии экспериментального и интроспективного методов. Позитивно оценивая распространение вюрцбуржцами этих методов с изучения элементарных функций на исследование высших психических процессов (мышления), он писал в 1909 г.: «Экспериментальные

 

22

 

исследования природы мышления знаменуют, на мой взгляд, целый переворот в области психологии и именно в методах психологического исследования. Если до последнего времени можно было спорить относительно того, не есть ли психологический эксперимент по существу дела — эксперимент психофизический или даже просто физиологический, то все исследования мышления самым ясным образом показывают, что могут быть чисто психологические эксперименты» [25; 29]. В дальнейшем он дополняет собственные экспериментальные исследования вундтовского типа экспериментами, построенными по образу вюрцбургских.

Здесь стоит отметить, что, почувствовав новизну подхода вюрцбуржцев как очередного этапа логики развития психологических знаний, Г.И. Челпанов не смог осмыслить ее истинного значения. «Чисто психологические эксперименты» ставились и прежде (например, в классических исследованиях памяти Г. Эббингаузом). Новизна же подхода вюрцбургских психологов заключалась в том, что нарушив вундтовский запрет на приложение интроспективно-экспериментальной психологии к изучению высших психических процессов (каковым являлось мышление), они получили оригинальные эмпирические результаты, «опрокидывавшие» незыблемые прежде принципы психологии В. Вундта (видимо, предчувствуя это, В. Вундт и Э. Титченер выступили с резкой критикой этой школы [33]): несенсорный характер мышления в противовес «сенсорной мозаике сознания», детерминирующая тенденция в противовес ассоциации, сложные смысловые образования сознания в противовес его «атомарной» архитектонике и др.

Подобная невосприимчивость Г.И. Челпанова также имеет идеогенетическое объяснение. Вюрцбургская школа опиралась на новую ступень развития психологической мысли — функционализм Ф. Брентано и его последователей (в частности, Э. Гуссерля). Над мыслью же Г.И. Челпанова по-прежнему довлели категориальные схемы вундтовской психологии, ограничивавшие его восприятие новой психологии проблемами метода.

Тем временем зарождались все новые и новые психологические направления, одним из которых стала гештальтпсихология, сформировавшаяся под влиянием функционализма Ф.Брентано и феноменологии Э.Гуссерля. Под их же влиянием Г.И. Челпанов пишет свою последнюю дореволюционную работу «Об аналитическом методе в психологии» [28], название которой вполне созвучно и задаче автора — разработать теорию субъективного метода в психологии [28; 4] как способ «установления отношения между отдельными психологическими переживаниями» [28; 6] с целью систематизации элементарных состояний сознания. Влияние феноменологии (в терминах Г.И. Челпанова — аналитической психологии) Э. Гуссерля обусловливало незначительное изменение содержательных представлений Г.И. Челпанова: от простейших элементов сознания — к простейшим состояниям. Смысл же этого влияния снова ограничивался рамками обоснования метода: феноменология обосновывала исходность субъективного метода «непосредственного усмотрения», поскольку ему «присуща аподиктическая достоверность» [28; 11].

Ассимиляция феноменологии через теоретические схемы гештальтпсихологов освобождала от метафизической «оболочки» методологию Э. Гуссерля и способствовала быстрому продуктивному развитию этого направления. Отсутствие таких новых оригинальных схем у Г.И. Челпанова и воспроизведение им лишь старых вундтовских теоретических построений ограничивало для него эвристическое значение новых философско-психологических подходов дополнительным обоснованием отживающих представлений о методе.

Драматизм судьбы Г.И. Челпанова как ученого сопряжен с ее «идеогенетическими предпосылками». В период выделения психологии как самостоятельной науки в творчестве Г.И. Челпанова отразились все перипетии этого процесса, увенчавшегося по своему времени оригинальной программой В. Вундта. Но, не пойдя дальше вундтовских схем, не выработав своих собственных, новых

 

23

 

теоретических представлений[3], он оказался невосприимчив к логике дальнейшего развития психологии.

Обращаясь к этой логике, можно объяснить и сложные отношения Г.И. Челпанова с объективным подходом. Здесь следует отметить, что из современников И.М. Сеченова его не понял почти никто. Субъективисты (и в их числе Г.И. Челпанов) критиковали его за материализм. Объективисты (В.М. Бехтерев, а позднее и бихевиористы) усматривали в нем родоначальника поведенчества. Пожалуй, ближе всего сеченовские взгляды (не без влияния Г. Спенсера) были российскому учителю Г.И. Челпанова - Н.Я. Гроту, который выдвинул теорию «психического оборота», включающую психику во взаимодействие организма со средой, но при этом оставался на позициях интроспекционизма.

Существо же сеченовской программы построения психологии, как отмечалось, заключалось не во вполне реальном выражении материализма, в котором Г.И. Челпанов усматривал редукцию психики к физиологическому рефлексу, а в новом понимании предмета психологии.

Родство психического и рефлекторного акта И.М.Сеченов усматривал не в содержании, а в строении (структуре) и механизме происхождения (протекания) [31] (ср. с принципом изоморфизма). Психическое представлялось уже не замкнутым, самодетерминированным сознанием, а особым актом, который, подобно нервно-рефлекторному, включен во взаимоотношения индивида и среды. Тем самым вводился принципиально новый предмет психологии, образующей ряд учений «о происхождении психических деятельностей» [20; 256]. Соответственно и объективный метод предполагал изучение психики через анализ этих деятельностей (правда, в ходе лишь наблюдения, но не эксперимента) [31].

Сеченовские взгляды сложились под влиянием определенных достижений психологии XIX в., но сделанные им выводы намного опередили логику ее развития. Поэтому в ученом мире продолжала доминировать картезианско-локковская трактовка психики. Ее разделял и последователь И.М. Сеченова В.М. Бехтерев, обвинявший своего учителя в субъективизме и развивавший его идеи в направлении от «объективной психологии» через «психорефлексологию» к «рефлексологии» (здесь хорошо видно последовательное «испарение» психологического содержания). Та же трактовка психики появившимся позднее бихевиоризмом побудила вовсе исключить психическое как недоступное научному (т. е. объективному) анализу. Сходное понимание предмета психологии выражал и И.П. Павлов, сам резко отмежевываясь от нее, но допуская возможности сосуществования своего подхода с классической психологией, пути которых, как он полагал, в конечном итоге должны сойтись. Не этим ли, кстати, можно объяснить его искреннее приветствие, посланное Г.И. Челпанову в связи с открытием Психологического института [11]? Не этим ли объясняется его отказ продолжать разговор с приехавшим к нему А.Н. Леонтьевым, сообщившим об отстранении Г.И. Челпанова и переориентации Института на объективное изучение реакций, или же приглашение И.П. Павловым изгнанного Г.И. Челпанова в начале 30-х гг. возглавить психологический отдел в колтушских лабораториях?

Из сказанного видно, что причиной неприятия Г.И. Челпановым воззрений И.М. Сеченова оказалась не столько пресловутая «борьба между материализмом и идеализмом», сколько незрелость категориальных схем самой психологии, которыми оперировал Г.И. Челпанов и которые оказались способными ассимилировать сеченовский вклад на гораздо более позднем этапе логики своего развития.

«Социогенетические» ориентиры

 

Подобно тому, как логика развития науки репрезентируется в индивидуальных

 

24

 

воззрениях ученого, закономерности социальной истории науки также определяют «сценарий» его пути в научном сообществе, выступая в качестве его «социогенетических» ориентиров.

Выделение психологии в самостоятельную науку требовало не только соединения определенных теоретических воззрений с соответствующим тогдашнему критерию научности экспериментальным методом. Оно в не меньшей мере нуждалось в сообществе ученых-профессионалов. В начале 70-х гг. его еще не было. (Не этим ли можно, в частности, объяснить призыв И.М. Сеченова передать разработку психологии в руки физиологов?)

Нелегкое бремя подготовки профессиональных психологов-экспериментаторов взял на себя В.Вундт. Продуктивность же такой подготовки зависит от такой особой формы объединения ученых как научная школа, специфика которой определяется пересечением взаимообусловленных собственно познавательных и научно-педагогических функций [22], [32]. Двойственность исторической оценки роли В. Вундта как раз и обусловливается, с одной стороны, эклектизмом и непродуктивностью его научной программы, но с другой — тем, что он стал лидером крупнейшей научной школы, подготовившей первое поколение психологов-экспериментаторов. Подобное соотношение «идео-» и «социогенетических» факторов можно обнаружить и в научной судьбе Г.И. Челпанова.

Но прежде обратим внимание на «многоликость» школ в науке, за которой можно увидеть несколько распространенных их типов [22], [32]: 1) образовательная школа, готовящая будущих исследователей через их приобщение к теоретической или экспериментальной традиции; 2) школа — исследовательский коллектив как сплоченная научная группа, разрабатывающая под руководством главы школы общую исследовательскую программу; 3) школа — направление как макросоциальная структура, объединяющая ряд малых научных групп.

Обращаясь к Г.И. Челпанову, мы видим, что социальные запросы науки (не менее чем предметно-логические) преломились в его деятельности в виде главенства ориентации прежде всего на психологическое образование. Слушатели его лекций в разных учебных заведениях России и участники его семинариев составили чрезвычайно широкий круг. Но подготовка психологов-профессионалов нового типа, т. е. экспериментальных психологов, не может ограничиться лишь теоретическими занятиями. Это остро осознавал Г.И. Челпанов, писавший, что «в настоящее время студент нуждается в ознакомлении с методами психологического исследования. ... Если еще недавно ознакомление с экспериментальной психологией означало только ознакомление с тем, как производятся эксперименты в западных лабораториях, то теперь мы нуждаемся в значительно большем. Мы уже должны выйти из ученической роли, мы должны исследовать самостоятельно. Для самостоятельного исследования нужны хорошо оборудованные лаборатории. Для семинариев, для специальных библиотек, для лабораторий нужен специальный психологический институт, который объединил бы все эти психологические учреждения» [29; 42]. В этих словах отчетливо прослеживается объективная необходимость создания Психологического института именно в системе университетского образования. Именно такая «локализация» Института максимально приближала его к единству основных функций научной школы — познавательной и научно-педагогической.

И вот торжество открытия Института свершилось. Изменился ли при этом тип научной школы Г.И. Челпанова? С одной стороны, изменения были налицо. Теоретическая подготовка молодых психологов опосредовалась их экспериментальными исследованиями, проводимыми под руководством как старших коллег, так и главы Института. С другой стороны, Г.И. Челпановым не было выдвинуто оригинальной исследовательской программы, являющейся критерием школы исследовательского коллектива, всегда отличавшейся и в психологии своей продуктивностью (вспомним вклад школ К. Левина, Л.С. Выготского,

 

25

 

Ж. Пиаже и др.). Поэтому можно считать, что Г.И. Челпанов стал главой теоретико-экспериментальной школы в рамках интроспективной (вначале вундтовской, затем и вюрцбургской) психологии как одного из ее направлений. Он также развивал такие неотъемлемые для жизни научного сообщества формы деятельности, как издание периодического печатного издания «Психологическое обозрение» (в 1917 - 18 гг. успело выйти два номера), активное участие в работе Московского психологического общества и т. д.

В целом же, как отмечается, «школу Челпанова прошли не менее 150 человек — цифра по тем временам очень большая. ... Можно назвать несколько десятков известных советских психологов, вышедших из «школы Челпанова» [12; 52]. Среди них П.П. Блонский, К.Н. Корнилов, Н.А. Рыбников, В.М. Экземплярский и представители более молодого поколения — С.В. Кравков, П.А. Шеварев, А.А. Смирнов, Б.М. Теплов и другие.

«Идеогенетическое» и «социогенетическое» в научном пути Г.И. Челпанова были нераздельны. Это обусловило как блистательность его университетской карьеры, так и драматизм судьбы как ученого. Преломленная в его сознании объективная социальная потребность в создании собственного научного сообщества («социогенетический аспект») захватывала почти всю его энергию, ограниченность же вундтовскими теоретическими схемами («идеогенетический аспект») обусловила его роль как лидера крупнейшей в России, но все же репродуктивной научной школы.

И все же по своей исторической роли в отечественной психологии школа Г.И. Челпанова сопоставима со всемирно прославившейся школой В.Вундта.

В заключение несколько слов о дальнейшей драматической судьбе Г.И. Челпанова в «марксистский» период (подробно исследованный С.А. Богданчиковым [1] и освещенный в его статье на страницах этого номера журнала).

Как ни печально признавать, но Г.И. Челпанов был предан. Его ближайшие ученики П.П. Блонский и К.Н. Корнилов в начале 20-х гг. выступили против своего учителя под лозунгом построения марксистской психологии, о которой сами прежде и не помышляли. В 1923 г. К.Н. Корнилов занял пост директора Института вместо смещенного Г.И. Челпанова, где стал активно развивать свою «реактологию», декларативно выдававшуюся за образец марксистской психологии, а на деле — переоблаченное в новые одежды учение о реакциях, разработанное еще до революции под руководством Г.И. Челпанова. Сам по себе этот прецедент, не выражающий образцов высокого нравственного выбора, породил своеобразный «сценарий», включавший серию подобных событий. В 1931 г. уже К.Н. Корнилов был снят с поста директора за «сочетание механицизма с меньшевиствующим идеализмом» (заметим, до какого абсурда может довести когнитивная простота советского «черно-белого» мышления) [13]. Организатором кампании по ликвидации реактологии выступил А.А. Таланкин - ученик К.Н. Корнилова, развивавший его идеи в области военной психологии. В свою очередь, А.А. Таланкин, входивший в комсостав Красной армии, был уничтожен в сталинских застенках в конце 30-х гг. Занявший в 1931 г. пост директора Института В.Н. Колбановский — выпускник Института красной профессуры - в конце тех же 30-х гг. вынужден был оставить этот пост, поскольку в свое время поддерживал педологию. Подобные случаи повторялись и в дальнейшем. Разворачивалась история советской психологии как «репрессированной науки» [13]. Но это уже тема другой статьи.

Из устных воспоминаний В.Н. Колбановского (изложенных автору М.Г. Ярошевским) известно, что в начале 30-х гг. изгнанный отовсюду Г.И. Челпанов возвращался к своему (теперь уже чужому) Институту и, обращаясь к проходившим сотрудникам, вопрошал:

«Вы меня узнаете?» Не знавшие его молодые сотрудники (многие из них — выходцы из того же Института красной профессуры), озираясь на незнакомого пожилого чудака, молча проносились мимо него, торопясь по своим делам. Мимо Г.И. Челпанова проносилась жизнь. Уже совсем другая...

 

26

 

Вернемся к словам Г.И. Челпанова, процитированным в начале статьи. Действительно, современная отечественная психология характеризуется отсутствием как идейного, так и социального единства. Она лишилась даже своего научного общества, прежде интегрировавшего ее.

В год, юбилейный для института, только что частично вновь обретшего свое историческое название, хотелось бы искренне пожелать, чтобы он в полной мере оправдал замыслы и упования своего создателя - стал центром, реально утверждающим единство нашей психологии. «Тогда, - как вовсе не зря полагал Г.И. Челпанов,- развитие психологии в России достигнет той полноты и совершенства, при которых мы с гордостью будем говорить о «русской психологии», как теперь принято говорить о немецкой, английской, американской психологии» [29; 42].

1. Богданчиков С. А. История проблемы «психология и марксизм». (Дискуссия между К.Н.Корниловым и Г.И. Челпановым в отечественной психологии 20-х годов): Автореф.. канд. дис. М., 1983.

2. Братусь Б. С. К проблеме нравственного сознания в культуре уходящего века // Вопр. психол. 1993. № 1. С. 6—13.

3. Будилова Е. А. Борьба материализма и идеализма в русской психологической науке. М., 1960.

4. Будилова Е. А. Философские проблемы в советской психологии. М., 1972.

5. Выготский Л. С. Исторический смысл психологического кризиса // Соч. Т. 1. М., 1982. С. 291 - 438.

6. Зинченко В. П. Культурно-историческая психология: опыт амплификации // Вопр. психол. 1993. № 4. С. 5 - 13.

7. Корнилов К. Н. Учебник психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма. М.,1926.

8. Левитин К. Е. Личностью не рождаются. М., 1990.

9. Петровский А. В. История советской психологии. М., 1967.

10. Петровский А. В. Вопросы истории и теории психологии. М., 1984.

11. Письмо профессора физиологии Императорской Военно-медицинской академии И. П. Павлова // Вопр. психол. 1993. № 2. С. 92.

12. Радзиховский Л. А. Г. И. Челпанов — организатор Психологического института // Вопр. психол. 1982. № 5. С. 47—61.

13. Репрессированная наука / Под ред. М. Г. Ярошевского.Л., 1991.

20. Сеченов И. М. Избранные философские и психологические произведения. М., 1947.

21. Смирнов А. А. Развитие и современное состояние психологической науки в СССР. М., 1975.

22. Умрихин В. В. Развитие советской школы дифференциальной психофизиологии. М., 1987.

23. Челпанов Г. И. Проблема восприятия пространства в связи с учением об априорности и врожденности. Ч. 1. Киев, 1896. Ч. 2. 1904.

24. Челпанов Г. И. Мозг и душа: критика материализма и очерк современных учений о душе. СПб., 1900.

25. Челпанов Г. И. Об экспериментальном исследовании высших умственных процессов // Вопр. филос. и психол. 1909. Кн. 1 (96).

26. Челпанов Г. И. Об отношении психологии к философии // Челпанов Г. И. Сб. статей (Психология и школа). М., 1912. С. 71—83.

27. Челпанов Г. И. Об экспериментальном методов психологии // Новые идеи в философии. СПб., 1913. Сб. 9. С. 13.

28. Челпанов Г. И. Об аналитическом методе в психологии// Психологическое обозрение. 1917. № 1. С. 3 - 17; 1918. № 2. С. 451—468.

29. Челпанов Г. И. О задачах Московского Психологического института // Вопр. психол. 1992. № 3 - 4. С. 41 - 43.

30. Экземплярский В. М. Георгий Иванович Челпанов // Вопр. психол. 1992. № 3—4. С. 49 - 50.

31. Ярошевский М. Г. Сеченов и мировая психологическая мысль. М., 1981.

32. Ярошевский М. Г. Логика развития науки и научная школа // Школы в науке. М., 1977. С. 7 - 97.

33. Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1985.

 

Поступила в редакцию 6. XII 1993 г.