Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в восемнадцатилетнем ресурсе (1980-1997 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

9.2812

55

 

Л. С. ВЫГОТСКИЙ — ЖЕРТВА «ОПТИЧЕСКОГО ОБМАНА»

 

М. Г. ЯРОШЕВСКИЙ

 

Если у А. М. Эткинда вытеснено (по Фрейду) воспоминание об этом, то напомню, что некогда превратности судьбы привели его из Петербургского научно-исследовательского психиатрического института им. В. М. Бехтерева в Институт истории естествознания и техники АН СССР, где я в то время руководил сектором психологии научного творчества. Зная А. М. Эткинда как вдумчивого и серьезного знатока проблем психопатологии и размышляя над тем, как наиболее эффективно сопрячь его знания и опыт с профилем нашего далекого от клиники института, я порекомендовал ему обратиться к истории психоанализа в России,

Эта тема долгие годы была закрытой. Но времена менялись. По инициативе академика П. Л. Капицы я занялся подготовкой к изданию лекций 3. Фрейда. (Правда, чтобы добиться их публикации, потребовалось 10 лет, причем книгу, вопреки Петру Леонидовичу, так и отказались издать в серии «Классики науки»).

Мы очень мало знали об активности русских психоаналитиков в начале

 

56

 

20-х гг. А. Р. Лурия некогда рассказывал мне о Психоаналитическом институте, где служил ученым секретарем, о том, что при институте работал детский сад, куда поместили сына Сталина, о переписке с 3. Фрейдом, психоаналитических сеансах и т. д. Между тем из литературы по истории советской психологии о психоаналитическом движении в нашей стране, кроме ругани в его адрес, читать было нечего. Пробел следовало восполнить, изучить некогда запрещенную литературу, архивы, собрать другие сведения о судьбе «идеологически вредного» фрейдизма в России. Этим и занялся А. М. Эткинд.

Теперь перед нами одна из его публикаций, которая, скажу прямо, ввергла меня в состояние шока. Из летописи российского фрейдизма автор извлек вывод о том, что одним из его главных героев был Л. С. Выготский. «Свой вклад,— пишет А.М.   Эткинд,— Л. С. Выготский идентифицировал как «марксистский»; но в конце концов его идеи оказались более близки психоаналитикам, чем марксистам» [3; 51].

Хорошо известно, что Л. С. Выготский резко критиковал психоанализ за иррационализм, антиисторизм, пансексуализм. Высмеивал позицию своего ближайшего друга А. Р. Лурия, который уверовал, будто фрейдизм «совпадает с методологией марксизма» [1, т. I; 303]. Попытки А. Р. Лурия и другого приехавшего с ним в Москву из Казани психоаналитика — Б. Д. Фридмана соединить марксизм и фрейдизм относил к «чудовищным комбинациям» (там же, с. 326). В своем последнем семичасовом выступлении перед сотрудниками (декабрь 1933 г.) Л. С. Выготский специально подчеркнул: «Мы себя противопоставляем и глубинной психологии. Наша психология — вершинная психология (определяет не глубины, а вершины личности)» (там же, с. 166)1 .

Из размышлений же А. М. Эткинда явствует, что Л. С. Выготский сам того не знал, кто он и в чьей компании. Считал себя «марксистом» (кавычки А. М. Эткинда), на деле же был привержен психоанализу2 .

Если принять столь смелый вывод, то придется радикально переоценить не только вклад Л. С. Выготского и его школы — весь облик советской психологии обретет новые контуры, ибо этому вкладу и этой школе, как известно,  принадлежит в ней достаточно влиятельная роль.

А. М. Эткинд справедливо замечает,  что «политический контроль привел к таким искажениям интеллектуальной жизни, масштаб которых и сейчас еще трудно оценить» [3; 37]. Искажалось  притом и прошлое науки, в том числе психологической (см. [2]). Отсюда в актуальность такой задачи, как «восстановление исторической канвы», разорванной под идеологическим диктатом.

Занявшись переосмыслением творческого пути Л. С. Выготского, автор предупреждает, что более всего важно «смещение самой оптики исследования, которое имеет для русских ученых, в сравнении с предыдущим поколением, едва ли не катастрофический характер» [3; 37].

Кроме политического контроля, от которого мы, похоже, избавились, существует историко-научный, со своими веками испытанными критериями. Но А. М. Эткинд, к сожалению, настолько сместил «оптику своего исследования», что избавился и от него, результатом чего стали действительно катастрофические последствия для самой перспективы воссоздания судеб психологических. идей в России.

При всем богатстве эрудиции и оригинальности возникающих у автора аллюзий, при всем многоцветье мелькающей перед взором читателя исторической ткани все это богатство оказывается подчиненным предвзятой гипотезе, не выдерживающей испытания фактами.

 

57

 

Рассказывают об одном натуралисте, который растоптал ногами найденного им жука потому только, что тот своими особенностями мешал стройности его теории. Все, что не соответствует тому, каким Л. С. Выготский привиделся А. М. Эткинду, устраняется из реконструкции образа Л. С. Выготского; это явствует уже из оценки первой, предреволюционной поры творчества Л. С. Выготского. Будущий психолог начинал как литературный критик. Из литературно-критических заметок Л. С. Выготского (студента юридического факультета   Московского университета) А. М. Эткинд выделяет его рецензию на нашумевший в свое время роман А. Белого «Петербург», где, по мнению рецензента, ощущается дух антисемитизма. От этой юношеской рецензии А. М. Эткинд протягивает весьма сомнительную нить к поздним дефектологическим работам Л. С. Выготского, которые сопрягаются с психоанализом А. Адлера.

Хотя А. М. Эткинду и не удалось, по собственному признанию, найти «никаких упоминаний еврейского вопроса в позднейших сочинениях Л. С. Выготского», однако, как он считает, «нетрудно предположить, что проблемы антисемитизма и еврейской идентичности продолжали занимать мысли Л. С. Выготского».

Ход мысли самого А. М. Эткинда в его догадках о мыслях Л. С. Выготского направляет постулат об особом, «гипертрофированном активизме вышедших из черты оседлости». Этот «активизм» трактуется в духе известной психоаналитической концепции А. Адлера как сверхкомпенсация дефекта.

К формуле «дефект — сверхкомпенсация» Л. С. Выготский действительно обращается в своих дефектологических работах. Он детально проанализировал ситуацию с известной слепоглухонемой Еленой Келлер, отметив, что ее «серьезные дефекты вызвали к жизни огромные силы сверхкомпенсации» [1, т. 4; 48]. Оригинальность   же   соображений А. М. Эткинда в том, что он само творчество Л. С. Выготского объясняет указанной формулой «дефект — сверхкомпенсация». «Идея сверхкомпенсации,— пишет он,— становится своеобразным обоснованием гипертрофированного культурного активизма, столь свойственного Л. С. Выготскому и его кругу» [3; 40]. Сам же этот сверхкомпенсаторный «активизм», как уже сказано, выводится из социального положения евреев в дореволюционной России.

Иначе говоря, опираясь на выдвинутую вышедшим из школы 3. Фрейда А. Адлером концепцию сверхкомпенсации, А. М. Эткинд объясняет своеобразие исследовательского поведения самого Л. С. Выготского, а именно приверженность последнего этой концепции (вводя его тем самым в стан психоаналитиков). Из свойственного «вышедшим из черты оседлости» культурного активизма А. М. Эткинд выводит еще одну особенность идейной позиции Л. С. Выготского: «Смещение равновесия между природой и культурой в пользу культуры». Научное новаторство Л. С. Выготского определило утверждение принципа культурной детерминации психического строя личности. Но и это, при приведенной трактовке, выводится из психоаналитической версии о сверхкомпенсации, за которой скрыт «еврейский вопрос».

Между тем концепцию А. Адлера Л. С. Выготский оценивал как эклектическую [1, т.4; 165]. «Основные философские позиции Адлера,— писал он в 1929 г.,— искажены метафизическими элементами. Характерологический интерес представляет лишь практика Адлера» (там же, с. 156). Адлеровой версии о том, что личностью движет изначальный «психоидный» фактор, витальная реакция индивида на комплекс неполноценности, Л. С. Выготский противопоставил в качестве детерминанты сверхкомпенсации социальный образец (там же, с. 229).

Про А. Адлера сказано, что он общался с Л. Троцким, а «по своему положению и взглядам был близок к кругу Л. С. Выготского». Читателю остается  догадываться, кто и в какие времена входил в «круг Л. С. Выготского», которому якобы оказался близок А. Адлер (но почему-то не Л. С. Выготский — А. Адлеру,

 

58

 

публиковавшему свои работы, когда Л. С. Выготский был еще ребенком; см., напр., [4], [5]).

Этот предполагаемый «круг Л. С. Выготского» весьма своеобразно сконструирован автором. Наряду с «близким» указанному кругу психоаналитиком А. Адлером в него попадают поэт О. Мандельштам, большевистский вождь Л. Троцкий и приехавшая в Советскую  Россию  с  благословения 3. Фрейда его ученица С. Шпильрейн. Об отношениях между Л. С. Выготским и О. Мандельштамом сказано немало в связи с тем, как «претворяются друг в друга плоть и душа» и что это «созвучно религиозному сознанию», имеет «глубокие религиозные корни» и «возвращает нас к иудеохристианской традиции».

Оставим эти медитации об «иудеохристианской» подоплеке разработки Л. С. Выготским психологии мышления и речи на совести автора. Но принять его утверждение, будто те, кто отрицает независимость мысли от слова (таково приводимое А. М. Эткиндом мнение Сталина, конечно, совершенно неоригинальное), оправдывают тоталитарный режим, значит, отнести к приверженцам этого режима, к примеру, всех бихевиористов — от Дж. Уотсона до Б. Скиннера. От Сталина, как фигуры полярной Л. С. Выготскому, А. М. Эткинд переходит к Л. Троцкому, которого оценивает как идейного вдохновителя психолога.

Утверждается, будто главная методологическая работа Л. С. Выготского «Исторический смысл психологического кризиса» «проникнута безошибочно узнаваемым троцкистским духом и потому, вероятно, после быстрого падения Л. Троцкого осталась неопубликованной» [3; 52]. Этот «троцкистский дух» А. М. Эткинд учуял в тех нескольких абзацах рукописи, где речь идет о том, что «в будущем обществе психология будет наукой о новом человеке» [1, т. 1; 436]. Вышедшее на историческую арену после революции поколение молодых энтузиастов жило верой в то, что средствами науки удастся сформировать людей, свободных от «родимых пятен проклятого прошлого». Эту веру выражали не только деятели большевистской партии (одним из них, конечно, был Л. Троцкий). Она вдохновляла передовую часть интеллигенции, деятелей новой педагогики, строителей трудов школы. Это был дух времени, а не «троцкистский дух».

Обидно, однако, что ничего, кроме последнего, не уловлено в трактате Л. С. Выготского, где дана непревзойденная панорама путей развития мировой психологии. Что же касается причин того, что трактат не был опубликован, то к этому «быстрое падение Л. Троцкого» никакого отношения не имеет. Л. С. Выготский не смог его завершить, поскольку не выполнил поставленную в нем задачу. (Обещание ее решить содержится в сохранившемся тексте.) Исторический смысл кризиса Л. С. Выготский, как известно каждому читателю, усматривал в том, что назрела потребность создать новую науку — общую психологию. Построить ее Л. С. Выготскому не удалось. Замечу, что Л. С. Выготский не увидел опубликованными и многие другие свои работы («Психология искусства», «Развитие высших психических функций», «Орудие и знак», «Учение об эмоциях» и др.), но, конечно же, не из-за «троцкистского духа».

О Л. Троцком А. М. Эткинд упоминает в связи с дружбой эмигранта-большевика с психоаналитиком А. Адлером и вновь пытается соотнести Л. Троцкого с Л. С. Выготским на том основании, что Л. Троцкий «поддерживал   московских психоаналитиков». В кругу последних в октябре 1923 г. появилась С. Шпильрейн в качестве единственного научного сотрудника вновь созданного под руководством И. Д. Ермакова Психоаналитического института.

Этой женщине А. М. Эткинд отводит совершенно особую роль в истории мировой психологии. «Вполне вероятно,— пишет он,— что С. Н. Шпильрейн сыграла роль общего инициатора двух направлений мировой психологии — «генетической психологии» Ж. Пиаже и «культурно-исторической теории» Л. С. Выготского и А. Р. Лурия» [3; 50].

 

59

 

Для столь крутого обобщения требуются куда более сильные, основанные на реальных исторических фактах аргументы, чем приглашение на умственный эксперимент: «Попробуйте мысленно представить себе... что отвечала на возражения Ж. Пиаже С. Н. Шпильрейн; скорее всего, ваша внутренняя речь воспроизведет аргументы Л. С. Выготского из «Мышления и речи» [3; 51].

Никаких данных, касающихся воображаемых теоретических споров между Ж. Пиаже и С. Н. Шпильрейн, в литературе не существует. Неудивительно поэтому, что и А. М. Эткинд не может здесь подкрепить игру своего воображения «забытыми текстами» и ему ничего не остается, как поместить их в разряд никем «не найденных контекстов». Что же касается Л. С. Выготского, то версия о производности его научного поиска от психоанализа побудила найти еще одного посредника между 3. Фрейдом и Л. С. Выготским (наряду с А. Адлером и «спонсором» московских психоаналитиков Л. Троцким) — в лице С. Н. Шпильрейн.

Во имя этой Сабины А. М. Эткинд приносит в жертву творческую жизнь молодого Л. С. Выготского.

Почему начало, притом бурное начало, публикаторской активности Л. С. Выготского падает именно на 1924 г.— задается вопросом А. М. Эткинд,—ведь наш герой, названный С. Тулмином «Моцартом в психологии», был к тому времени не так уж юн? В чем феномен психологического обращения Л. С. Выготского»?

Здесь-то и появляется обольстительная Сабина — та, что некогда находилась в любовной связи с К. Юнгом и про которую 3. Фрейд писал, что она умела своей «нежной рукой разглаживать наши складки и морщины». В конце 1923 г. она приехала в Москву, куда в начале 1924 г. переезжает Л. С. Выготский.

По версии А. М. Эткинда, Л. С. Выготский — провинциал-энтузиаст, который смотрел на С. Н. Шпильрейн «как на олицетворение передовой европейской мысли». И вот итоговое размышление А. М. Эткинда: «У талантливых людей впечатление от общения с яркой знаменитой, продуктивной личностью, полученное в самом начале карьеры (курсив мой.—М. Я.), может надолго определять ход развития научных интересов. Кажется правдоподобным предположение,   что   знакомство   с С. Н. Шпильрейн сыграло определенную роль в формировании психологических интересов Л. С. Выготского» [3; 50].

Я попросил Виктора Ивановича Овчаренко, на мой взгляд лучшего знатока истории психоанализа в России, возможно более пристально проверить все архивные материалы, касающиеся ермаковского Психоаналитического института, Российского психоаналитического   общества   и   деятельности С. Н. Шпильрейн в России с точки зрения того, сохранились ли какие-либо сведения, намекающие на причастность к ним Л. С. Выготского. Архивы на сей счет безмолвствовали. Ни одна бумажка не говорила в пользу предположения о том, что С. Н. Шпильрейн сыграла некую определенную роль в формировании психологических воззрений Л. С. Выготского. Неизвестно, были ли они вообще знакомы. Зато архивы говорили о другом, относящемся к до-московскому,  гомельскому  периоду творчества Л. С. Выготского. К сожалению, этот период недооценивается нашими (и зарубежными) историографами. Ближайшие к нему А. Р. Лурия и А. Н. Леонтьев в своих публикациях считали годом начала научной карьеры Л. С. Выготского как психолога 1924 г., иначе говоря — год своего знакомства с ним. Между тем, отвечая на вопрос одной из анкет, сам Л. С. Выготский указал 1917 г. как год начала своей работы в психологии. Эта работа активно продолжалась на протяжении шести гомельских лет, стало быть, «психологическое обращение» Л. С. Выготского произошло задолго до подозреваемого А. М. Эткиндом знакомства с очаровательной Сабиной.

Т. М. Лифанова нашла в Гомельском архиве характеристику, своего рода рекомендательное   письмо,   выданное Л. С. Выготскому с прежнего места работы, в котором он характеризуется как лектор по «марксистской педагогике и материалистической психологии». Т. М. Лифанова установила также, что

 

60

 

рукопись  «Педагогической психологии» (единственной книги, которая вышла в свет при жизни Л. С. Выготского) находилась в издательстве в 1924 г., стало быть, была написана в Гомеле. У меня нет сомнений и в том, что именно в гомельский период была написана также значительная часть «Психологии искусства», защищенной в   1925 г. Л. С. Выготским в качестве диссертации (одним из оппонентов, кстати, был К. Н. Корнилов). Не приводя в этом контексте развернутую аргументацию, укажу лишь на то, что большая часть эмпирического материала этой работы построена на анализе восприятия басни школьниками. В Москве же, как известно, в обычной школе Л. С. Выготский не работал. Весь 1924 г. был для него годом «дефектологическим». Он всю энергию отдал проблемам «трудного детства», и те шесть работ, которые упоминаются А. М. Эткиндом как показатель «бурного начала психологических публикаций», никакого отношения ни к психоанализу, ни к предполагаемому влиянию С. Н. Шпильрейн не имеют. (Во второй половине 1924 г. она уехала в Ростов, где работала врачом до 1942 г., когда, оказавшись в руках фашистов, погибла в концлагере).

В то же время реальные научно-идейные течения, определившие его выдающийся вклад, исчезли. Когда Л. С. Выготский — «просвещенец из Гомеля» — появился в Петербурге в 1924 г. с программным докладом, после которого был приглашен в Московский психологический институт, то смысл доклада (о чем в дальнейшем его ученики не говорили) сводился к задаче соединить, в противовес дуализму И. П. Павлова и В. М. Бехтерева, рефлексологию с психологией в единую науку. Учение И. М. Сеченова о центральном торможении как механизме превращения внешнего действия во внутреннее стало для Л. С. Выготского важнейшим объяснительным принципом, приобретшим известность под именем «интериоризации» Творчество Л. С. Выготского отличала столь же культурологическая, сколь и биологическая ориентация.

Первая книга Л. С. Выготского «Педагогическая психология» звучала как гимн условному рефлексу. Идейную атмосферу в молодой российской республике определял марксизм. К нему обратился и Л. С. Выготский. Именно это позволило ему проложить мост от условных рефлексов к сознанию и воспринять идеи социодетерминизма.

В юности Л. С. Выготский впервые встретился с психологией при чтении трактата А. А. Потебни «Мысль и язык». В ней фактор культуры выступил в виде формируемой языком общенародной мысли, от которой зависит работа индивидуального ума. Л. С. Выготский усвоил уроки не только А. А. Потебни, но и его критиков, считавших, что последний психологизировал язык, тогда как он представляет собой систему знаков и форм. Сложившаяся в русской науке так. называемая формальная школа учила понимать словесный материал речи как независимую от ее содержания структуру, что определило идеи обусловленности психики независимыми от нее формами культуры3 .

Учение Л. С. Выготского сложилось и развилось на почве русской культуры, было плоть от плоти ее порождением, сфокусировавшим сквозь ее традиции и запросы несколько линий развития мировой научно-психологической мысли.

 

1. Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982— 1984.

2. Репрессированная наука / Под. ред. М. Г. Ярошевского. Л., 1991.

3. Эткинд А. М. Еще о Л. С. Выготском: забытые тексты и ненайденные контексты //  Вопр. психол. 1993. № 4. 37 – 55.

4. Adler A. Die Agressiontrieb im Leben und in der Neurose. Munich, 1906.

5. Adler A. Studie uber Minderwertigkeit der Organe und die seelische Kompensation. Munich, 1907.

 

Поступила в редакцию 16.VII 1993 г.



1 Как известно, фрейдизм — главное направление глубинной психологии.

2 У меня сохранилась запись беседы с Б. В. Зейгарник, которая вспоминала, как в 1931 г. Л. С. Выготский (обвиненный Б. Г. Ананьевым и другими в том, что его теория — это «идеалистическая ревизия исторического материализма») метался по комнате и говорил: «Я не хочу жить, они не считают меня марксистом!»

3 Я уже не говорю об органичной близости Л. С. Выготского к русскому искусству, о влиянии К. С. Станиславского на разграничение им значения и смысла слова как основных составляющих сознания [1, т. 2; 357].