Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в восемнадцатилетнем ресурсе (1980-1997 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

181

 

ИЗ РЕДАКЦИОННОЙ ПОЧТЫ

 

У ИСТОКОВ НОВОГО МИФА

 

Не претендуя на то, чтобы дать всеобъемлющий психологический анализ путча и его последствий, хочу поделиться с читателями некоторыми мыслями, которые возникли у меня при участии в исследовании, проводимом университетом Кларка США. По просьбе университета я сразу после путча в письменной и устной форме задал вопросы москвичам. (В опросе участвовало 55 человек, из них 10 — защитников баррикад. Соображения, которые будут изложены ниже, опираются на полученный материал, хотя он и не дает возможности провести статистический анализ и доказать мои гипотезы.) Все вопросы можно разделить на два типа. В одних мы просили оценить причины и результаты произошедшего, в других содержалась просьба описать переживания, возникшие в эти три дня.

Что касается причин, то большинство опрошенных повторили интерпретации, уже прозвучавшие в прессе. Переворот — это попытка консервативной части ВПК, армии, КГБ и КПСС повернуть реформы вспять; другой вариант: переворот замыслил и осуществил Горбачев, который при любом исходе оставался в выигрыше; была и оригинальная версия, в которой содержалось предположение о том, что попытку переворота сымитировали демократы, чтобы похоронить старый Союз.

Интересный результат я получил при ответе на вопрос: «Почему путч провалился?» Превалировали объяснения, сводящие все к глупости и тактическим ошибкам заговорщиков: «Если бы они арестовали Ельцина, отключили телефон в Белом доме, все пошло бы по-другому». Некоторые говорили и об изменении сознания людей, исчезновении чувства страха. Но это лишь упоминалось — основное же внимание было уделено слабости и промахам нападавших.

Крайне показателен и такой ответ: «Путчисты проиграли потому, что новый бюрократ за ними не пошел». Люди, как мне показалось, были удивлены провалом переворота. По большому счету они не верили, что решение ситуации зависело от них. Как и в былые времена, присутствовало (и присутствует) ощущение, что все самое важное решается «наверху». Путчисты с Горбачевым, Ельциным и «новыми бюрократами» о чем-то договариваются (или не договариваются), и это определяет судьбу страны. Люди же могут протестовать или не протестовать,— реально это ни на что не влияет.

Именно ощущение собственного бессилия и определило, на мой взгляд, сравнительно небольшой процент людей, пришедших на баррикады. Дело не в том, что остальные поддержали путчистов или испугались. Дело в том, что они не верили в возможность хоть как-то повлиять на происходящее. По той же причине, я думаю, не уменьшилась очередь около «Макдональдса», столь возмутившая некоторых журналистов. Люди, которые ходят в «Макдональдс», явно не симпатизировали путчистам,— и они выбрали способ поведения, единственно осмысленный, с их точки зрения: напоследок приобщиться к благам американского образа жизни. А что еще остается, когда видишь, что на тебя несется снежная лавина? Не выходить же ей навстречу, пытаясь остановить ее голыми руками?

Думаю, не лишено оснований предположение, что подобное неверие в значимость собственных усилий — черта, воспитанная 70-ю годами советской власти (или раньше?). Вероятно, люди Запада больше верят в свою способность влиять на судьбу страны и, может быть, их реакция на подобные события была бы более активной.

Обратившись же к описанию эмоциональных переживаний защитников баррикад, я обнаружил, что их главное приобретение — это как раз появившееся чувство собственной значимости. Идеологи западного течения «хиппи» говорили: «Мы хотим быть такими же героями, как те, о которых пишут в исторических книгах. Мы не застали первую американскую революцию, мы упустили

 

182

 

первую мировую войну, не успели ко второй. Мы проглядели китайскую и кубинскую революции. Что может ждать от нас история, если мы следим за ней по телевизору и скалимся?» Мне думается, что подобное чувство было знакомо многим молодым и не очень молодым участникам обороны до того, как они пришли на баррикады. В результате же этого шага они обрели веру в свою способность «делать историю». Об этом свидетельствуют многочисленные высказывания: «Баррикады были моим звездным часом!», «Я почувствовала, что от меня что-то зависит»... Люди совершили исторический выбор и этим, может быть, удовлетворили глубинную тягу любого человека — тягу к героике или, по крайней мере, стремление придать значимость собственной жизни.

Многие эмоциональные реакции, которые вспомнили опрашиваемые (не только защитники Белого дома), были крайне серьезны и трагичны. Уже после стала ясна обреченность заговора. А в первые дни возникло отчаяние («казалось, что жизнь кончилась»), страх за себя, за своих близких, ярость, оскорбленное достоинство («из нас опять пытаются сделать быдло»), жалость к себе, к друзьям, родственникам, планы которых рушатся, и ожидание «встречи в лагерях». За последние годы (а может быть, и не только за последние) мы привыкли к описаниям голода, террора, войны; о нищете же необязательно читать — ее визитная карточка на прилавках и в нашем кармане. Много лет уже звучит песня: «Предчувствие гражданской войны», много лет мы слышим про «нежизнь» наших предшественников. Естественно, что когда темно прошлое и будущее, как должное принимаешь их смыкание и проникновение темноты в настоящее.

Но одновременно были и другие, в какой-то мере противоположные эмоции: ощущение нереальность происходящего («Где мы: в Африке? Что это: банановая республика?»), необыкновенное возбуждение на грани истерики, горящие глаза, предвкушение и радость битвы («Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья»), братство, дружба, человеческая близость, когда под моросящим дождем в ожидании наступления люди разных возрастов, разных взглядов и профессий греются у костра. И даже некоторая театральность: баррикады с рекламными щитами, хиппи, панки, КСП-шники — если уж предстоит умирать, можно умереть весело.

Интересно, что практически никто из опрошенных мной защитников Белого дома не назвал в качестве мотива, побудившего их прийти на баррикады, заботу о демократии: «Я был там, потому что там были мои друзья. Мне было бы тяжелее сидеть дома в неизвестности, чем быть вместе с ними», «Было бы стыдно не прийти», «Не буду скрывать, мною двигало любопытство, не мог сидеть дома». С одной стороны, эти ответы подтверждают мысль о наличии игровых элементов в отношении участников к происходящему, но с другой — возможно, это попытка немного снизить общий телевизионно-журналистский пафос первых послереволюционных недель. Когда говорят: «Они погибли за демократию», ощущается некоторая фальшь. Чисто формально все верно: они погибли — и они защищали демократию, но их гибель была использована в политических целях — о ней раструбили, потому что это оказалось в тот момент нужным. Мне думается, ощущение некоторого преувеличенного пафоса и заставляет защитников баррикад делать обратный ход, как бы принимая свою роль: «Я там был, можно сказать, случайно».

Есть и еще один эмоциональный пласт, который нуждается в объяснении. Один из защитников Белого дома во время интервью сказал: «Самая тяжелая ночь была с 20-го на 21-ое. Сначала все шло, как обычно: люди ходили от костра к костру, общались... Затем где-то в 4 часа ночи стали поступать сообщения, что танковые колонны движутся к Белому дому. И действительно, где-то был слышен шум моторов. Я не знаю, подходили это танки или, может быть, уходили. Возникло совершенно особое состояние, которое, как мне рассказывали, всегда возникает у солдат перед боем: воспаленные, горящие глаза, какая-то нервная активность, дрожь в коленках. И так продолжалось где-то час до 5 утра — времени открытия метро. Когда метро открылось, люди поняли, что по крайней мере в эту ночь ничего не будет. Раз они не решились ночью, явно не имело никакого смысла это делать, когда возможен подход новых людей. Шел дождь и люди начали понемногу расходиться... Я тоже ушел и был в очень странном состоянии. Какое-то чувство неудовлетворенности, что ли, будто обманули... И многие из тех, с кем я говорил, были в таком же состоянии. Мы уходили подавленные».

Однако откуда взялась неудовлетворенность? Ведь вроде бы все замечательно: «победа за нами — враг испугался и бежал»,— логичнее ожидать гордость, эйфорию. И эйфория, опьянение победой действительно были. Но не у самих защитников. А если и у защитников, то не в самый первый момент. В первый же момент многие почувствовали

 

183

 

растерянность.

Мне кажется, что мы здесь сталкиваемся с очень интересным феноменом, который Фрейд в свое время описал как невроз войны. Известно, что, если происходит крушение поезда, то психологическая травма (возвращение к событию в сновидениях, тревога) оказывается сильнее в случае, когда чисто физически человек не пострадал. Ожидание, страх не реализуются, нет исхода напряжению, и это создает выраженный психотравматический синдром. В то же время, если страх сопровождается реальными действиями, борьбой, если ему сопутствуют боль и даже физические повреждения, ситуация завершается, о ней легче забыть и отбросить изнуряющие переживания.

Как мне представляется, события 19— 21 августа всю страну погрузили в своего рода посттравматический стресс. Ожидание моря крови и террора, схватки с трехглавым чудовищем: армия — МВД — КГБ обернулись тремя почти случайными жертвами. Напряжение не реализовалось. Психологическая реальность и действительность не достигли баланса. Может быть, именно в этом причина столь пышных похорон трех убитых. В нашей несчастной стране, где пострадавших привыкли исчислять миллионами, троих оказалось мало, чтобы заткнуть образовавшуюся психологическую брешь, и пришлось латать ее траурными церемониями. Хочу подчеркнуть, что я нисколько не умаляю подвиг погибших и право людей почтить их память. Я говорю об особой потребности окружающих выделить именно эти смерти среди многих других, которые имеют место в нашей стране. Вероятно, этим же можно объяснить и чувство растерянности расходящихся 21-го утром защитников баррикад. Незавершенность способствовала и тому, что многие защитники оставались на баррикадах в течение следующей после путча недели, а теперь они создают свои клубы. Общение необходимо для них, чтобы до конца изжить нереализованные ожидания тех трех дней.

Закончить статью я хочу соображениями психолога С. Аграчева (немного их дополнив). Они не вытекают напрямую из моих исследований, но кажутся мне настолько значимыми, что хочется, чтобы они были услышаны.

В августе, как уже очевидно, кончилась одна эпоха (эпоха правления коммунистов) и началась другая (будем надеяться, что она будет эпохой демократии). Каждой эпохе нужны свои мифы. И один из важнейших — это миф о рождении, который должен включать в себя «песнь о муках» и «песнь о героизме». Отвага и кровь — два обязательных атрибута появления новой эпохи — будь то возникновение христианства, коммунистической России или России демократов.

Символом последних 73-х лет был штурм Зимнего. Мы с вами присутствовали при рождении нового мифа. Так же как залпы «Авроры» в сознании нескольких поколений людей начинали отсчет социалистической эры, так и путч стал новой точкой отсчета, от которой отмеряется время демократии. Естественно, столь значимые события не могут оставаться нетронутыми в сознании людей. Они романтизируются и приобретают особый ореол. Многие подробности оказываются ненужными, другие, наоборот, подхватываются и преувеличиваются. И это нормальный, естественный и даже позитивный процесс. (Позволю себе привести два примера мифологизации. Говорят: «Народ изменился — народ выступил против хунты». Увы, народ на 99 % был безмолвен. Практически никто не поддержал призыв Ельцина начать забастовку; на баррикады по разным оценкам пришли от 15 до 50 тыс. человек, что составляет ничтожный процент москвичей. Второй пример: говорят, что убитые погибли, защищая Белый дом. Увы — они погибли фактически случайно: танки, которые их задавили, двигались в направлении от Белого дома.) Людям необходимы мифы, которые размечали бы вехами их историческое существование. Американцы гордятся войной за независимость и свободной конституцией, которой 200 лет. Так и для россиян на смену революционным мифам должны прийти мифы демократические. Думаю, что их фундамент уже закладывается.

М.В. Розин,

психолог

Москва