Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в девятнадцатилетнем ресурсе (1980-1998 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

91

 

ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ

 

ОБРАЗ ДОКТОРА ВЕРНЕРА ИЗ РОМАНА М. Ю. ЛЕРМОНТОВА «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ» КАК ОБЪЕКТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИЯ

 

Б. А. НАХАПЕТОВ

 

В своих «Материалах к изучению романа М. Ю. Лермонтова» один из известных советских лермонтоведов А. В. Попов писал, что «в романе «Герой нашего времени» дана целая галерея образов... большинство из которых созданы с такой убедительной жизненной правдой, что казались и кажутся выхваченными из пестрого людского потока современной автору действительности. Не случайно современники Лермонтова называли конкретные имена и фамилии людей, послуживших художнику материалом для создания отдельных замечательных образов» [19; 49] .

Но поскольку все же речь шла не о портретных зарисовках, а о художественных образах, а «литературный образ,— пишет Б. Нейман,— нельзя рассматривать как точный портрет живого прототипа» [15; 49] , постольку мнения современников поэта о прообразах действующих лиц романа не всегда совпадали.

Тем более удивительным выглядит почти полное единодушие сослуживцев и друзей поэта — А. И. Дельвига, Н. И. Лорера, А. М. Миклашевского, Н. П. Огарева, А. Е. Розена, Н. М. Сатина, Н. Торнау, Г. И. Филиппсона и других — в признании прообразом доктора Вернера — одного из главных действующих лиц повести «Княжна Мери» — Николая Васильевича Майера (Мейера), служившего в то время врачом при штабе генерала Вельяминова в Ставрополе.

В самом деле, стоит сравнить описание внешности доктора Вернера у Лермонтова: «Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога у него была короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли» — с чертами Майера, запечатленными в воспоминаниях его современников, например Н. М. Сатина: «В физическом отношении Майер был почти урод. Лоб от лицевой линии выдавался вперед на неимоверно замечательное пространство, так что голова имела вид какого-то треугольника. Сверх того, он был маленького роста и чрезвычайно худощав» [21; 210] — или Н. П. Огарева: «Его (Майера) некрасивое лицо было невыразимо привлекательно. Волосы, стриженные под гребенку, голова широкая, так что лоб составлял тупой

 

92

 

угол, небольшие глубокие глаза, бледный цвет лица, толстые губы... одна нога короче другой, что заставляло его носить один сапог на толстой пробке и хромать... Кажется, все это некрасиво, а между тем нельзя не любить это лицо. Толстые губы дышали добротой, глубокие карие глаза смотрели живо и умно; но в них скоро можно было отыскать след той внутренней человеческой печали, которая не отталкивает, а привязывает к человеку; широкий лоб склонялся задумчиво; хромая походка придавала всему человеку особенность, с которой глаз не только свыкался, но дружился» [18;382], чтобы убедиться в портретном сходстве обоих, вплоть до мелочей.

Внешний облик доктора Вернера обрисован Лермонтовым с выразительностью, уступающей лишь портрету самого Печорина. В. А. Мануйлов писал по этому поводу: «Таких детальных психофизиологических портретов до Лермонтова в русской литературе не было. Портреты Карамзина и Пушкина... не представляют такого развернутого анализа внешности героя и его внутреннего содержания, как это удалось Лермонтову в портрете Печорина. Никого из героев своего романа он не описал так подробно, как Печорина; это описание сделано с обстоятельностью наблюдателя-клинициста (курсив наш.— Б. Н.), владеющего научным методом. У Лермонтова был свой метод. На него он намекает, говоря: «мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях» [12; 136] .

К этому следует добавить, что если портрет Печорина — «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии», то портрет доктора Вернера был списан Лермонтовым с живого оригинала.

С. Дурылин, размышляя о портретном сходстве Майера и доктора Вернера, справедливо подмечал, что «выписывая с тщательной схожестью портрет Майера в своем Вернере, Лермонтов внес в него одно чрезвычайно важное изменение» (речь идет о различиях в цвете и выражении глаз). Однако дальнейшие рассуждения С. Дурылина о том, что «очень много сходства и в психологическом портрете обоих» [8; 132] , представляются нам недостаточно обоснованными.

Как явствует из описания Н. П. Огарева, Майер был человеком «глубокого религиозного убеждения, или, лучше, религиозного раздумья. Христианское направление Майера было гораздо сложнее, гораздо личнее христианского самоутверждения Одоевского. Майер был уныл, ему нужно было утешение. Его сердечное благородство и его потребность любви не уживались с действительностью. Чтобы выносить хаос, ему нужно было единство божественного разума и божественной воли: чтобы не умереть от отчаяния, ему нужно было бессмертие души» [18; 390] .

Лермонтов же, наоборот, сделал своего доктора Вернера «скептиком и материалистом, как почти все медики», представил его последовательным атеистом, изучающим «все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа» (здесь Вернер выступает в качестве одного из первых психологов-материалистов, правда, не исключено, что вульгарного толка). Майер был поклонником Ж. де Местра (1753— 1821), бывшего, кстати, в 1812—1817 гг. посланником сардинского короля в Петербурге, и Л. Сен-Мартена (1743— 1803), соединяя, к удивлению Н. П. Огарева, любовь к этим религиозным мистикам с изучением трудов химиков и физиологов.

Под внешне легко (слишком легко!) узнаваемой маской Майера Лермонтов изобразил человека совершенно иного психологического склада. Этим он вызвал гнев Майера, который, по словам Н. М. Сатина, будучи «замечательно умным и образованным человеком, тем не менее тоже не раскусил Лермонтова. Лермонтов,— рассказывает Н. М. Сатин,— снял с него портрет поразительно верный, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Ничтожный человек, ничтожный талант» [21; 208] .

На что же обиделся Майер? Надо полагать, он обиделся на Лермонтова не за то, что тот, как утверждает А. В. Попов, «портретной проницательностью нашел в Майере то, что не замечали его современники» [19; 57]

 

93

 

и что Майер якобы тщательно скрывал от окружающих, а за то, что он придал доктору Вернеру такие характерологические черты, каких в Майере никогда не было и которыми Майер никак не мог гордиться.

Действительно, психологическая характеристика, данная Печориным доктору Вернеру («он скептик и материалист»), вроде бы вполне нейтральная для наших ушей, выглядела далеко не безобидной.

Говоря о скептицизме, А. С. Пушкин где-то заметил, что это лишь самое начало чувствования, размышления. Другими словами, скептик — это человек ограниченного ума. Понятно, что «замечательно умный и образованный» Майер никак не мог согласиться с такой характеристикой.

Еще в меньшей степени его могло удовлетворить определение «материалист». Эта философская дефиниция, вполне положительная в нашем обществе, во времена Лермонтова и даже значительно позднее обозначала совсем другое, а именно человека без веры, без моральных и нравственных устоев.

Рассказывают, что Ч. Дарвин многие годы — со студенческих лет в Эдинбурге вплоть до опубликования в 1871 г. его книги «Происхождение человека и половой отбор», в которой он выдвинул гипотезу о происхождении человека от обезьяноподобного предка,— жил в страхе прослыть материалистом [23] .

Что же касается Майера, то у него атеизма не было и в помине. Отвечая за него, Палицын говорил: «Мы не атеисты, мы мистики» [2] .

По В. И. Далю, слово «материалист» означало: «вещественник, вещеслов, чувственный, животный человек, кто верит в одни вещественные силы, принимающий не дух, а вещество и плоть за причину и сущность всех явлений» [7; 305] .

Быть материалистом, по мнению Грушницкого,— видеть «во всем худую сторону».

Для чего же понадобилось Лермонтову сделать внешний облик доктора Вернера столь легко узнаваемым и в то же время подчеркнуть разительное несовпадение психологических характеристик художественного образа и его прототипа?

Возможно, ответ на этот вопрос содержится в одной из фраз, описывающих доктора Вернера: «неровности его черепа... поразили бы френолога (курсив наш.—Б. Н.) странным сплетением противоположных наклонностей».

Напомним, что создатель френологии Ф. Галль (1758—1828) утверждал, что различные умственные способности связаны с различными отделами мозга и что по форме и выпуклостям черепа можно судить о наклонностях человека.

Взгляды Галля подвергались критике с разных сторон. М. Г. Ярошевский в своей книге «История психологии» [26] указывает, что идеалисты нападали на учение Галля за подрыв им постулата о единстве и нематериальности души. Но при этом он не сообщает,— возможно, из-за недостатка места,— за что и как критиковали Галля материалисты.

Этот недочет может быть частично исправлен ссылкой на авторов учебника по медицинской психологии, безусловно, материалистов, которые отнесли френологию Галля, наряду с физиогномикой Лафатера и психоморфологическим локализационизмом Клейста и Кречмера, к идеалистическим учениям о качествах личности, считая их проявлениями биологического фатализма [3] .

Один из основоположников физиогномики нового времени — швейцарский религиозно-философский писатель И. Лафатер (1741—1801), систематически исследуя выразительные движения, пытался показать их связь с психическими состояниями и установить, таким образом, надежные корреляции между особенностями лица и психическим складом личности.

Оценка физиогномики также не однозначна. Так, Н. Д. Левитов [11] считает, что в физиогномике, несмотря на идеалистическое мировоззрение ее авторов, имелась материалистическая тенденция объяснять психическое, внутреннее физическим, внешним. Напротив, В. В. Мироненко [14] полагает, что физиогномика Лафатера полностью лишена научного значения, поскольку

 

94

 

строится на религиозно-идеалистических принципах и содержит много совершенно произвольных толкований.

Как бы там ни было, физиогномика и френология пользовались в конце XVIII — начале XIX в. большой популярностью в Европе.

Теории Лафатера и Галля получили широкое распространение и в России. С ними был хорошо знаком А. С. Пушкин. Касаясь вопроса отражения учения Галля в произведениях А. С. Пушкина, С. М. Громбах отмечал, что «несмотря на наивность системы Галля и на насмешки, которым она подвергалась впоследствии, нужно признать, что это была — пусть не имеющая научной основы, но все же прогрессивная — попытка локализовать мозговое представительство психических функций, сочетающаяся с естественным для той эпохи убеждением, что эта локализация должна иметь внешнее выражение в форме вместилища мозга — черепа» [5; 59] .

Не избежал увлечения френологией и физиогномикой и М. Ю. Лермонтов. Знакомство Лермонтова с френологией и физиогномикой подтверждается его письмом к А. И. Бибикову от февраля 1841 г., в котором он сообщает о покупке «для общего нашего обихода Лафатера и Галля». Упоминание о Лафатере имеется и в «Княгине Лиговской».

По мнению В. Асмуса, «в френологии Галля Лермонтова поразила мысль о телесной, анатомической определенности свойств характера, относимых обычно к свойствам ума и души. Этой, еще наивно выраженной точке зрения соответствует наблюдение Печорина над зависимостью духа от состояния тела: «После этого говорите, что душа не зависит от тела!» В «Тамани» мысль о связи между нравственным характером и телесной организацией выражена также совершенно ясно, хотя материалистический смысл этого наблюдения несколько стушевывается, так как третируется самим автором почти в качестве предрассудка» [2; 118] .

То же можно сказать и по поводу френологических замечаний Печорина о внешности доктора Вернера, хотя не известно, как относился к ним сам Лермонтов — разделял их или иронизировал над ними.

Сопоставительный анализ мировоззренческих и художественных проблем в творчестве Лермонтова, проведенный западносибирскими литературоведами, показывает, что Лермонтов считал несоответствие «физического состава» духовному противоречащим законам природы. Это противоречие, по Лермонтову, проявляется в душевных болезнях и в душевной подавленности и является причиной человеческих трагедий. Лермонтов находит прямую связь между «организацией тела» и духовными свойствами человека. Так, патология физическая неизбежно влечет за собой искажение нравственной природы человека («Вадим», «Тамань»). При этом Лермонтов, как исследователь психологических загадок духовного мира человека, связывает физические проявления болезни с ее социально-психологическими причинами. Для Лермонтова мгновенное «потрясение всех нервов» — результат комплекса причин (и не только физических). Дисгармоничность личности привлекает писателя и исследуется им не как психологическая загадка, не как трагедия отдельного героя, а как социальная трагедия общества, вызвавшая «пороки целого поколения». Не случайно в предисловии к роману Лермонтов назвал эти пороки болезнью. Однако в черновом автографе было написано: «будет и того, что зло указано» [20] .

Наиболее подробно вопросы влияния физиогномики и френологии на творчество Лермонтова рассмотрела в своей статье «Дань Лермонтова Лафатеру и Галлю» профессор-русист из Питтсбургского университета (США) Е. Госцило.

Она отмечает, что «среди выдающихся русских писателей первой половины XIX в. ни один не оказался столь восприимчивым к идеям Лафатера и Галля, как Лермонтов. Например, Пушкин, как прозаик, очевидно, видел мало проку от этих теорий, поскольку его вымышленные персонажи проявляли свои характеры через действие, а

 

95

 

не через выразительные черты лица, вследствие чего пушкинская проза свободна от тех физиогномических и френологических драм, которыми богата беллетристика Лермонтова» [27; 501] . (Следует отметить, что подобную точку зрения в отношении творчества Пушкина разделяет и С. М. Громбах [6] .)

«Пушкин презирал преувеличение во внешних проявлениях сильных чувств,— продолжает Е. Госцило.— Лермонтов же, наоборот, видимо, полагал, что литература может извлечь выгоду из «открытий» Лафатера и Галля. Возможно,— подчеркивает Е. Госцило,— его талант, как талант художника, склонял его к восприятию этих теорий, которые приписывали внешности трансцендентное значение. Среди знаменитых русских прозаиков первой половины XIX в. Лермонтов один, кажется, оценил должным образом как физиогномику и френологию, так и патогномию и открыто экспериментировал (курсив наш.— Б. Н.) со всеми тремя в своих произведениях» [27; 503] .

Почему он это делал?» — спрашивает Е. Госцило. И отвечает: «На этот вопрос, возможно, лучше ответить, объясняя эту практику не только увлечением двумя псевдонауками со стороны Лермонтова и более широкой публики. Источником постоянной озабоченности Лермонтова были создание и обрисовка персонажей. В связи с этим он поддался искушению использовать теории Лафатера и Галля, так как интерполяция френологии, физиогномики и патогномии в литературу увеличивала ее выразительные возможности. А максимальная выразительность была с самого начала главной целью Лермонтова. Как первый русский писатель, попытавшийся разрешить сложные психологические проблемы в современном контексте, Лермонтов нашел естественное вдохновение в доктринах двух авторитетов, которые сделали реальной перспективу объективного изучения наших собратьев по разуму. Время показало,— заключает Е. Госцило,— ошибочность этих доктрин, но оно не стерло того влияния, которое они оказали на литературу» [27; 504] .

Однако, поддавшись теориям Лафатера и Галля, Лермонтов, очевидно, тяготился их односторонностью, метафизичностью или, говоря словами современных авторов, их «биологическим фатализмом». Этот аспект учений Лафатера и Галля, проявлявшийся в неизменной, по существу, врожденной предопределенности психологического статуса человека, был неприемлем для Лермонтова, который, как и Пушкин, отрицал одномерное представление о человеческой личности, доказывая своим творчеством, что в человеке сочетаются различные, порой противоречивые свойства и качества (вспомним слова Печорина о «странном сплетении противоположных наклонностей» у доктора Вернера).

Кроме того, для Лермонтова была непереносима сама мысль,— неизбежно вытекающая из этих теорий,— о дегероизации личности, ее неспособности к самостоятельному и независимому волеизъявлению.

Видимо, стараясь преодолеть эту ограниченность френологии и физиогномики, Лермонтов провел своеобразный психологический эксперимент, который был призван поразить (по В. И. Далю — изумить, удивить, озадачить) строгих последователей теорий Лафатера и Галля: в похожие телесные формы, которым, согласно френологическим канонам, непременно должны были соответствовать и одинаковые психологические структуры, он вложил совершенно различное внутреннее содержание.

Как будто оценивая эту акцию Лермонтова, Н. Г. Чернышевский писал: «Из других замечательнейших наших поэтов более развита эта сторона психологического анализа — сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином,— у Лермонтова» [24; 441] . Необходимо отметить, что, в отличие от современников поэта, более поздние исследователи были не столь солидарны в признании Майера единственным прототипом доктора Вернера.

Так, А. В. Попов [19; 49] отмечал, что «в докторе Вернере отразились

 

96

 

отдельные черты (курсив наш.— Б. Н.) ставропольского военного врача Майера». С. Шпитальник также считает, что прототипом доктора Вернера, «одного из первых образов интеллигентов-разночинцев в русской литературе, в некоторой степени (курсив наш.— Б. Н.) послужил сочувствующий декабристам знакомый Лермонтову доктор Майер» [25; 13] . Французский исследователь творчества Лермонтова Э. Дюшенн вслед за А. Д. Галаховым [4] высказывал предположение, что образ доктора Вернера, «несмотря на то что он, как известно, списан с натуры, обязан кое-чем Альфреду де Мюссе: этот скептик и материалист несколько напоминает Дежене в «Исповеди (сына века)» [9; 155] .

Принимая во внимание слова Н. Тихонова о том, что «Лермонтов всех своих героев рисовал с натуры» [22; 376] , следует «психологическую модель» доктора Вернера искать в ближайшем окружении поэта.

В этом отношении некоторым ориентиром может послужить замечание С. В. Касторского о том, что «доктор Вернер — этот новый тип интеллигента-разночинца, в характере которого намечаются черты будущего демократа,— является предшественником доктора Крупова из романа Герцена «Кто виноват?» [10; 109] .

Но оказывается, у доктора Крупова, как недавно предположил М. А. Нурабаев [17] , был не только литературный, но и живой прототип, а именно отец великого русского литературного критика В. Г. Белинского — уездный лекарь Чембарского уезда Пензенской губернии Григорий Никифорович Бе-лынский.

Аргументируя эту свою версию, М. А. Нурабаев отмечает как сходство во внешнем облике доктора Крупова и Г. Н. Белынского, так и единство их идейно-психологических свойств, таких, как гуманизм, бескорыстие, самоотдача, обусловленных, надо полагать, единообразными морально-идеологическими установками, типичными для представителей нарождавшейся русской земской медицины.

Касаясь вполне естественного вопроса, откуда А. И. Герцену могли быть известны подробности биографии Г. Н. Белынского и его характерологические особенности, М. А. Нурабаев считает, что эти сведения могли быть сообщены А. И. Герцену В. Г. Белинским в тот период, когда началось их сближение, перешедшее впоследствии в дружбу.

По мнению М. А. Нурабаева, жизненный материал о судьбе Г. Н. Белынского имел для А. И. Герцена такое исключительное значение, что он использовал его и в других своих произведениях («Записки молодого человека», «Былое и думы»).

Можно, конечно, оспаривать такое расширительное толкование М. А. Нурабаева, но нас в данном случае интересует сама постановка вопроса о возможности использования биографии Г. Н. Белынского в качестве материала для создания художественных образов, в частности образа доктора Вернера в романе Лермонтова.

Ведь если А. И. Герцену о Г. Н. Белынском стало известно только из рассказов В. Г. Белинского, то М. Ю. Лермонтов был, без сомнения, не только с детства наслышан о Г. Н. Белынском, но, возможно, и общался с ним. В этой связи В. П. Арзамасцев пишет: «...с уверенностью можно предположить — семьям Лермонтовых и Белынских было что-то взаимно известно друг о друге» [13; 45] . «Не исключено,— указывает Ю. С. Мелентьев,— что отец великого русского критика Григорий Никифорович, много лет занимавший с 1816 г. пост не только городового, но и уездного лекаря, мог лечить болезненного тарханского наследника» [13; 82] .

Не воспоминания ли Лермонтова о недостаточной эффективности терапевтических усилий чембарского лекаря, заставившей бабушку Лермонтова Е. А. Арсеньеву отказаться от его профессиональных услуг и пригласить в Тарханы врача-иностранца, дали повод для ироничного замечания Печорина о докторе Вернере: «никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки»?

Можно допустить, что толчком для

 

97

 

этих воспоминаний послужило знакомство Лермонтова с В. Г. Белинским летом 1837 г. на Кавказе.

Встретившись у Н. М. Сатина, «они открыли, что оба — уроженцы города Чембара» [21; 208] . (На самом же деле, как известно, они не родились в Чембаре, а провели там свое детство:

В. Г. Белинский — в самом городе, а Лермонтов — в Тарханах, неподалеку от Чембара.) Вполне естественно, что, несмотря на различия окружавшей их в детстве социально-имущественной среды, при состоявшейся беседе они расспрашивали друг друга о родственниках и знакомых (отец В. Г. Белинского к тому времени уже умер), делились воспоминаниями о тех далеких годах.

Для Лермонтова, обдумывавшего тогда основные характеристики персонажей будущего романа, воспоминания о склонном к остротам и насмешкам уездном лекаре, «доморощенном философе, безбоязненно демонстрирующем свое безбожие и материалистические взгляды и открыто высказывавшем всем и всякому свое мнение» [16; 80] , были, несомненно, ценной находкой для «психологической начинки» образа доктора Вернера — «скептика и материалиста».

Чистота осуществленного Лермонтовым психологического эксперимента, к сожалению, несколько смазана тем обстоятельством, что, выступая решительным образом против методологических установок Галля, он не был столь же последователен в отношении теории Лафатера. Во всяком случае, сохранив форму головы (черепа) Майера, он внес во внешность доктора Вернера одно, но, по словам С. Дурылина, «чрезвычайно важное изменение» [8; 132] , касающееся цвета и выражения глаз.

Таким образом, образ доктора Вернера, являющегося «альтер эго» Печорина и несущего дополнительную функциональную нагрузку в качестве источника необходимых по ходу романа медицинских сведений, служит также объектом психологического экспериментирования, в основе которого лежит творческое преодоление Лермонтовым недостатков, присущих теориям Лафатера и Галля.

 

1. Арзамасцев. В. П. Звук высоких ощущений. Саратов, 1984. 45 с.

2. Асмус В. Круг идей Лермонтова // Лит. наследство. Т. 43—44. М., 1941.

3. Банщиков В. М., Гуськов В. С., Мягков И. Ф. Медицинская психология. М., 1967.

4. Галахов А. Д. Лермонтов // Русский вестник. 1858. Т. 16. Кн. II.

5. Громбах С. М. Пушкин и медицина его времени // Асклепий. 1978. Т. V.

6. Громбах С. М. Пушкин и медицина его времени. М., 1989.

7. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. II. М., 1881.

8. Дурылин С. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. М., 1940.

9. Дюшенн Э. Поэзия М. Ю. Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературе / Пер. с фр. Казань, 1914.

10. Касторский С. В. М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени». Сборник статей / Под. ред. Н. А. Глаголева. М., 1941.

11. Левитов Н. Д. Психология характера. М., 1969.

12. Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: Комментарий. Л., 1976.

13. Мелентьев Ю. С. Дом на Малой Молчановке у Симеона // Сеятели. М., 1982.

14. Мироненко В. В. История и состояние проблемы психологически выразительных движений // Вопр. психол. 1975. № 3.

15. Нейман Б. В. М. Ю. Лермонтов // История русской литературы XIX в. Т. I. М., 1970.

16. Нечаева В. С. В. Г. Белинский. Начало жизненного пути и литературной деятельности. М., 1949.

17. Нурабаев М. А. Прототип доктора Крупова в произведениях А. И. Герцена // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1987. Т. 46. № 2.

18. Огарев Н. П. Кавказские воды // Избр. произв. В 2 т. Т. 2. М., 1956.

19. Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963.

20. Проблемы мировоззрения и мастерства М. Ю. Лермонтова / Под ред. З. П. Межецких. Иркутск, 1973.

21. Сатин Н. М. Отрывки из воспоминаний // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964.

22. Тихонов Н. Лермонтов // Собр. соч. Т. VII. М./Л., 1976.

23. Тульмин С. Моцарт в психологии // Вопр. философ. 1981. № 10.

24. Чернышевский Н. Г. Военные рассказы графа Л. Н. Толстого // Собр. соч. В 6 т. Т. III. М„ 1974.

25. Шпитальник С. Медицинские работники в художественной литературе. Кишинев, 1967.

26. Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1983.

27. Goscilo H. Lermontov's Debt to Lavater and Gall // The Slavonic and East European Review. 1981. V. 59. N 4.

 

Поступила в редакцию 10. IX 1989 г.