117

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

ЗАТОРМОЗИЛА ЛИ ПАВЛОВСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ РАЗВИТИЕ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ НАУК О ПОВЕДЕНИИ

 

Н.И.ЧУПРИКОВА

 

Во втором номере журнала «Вопросы психологии» Б.И. Кочубей выступил с утверждением, которое вынесено в первую часть заголовка настоящей статьи. Это утверждение было высказано без какой-либо аргументации, что, я полагаю, недопустимо с научно-профессиональной и этической точки зрения. Недопустимо обвинять, не предоставив доказательств. Это побудило меня обратиться к автору с открытым письмом, в котором я писала о необходимости обосновать сказанное [8]. И вот ответ получен [5].

В моем письме был примерно очерчен круг вопросов, ясный ответ на которые я считала обязательным для вынесения ответственного оценочного суждения о негативной роли павловской концепции в развитии отечественной науки. Вопросов, в сущности, было четыре: что именно понимает автор под павловской концепцией, т.е. что именно конкретно затормозило развитие наук о поведении в нашей стране, какие именно возможности развития были заблокированы, каковы были использованные автором критерии оценки позитивной или негативной роли научных концепций в развитии науки и относится ли отрицательная роль павловской концепции также и к мировой науке о поведении.

Ни на один из этих вопросов Б.И. Кочубей ответа не дал. Первого коснулся между прочим, третий просто обошел молчанием, а второй и четвертый подменил другими вопросами. Подменен Б.И. Кочубеем и сам предмет обсуждения, так как ни в его статье, ни в моем открытом письме никакой речи о месте учения И.П. Павлова в современной психологии не было. Речь шла об оценке влияния павловской теории на развитие отечественных наук о поведении. На этом можно было бы поставить точку. Но в ответе Б.И. Кочубея столь много неверных, ошибочных положений и прямых искажений фактов, что это вынуждает меня к его развернутому анализу.

Начинает свой ответ Б.И. Кобучей с того, что упрекает меня в приписывании ему позиции, «чуть-чуть отличной от его собственной» и тем самым представленной в таком виде, чтобы «сделать ее удобной для критики». Такое искажение его позиции состоит, по его мнению, в том, что, во-первых, при цитировании я опустила его слова о И.П. Павлове как о «гениальном экспериментаторе». А это должно создать у читателя иллюзию однозначно отрицательного отношения Б.И. Кочубея к И.П. Павлову, чего на самом деле нет. Во-вторых, Б.И. Кочубей считает, что я без всяких оснований приписала ему негативное отношение к павловской методологии, так как в его фразе, которую я цитировала, методология не упоминается. Что касается первого упрека, то я ни в какой мере не имела в виду обсуждать, однозначно или неоднозначно отрицательно относится Б.И. Кочубей к И.П. Павлову. Это отношение его личное дело. В моем открытом письме речь шла о данной им публичной однозначно

 

118

 

негативной оценке роли павловской концепции в развитии отечественных наук о поведении. Только об этом и ни о чем другом.

Что касается второго искажения, то мне придется привести полностью весь текст из статьи Б.И. Кочубея, который относится к данному предмету. Вот он.

«Я лично знаком с настоящими мастерами эксперимента, испытывающими комплекс неполноценности и изо всех сил стремящимися проявить себя в несвойственном им амплуа теоретика-методолога. Отсюда появление вымученных, надуманных теорий — особенно в тех областях психологии, которые профессиональными теоретиками не очень-то жалуются». Именно к этому тексту как его непосредственное продолжение дана сноска: «Классическим примером этого может служить научная биография одного гениального экспериментатора, лауреата Нобелевской премии, который, завоевывая статус теоретика, создал знаменитую концепцию, на многие годы затормозившую развитие отечественных наук о поведении. Речь идет о И.П. Павлове. Проблема, таким образом, не нова» [4; 71]. Так как же — идет или не идет речь о И.П. Павлове как методологе?

Это второе выдвинутое в мой адрес обвинение в некорректности интерпретации тем более странно, что в ответе сам Б.И. Кочубей вновь ниспровергает павловскую концепцию именно как методологическую, говоря, что «общий рефлекторный подход, конечно, абсолютно неприемлем для современной психологии» [5; 96]. А что же такое общий рефлекторный подход, как не методология?

 

Цитированное ниспровержение павловской методологии, как видим, опять совершенно голословно и поэтому исключает возможность дискуссии. Но все же спросим: что именно столь абсолютно неприемлемо для современной психологии? Объективное естественнонаучное изучение психики? Принципы детерминизма, анализа и синтеза и приурочивания динамики к структуре? Принцип сигнальности в деятельности коры мозга? Принцип образования временных связей как основа прижизненно приобретаемого  поведения? Все перечисленное как раз и составляет сущность общего рефлекторного подхода как научной методологии. Отметим, что рефлекторная теория, или рефлекторный подход, рефлекторная теория И.П. Павлова и теория условных рефлексов — это далеко не одно и то же. Первые два понятия являются теоретико-методологическими и философско-мировоззренческими, а третье относится к конкретной научной теории. Похоже, что Б.И. Кочубей этого не учитывает. Так, он рассматривает признание И.П. Павловым в последние годы жизни форм поведения, несводимых к условным рефлексам, как «некоторый отход И.П. Павлова от строго рефлекторных позиций» [5; 99]. Это совершенно неверно. Никакого отхода от теоретико-методологических принципов рефлекторной теории здесь нет и в помине, в чем легко убедиться, обратившись к соответствующим текстам [6], [7]. Это была попытка нового дальнейшего развития рефлекторной теории, попытка распространения ее принципов на анализ высших форм поведения животных, которые принято называть разумными или интеллектуальными. Поскольку лежащие в основе этих форм поведения временные связи или ассоциации, по мысли И.П. Павлова, условными рефлексами назвать нельзя, то реализация этой попытки должна была бы привести к созданию новой конкретной научной теории, входящей в общую рефлекторную теорию наряду с теорией условных рефлексов. Сам И.П. Павлов этого не успел сделать, и этот его замысел, в котором Э.А. Асратян справедливо увидел черты «чего-то грандиозного и величественного», остается своего рода завещанием будущим поколениям исследователей.

 

С учетом наличия общего теоретико-методологического и конкретно-научного содержания в условно-рефлекторной теории И.П. Павлова совершенно неверно противопоставление Б.И. Кочубеем концепций И.П. Павлова и А.А. Ухтомского. С его точки зрения, концепция А.А. Ухтомского была «альтернативой условнорефлекторному атомизму» [5; 96]. Хотелось бы напомнить, что теория доминанты как конкретно-научная теория была обоснована

 

119

 

в самых строгих условиях рафинированного рефлекторного эксперимента, в острых опытах на спинальных препаратах кошки и лягушки, анализ изучаемых явлений велся в терминах рефлекторных дуг и их взаимодействий в нервных центрах, в терминах взаимодействия процессов возбуждения и торможения и был направлен на строго детерминистическое выявление условий приспособительной изменчивости прирожденных рефлексов. Таким образом, теория Ухтомского никак не альтернатива теории условных рефлексов. Обе они элементы общей рефлекторной теории в том ее виде, какой она приобрела в XX в.

Вызывает недоумение путаница понятий метода и методики, сведение роли Павлова-методолога к тому, что им были «наработаны» конкретные методики, «пользующиеся сейчас большой популярностью» [5; 96], к тому, что «Павлов — автор популярных экспериментальных методик» [5; 98]. Разве не известно, что И. П. Павлов автор метода, позволившего открыть, описать и ввести в научный обиход целый ряд новых явлений (условный рефлекс, дифференцировка, угашение, запаздывание, ориентировочный рефлекс), природа которых интенсивно изучается до сих пор и которые продолжают фигурировать в науке под теми же самыми терминами, какие они получили в павловской школе? Что же касается конкретных методик изучения условных рефлексов, дифференцировок и т.д., то их великое множество, так же как и авторов, предложивших и продолжающих предлагать новые конкретные методики в соответствии с конкретными задачами экспериментов. А вот классические павловские методики изучения всех этих явлений на основе работы слюнных желез — они-то как раз, вопреки мнению Б.И. Кочубея, давно утратили популярность и практически не применяются в настоящее время.

 

Но вернемся назад к высказыванию Б.И. Кочубея о неприемлемости рефлекторного подхода для современной психологии. В этом высказывании, как и в заглавии его ответа, мы сталкиваемся с определенной подменой тезиса, которую Б.И. Кочубей произвел, отвечая на мое открытое письмо. Дело в том, что в тексте его статьи речь шла о тормозящем влиянии павловской концепции на развитие наук о поведении, которых, как известно, несколько, а теперь он уже ничего не говорит о науках о поведении, а уводит читателя к обсуждению значения павловской концепции для психологии. Возможно, Б.И. Кочубей не точно выразился в своей статье и там тоже имел в виду только психологию? К сожалению, мы не получили возможности узнать, продолжает ли Б.И. Кочубей думать, что павловская концепция затормозила развитие в нашей стране эволюционной физиологии нервной системы, нейрофизиологии и нейропсихологии, биохимии, патологии и генетики поведения, а если да, то как именно это происходило.

Если в рассмотренном случае подмена тезиса произведена молчаливо и как бы незаметно, то в другом случае это делается несколько иначе.

Оказывается, что, говоря о негативном влиянии павловской концепции, автор «имел в виду прежде всего 30—60-е гг.» [5; 96]. Здесь все удивительно.

 

Во-первых, если Б.И. Кочубей имел в виду прежде всего 30—60-е гг., то он так и должен был написать в своей статье. Из текста же статьи этого никак не следует, в чем легко убедиться, обратившись к приведенной выше полной цитате. Но если автор неточно выразился и придал своему утверждению более широкое значение, чем он имел в виду, то ему следовало бы прямо и недвусмысленно признать неправильность прежней расширительной формулировки. Между тем Б.И. Кочубей пишет о своей неточности без тени смущения, а читателю остается неясным, как же теперь должно звучать его утверждение. Последнее пожелание не каприз. Дело в том, что исходный текст Б.И. Кочубея столь целостен и однозначен, что трудно представить, как бы в него могло логически непротиворечиво вписаться ограничение о 30—60-х гг. Кроме того, если такая поправка вводится, то надо как-то объяснить, чем отличается павловская

 

120

 

концепция до 30-х и после 30-х гг. и почему она, будучи исходно «вымученной и надуманной», стала оказывать негативное влияние только через 30 лет после своего возникновения, которое, как известно, датируется 1903 г., годом мадридской речи И.П. Павлова. Все это остается полной загадкой.

В связи с названной выше датой я хотела бы заметить, что вызывает большое удивление данная Б.И. Кочубеем трактовка непроходящего интереса к павловской теории со стороны западных ученых. Он пишет: «Дело в том, что научная парадигма, принятая как обязательная для всех психологов, физиологов и врачей на 1/6 земного шара, уже в силу этого не может не привлечь внимания остальных 5/6» [5, 99]. Вероятно, в принципе такой источник повышенного внимания мирового сообщества ученых к каким-либо теориям советской науки вполне возможен, но по отношению к Павлову явно не может иметь решающего значения, так как его работы по физиологии высшей нервной деятельности привлекли всемирное внимание сразу после мадридской речи, т.е. задолго до того как соответствующая «научная парадигма» стала обязательной для советских психологов, физиологов и врачей.

Посмотрим теперь, что же говорит Б.И. Кочубей по существу дела, аргументируя свое утверждение о негативной роли павловской концепции. Напомню еще раз, что один из моих вопросов состоял в необходимости четкого указания на альтернативные концепции, которые были заторможены павловской. Этот вопрос Б.И. Кочубей с самого начала подменил другим. Он пишет: «Мне задается вопрос, какие альтернативы рефлекторному подходу существовали «на рубеже веков» [5; 96]. Но ведь в моем вопросе речь шла не об альтернативах, которые существовали, а об альтернативах, которые существовали и были заторможены. Отвечая на свой, а не на мой вопрос и введя оговорку о 30—60-х гг., Б.И. Кочубей называет ряд концепций и направлений, которые существовали одновременно с павловской концепцией. Это культурно-историческая теория Л.С. Выготского, концепция А.А. Ухтомского, исследования в области психофизиологии труда, работы В.А. Вагнера. Я думаю, что каждому ясно, что ничто из перечисленного не было заторможено павловской концепцией, а сосуществование разных теорий и направлений — вещь совершенно естественная и обычная. Вместе с тем противопоставление названного павловской концепции как ее антиподов совершенно неправомерно. О теории доминанты Ухтомского как элементе общей рефлекторной теории я уже говорила. Что же касается темы «Л.С. Выготский и И.П. Павлов», то ввиду важности вопроса, предвзятой его трактовки Б.И. Кочубеем и отсутствия соответствующего анализа в нашей литературе я специально остановлюсь на этом в конце статьи.

Не ответив на вопрос, развитие каких именно концепций в нашей стране было заторможено, Б.И. Кочубей переходит к перечислению недостатков условнорефлекторной концепции И.П. Павлова. Я не буду разбирать этой части его текста. Здесь условнорефлекторная теория представлена в достаточно примитивизированном и искаженном виде, и критика такого ее представления уже неоднократно давалась в литературе. Кроме того, я отсылаю читателей к концу статьи, к характеристикам и оценке павловской теории в работах Л.С. Выготского, чтобы убедиться, насколько далеко от действительности то, что пишет о ней Б.И. Кочубей. Но главное сейчас не в этом, а в том, что наличие даже очень серьезных недостатков в какой-либо теории еще далеко не равнозначно ее отрицательному влиянию на развитие науки. (Ведь даже совершенно ошибочная теория флогистона, как считают историки науки, была полезным для своего времени обобщением.) А речь идет именно об этом и только об этом, а не о недостатках условно-рефлекторной теории.

Далее вслед за перечислением недостатков павловской концепции Б.И. Кочубей сообщает, что, оказывается, не он вынес ей столь сокрушительный приговор, что этот приговор был вынесен уже более 20 лет назад Н.А. Бернштейном, с тех пор никем не был обжалован

 

121

 

или опровергнут и теперь известен каждому студенту психфака университета. К счастью, Б.И. Кочубей указал на ту 332-ю страницу трудов Н.А. Бернштейна, где данный приговор, по его мнению, вынесен, и мы имеем возможность прочитать, что же там действительно написано. Здесь я прошу извинения за обширную цитату, но обойтись без нее, если мы хотим выяснить существо дела, невозможно. Вот целиком соответствующий текст Н.А. Бернштейна.

«Рефлекторная теория после прославленных открытий, совершенных И.П. Павловым в начале нашего века и принесших ему заслуженное мировое признание, действительно подняла учение о высшей нервной деятельности на новую, прогрессивную и вначале высоко эвристическую ступень. И несмотря на то что теория условных рефлексов оказалась менее близкой к объективной физиологии головного мозга, чем это представлялось первоначально, и что в начальном периоде увлечения ей доводилось впадать и в серьезные методологические ошибки вроде рефлекса рабства, рефлекса свободы или испробованной и вскоре же отвергнутой «башни молчания», основывавшейся на идее арифметической вычитаемости раздражений (совершенно аналогичной с идеей суммируемости рефлексов в действия), несмотря на эти уклоны, вполне естественные для живой, становящейся концепции, прогрессивность рефлекторной теории оставалась неоспоримой в течение многих лет, до того времени, когда ей пришлось испытать то неизбежное старение, о котором в общих чертах говорилось в начале этого заключения.

Эпигоны учения И.П. Павлова резко и непростительно исказили облик выдающегося ученого мирового масштаба, превратив его теорию в догмат. Принятием этого догмата, всегда являвшегося тормозом в истории мировой науки начиная с аристотелизма, и в особенности превращением его в боевой стяг войны административными методами с инакомыслящими неудачливые преемники и продолжатели И.П. Павлова нанесли двоякий тяжелый урон отечественной науке. С одной стороны, настоятельное удерживание отживших уже позиций отомстило за себя тем, что по всем линиям практического приложения этих позиций к жизни завершилось неоспоримой неудачей — ив психиатрии, и в педагогике, и даже в языкознании (вторая сигнальная система и проблемы машинного перевода). С другой же стороны, этот образ действий принес с собой весь тот вред, который всегда сопровождал в науке переход от аргументации убеждением к аргументации силой. Это тривиально и не требует дальнейшей детализации...» [1; 331—333].

Н.А. Бернштейн не принадлежал к числу приверженцев рефлекторной теории, и его критика ее недостатков достаточно сурова. С некоторыми аспектами этой критики можно поспорить, но разве похож этот текст на то, что пишет Б.И. Кочубей? Разве предстает в этом тексте павловская концепция как «вымученная и надуманная» теория, плод трудов ученого-экспериментатора, который взялся за несвойственное ему амплуа и решил во что бы то ни стало «завоевать статус теоретика»? Разве здесь сказано, что эта концепция как таковая затормозила развитие отечественных наук о поведении? У Н.А. Бернштейна ясно сказано, что урон отечественной науке нанесла отнюдь не концепция И.П. Павлова, а его «неудачливые преемники и продолжатели». Хотя положение о чрезвычайном вреде, который нанесли отечественной науке именно эпигоны И.П. Павлова (а не сталинская система руками аппарата и чиновников от науки), не представляется мне абсолютно бесспорным, если бы Б.И. Кочубей сказал только это, я бы не писала своего открытого письма. Дело будущих историков науки — разобраться в этом вопросе детально и беспристрастно. Но Б.И. Кочубей написал совсем другое.

Наконец, о последнем из моих вопросов — имело ли место негативное влияние павловской концепции на развитие наук о поведении в других странах, кроме нашей. Этот вопрос Б.И. Кочубей с легкостью заменяет другим вопросом о «всемирном признании теории условных рефлексов» [5; 97], а точнее —

 

122

 

об уровне или степени этого признания в послевоенное время. Отвечая на этот вопрос, он приводит цифры о количестве ссылок на работы Павлова по поведению за периоды с 1945 по 1954 г. и с 1980 по 1984 г., по данным самого авторитетного источника — Science Citatior Index. Из данных следует, что на Западе на И.П. Павлова ссылаются достаточно часто, хотя реже, чем на З. Фрейда, но чаще, чем на У. Джемса, и что прирост количества ссылок и на З. Фрейда, и на У. Джемса выше, чем на И.П. Павлова. Кроме того, Б.И. Кочубей сообщает о результатах собственных подсчетов количества ссылок на И.П. Павлова в пяти американских психологических журналах за 1988 г. и за тот же период в 50 журнальных статьях, присланных ему для реферирования из ВИНИТИ. Из подсчетов следует, что в первой выборке ссылок на И.П. Павлова мало, а во второй совсем нет. На основании всех приведенных цифр Б.И. Кочубей делает два вывода: что «влияние Павлова на современную психологию вряд ли может считаться существенным» и что «нельзя говорить о доминирующей роли» учения И.П. Павлова на Западе [5; 98]. Стоит ли комментировать? Ясно, что мой вопрос здесь подменен другим, что думать о возможности доминирующей роли трудов какого-либо ученого, творившего более 50 лет назад, в современной психологии и в общей системе наук о поведении мог бы разве только совсем уж несведущий человек и что неправомерно заключать о степени влияния какой-либо теории на состояние науки на основании одного лишь количества ссылок, как бы не был важен и необходим этот показатель.

В заключение остановимся по возможности кратко на теме «Л.С. Выготский и И.П. Павлов», к чему вынуждает высказывание Б.И. Кочубея, что ему «трудно поверить, что теория условных рефлексов разрабатывалась одновременно (подчеркнуто нами.— Н. Ч.) с культурно-исторической теорией Выготского» [5; 96]. Вот так — теории разрабатывались одновременно. Однако факты говорят совсем о другом — о том, что теория Л.С. Выготского хотя и разрабатывалась частично одновременно с павловской, но все же после нее, что Л.С. Выготский прекрасно знал и глубоко понимал работы И.П. Павлова, высоко их ценил, учился у И.П. Павлова как у методолога и опирался на принципы его рефлекторной теории. Обратимся за недостатком места только к некоторым фактам.

Фундаментальное исследование Л.С. Выготского «Исторический смысл психологического кризиса. Методологическое исследование» было написано в 1927 г. Его основной смысл — поиск философски обоснованной методологии, системы понятий и способов организации знания, которая могла бы непротиворечиво объединять разрозненный, мало связанный, часто неясный по своему смыслу эмпирический материал разных направлений и школ психологии. Именной указатель к этой работе показывает, что И.П. Павлов упоминается в ней 30 раз, причем всегда только в положительном, а не в критическом смысле, Г.И. Челпанов как один из главных оппонентов — 22 раза, З. Фрейд — 20 раз, В.М. Бехтерев — 19 раз, Г. Мюнстерберг — 18 раз, В. Штерн — 15 раз, К.Н. Корнилов — 14 раз, В. Вундт, К. Бюлер и В. Дильтей — по 11 раз, К. Коффка — 10 раз, У. Джемс и Э. Торндайк — по 9 раз, В.А. Вагнер и П.П. Блонский — по 6 раз. На остальных авторов ссылок меньше.

Но дело не только в количестве ссылок на И.П. Павлова. Дело в том, что И.П. Павлов для Л.С. Выготского — это ученый, создавший такую методологию изучения деятельности мозга и поведения, которая должна служить образцом для разработки методологии психологической науки. Ядром методологии является для Л.С. Выготского понятийно-терминологический аппарат науки, который позволяет ясно, однозначно и логически непротиворечиво описывать эмпирические факты, связывать их между собой и делать теоретические обобщения, т.е. аппарат, который связывает воедино факты и понятия. «Научное исследование фактов,— писал он,— тем и отличается от регистрации, что оно есть накопление понятий, оборот понятий и фактов с прибылью понятий» [2; 317]. В этой связи Л.С. Выготский говорит о И.П. Павлове: «Всякое открытие в науке, всякий

 

123

 

шаг вперед в эмпирической науке есть всегда вместе с тем и акт критики понятия. И.П. Павлов открыл факт условных рефлексов; но разве он не создал вместе с тем новое понятие; разве прежде называли рефлексом выдрессированное, выученное движение?» [2; 316]. А теперь еще несколько цитат из Л.С. Выготского.

«И всем успехом Павлов обязан огромной методологической последовательности прежде всего в языке. Из главы о работе слюнных желез у собак его исследования превратились в учение о высшей нервной деятельности и поведении животных исключительно потому, что он поднял изучение слюнной секреции на огромную теоретическую высоту и создал прозрачную систему понятий, легшую в основу науки. Принципиальности Павлова в методологических вопросах надо удивляться, его книга вводит нас в лабораторию его исследований и учит (подчеркнуто нами.— Н. Ч.) созиданию научного языка...

И когда Павлов ввел в лабораториях штраф за употребление психологических терминов, то для истории науки это факт не меньшего значения и показательности, чем спор о символе веры для истории религии. Только Челпанов может над этим посмеяться: ученый не в учебнике, не в изложении предмета, а в лаборатории — в процессе исследования — штрафует за неверный термин. Очевидно, штраф налагался за беспричинное, беспространственное, неопределенное, мифологическое мышление, которое врывалось с этим словом в ход исследования и грозило взорвать все дело, как у американцев — внести отрывочность, бессистемность, вырвать фундамент»[2; 362— 364]. «Величайшая дисциплина мысли лежит в основе павловского штрафа: такая же дисциплина духа в основе научного понимания мира, как монастырская — религиозного. Тот, кто придет в лабораторию со своим словом, вынужден будет повторить пример Павлова. Слово есть философия факта; оно может быть его мифологией и его научной теорией» [2; 365—366].

Ни один из ученых, труды и взгляды которых рассмотрены Л.С. Выготским, в данной работе не получил у него такой высокой, можно сказать высочайшей, оценки, как И.П. Павлов.

Работа Л.С. Выготского «История развития высших психических функций» написана в 1931 г. Именной указатель показывает, что в первых пяти ее главах, в которых развита культурно-историческая теория, имеется 12 ссылок на В. Келера, 11 — на Э.Б. Титченера, 10 — на И.П. Павлова, по 9 — на К. Бюлера и В. Вундта, 7 — на К. Левина, 5 — на В. Штерна, 4 — на Н. Аха.

Одно из центральных положений культурно-исторической теории — это овладение человеком своим собственным поведением благодаря использованию знаков. Это положение самым прямым и непосредственным образом преемственно связано, во-первых, с двумя общими принципами павловской рефлекторной теории: с принципом сигнальности в деятельности коры и с принципом образования временных связей и, во-вторых, с павловским же представлением о второй сигнальной системе, о коренном отличии благодаря слову высшей нервной деятельности человека от высшей нервной деятельности животных. Рассмотрим ход мысли Л.С. Выготского, предоставив слово ему самому.

«Самая общая основа поведения, одинаковая у животных и человека, есть сигнализация»,— пишет Л.С. Выготский. И продолжает: «Итак,— говорит Павлов,— основная и самая общая деятельность больших полушарий есть сигнальная, с бесчисленным количеством сигналов и с переменной сигнализацией». Как известно, это наиболее общая формулировка всей идеи условных рефлексов, лежащей в основе высшей нервной деятельности.

Но поведение человека отличает как раз то, что он создает искусственные раздражители, прежде всего грандиозную сигналистику речи [«грандиозная сигналистика речи» — это термин И.П. Павлова, о чем Л.С. Выготский говорил ранее, на с. 54], и тем самым овладевает сигнальной деятельностью больших полушарий. Если основная и самая общая деятельность больших полушарий у животных и человека есть сигнализация,

 

124

 

то основной и самой общей деятельностью человека, отличающей в первую очередь человека от животного с психологической стороны, является сигнификация, т.е. создание и употребление знаков...

Переменная сигнализация, приводящая к образованию временных, условных, специальных связей между организмом и средой, — необходимая биологическая предпосылка той высшей деятельности, которую мы условно называем сигнификацией, и лежит в ее основе» (подчеркнуто нами.— Н. Ч.).

«Человек создал, таким образом, сигнализационный аппарат, систему искусственных условных стимулов, с помощью которых он создает любые искусственные связи и вызывает нужные реакции организма. Если вслед за Павловым сравнить кору больших полушарий с грандиозной сигнализационной доской, то можно сказать, что человек создал ключ к этой доске — грандиозную сигналистику речи. С помощью этого ключа он извне овладевает деятельностью коры и господствует над поведением...

До сих пор рассуждение кажется совершенно ясным. Есть аппарат, предназначенный для замыкания временных связей (подчеркнуто нами.— Н. Ч.), и есть ключ к аппарату, позволяющий, наряду с теми связями, которые образуются сами собой под воздействием природных агентов, производить новые, искусственные, подчиненные власти человека и его выбору замыкания. Аппарат и ключ к нему находятся в разных руках. Один человек через речь воздействует на другого. Но вся сложность вопроса становится сразу очевидной, как только мы соединяем аппарат и ключ в одних руках, как только мы переходим к понятию автостимуляции и овладения собой. Здесь возникают психологические связи нового типа внутри одной и той же системы поведения» [3; 79—80; 82— 83].

Итак, Б.И. Кочубей не смог привести ни одного аргумента, прямо или косвенно подтверждающего положение о негативном влиянии павловской концепции на развитие отечественных наук о поведении, субъективно и предвзято истолковал оценку павловской теории, данную Н.А. Бернштейном, в неправильном виде представил соотношение теорий И.П. Павлова и А.А. Ухтомского, И.П. Павлова и Л.С. Выготского. Приходится заключить, что он, говоря словами одного великого человека, «утверждал больше, чем знал».

 

1. Бернштейн Н.А. Очерки по физиологии активности. М., 1966.

2. Выготский Л.С. Исторический смысл психологического кризиса. Методологическое исследование // Собр. соч. М., 1982. Т. 1.

3. Выготский Л.С. История развития высших психических функций // Собр. соч. М., 1982 Т. 3.

4. Кочубей Б.И. В защиту эмпиризма // Вопр. психол. 1989. № 2. С. 68—73.

5. Кочубей Б.И. О месте учения И.П. Павлова в современной психологии // Вопр. психол. 1989. № 5. С. 96—99.

6. Павлов И.П. Интеллект человекообразных обезьян. Неопубликованные и малоизвестные материалы И.П. Павлова. Л., 1975.

7. Павловские среды: Протоколы и стенограммы физиологических бесед. М.; Л., 1949. Т III.

8. Чуприкова Н.И. Открытое письмо в редакцию журнала «Вопросы психологии» // Вопр. психол. 1989. № 4. С. 180—181.

 

Поступила в редакцию 31. Х 1989 г.

 

Редакция считает возможным продолжить полемику о роли павловской концепции в современной психологии, о ее влиянии на развитие отечественной психологической науки, начатую статьями Б.И. Кочубея и Н.И. Чуприковой (см.: Вопр. психол. 1989. № 2. С. 68—72; № 4. С. 180—181; № 5. С. 96—99). Начало дискуссии показало, что применительно к вкладу И. П. Павлова в психологическую науку речь идет не о частных научных вопросах, а о проблемах, имеющих отношение к методологии современной психологии. Рассматривая методологические проблемы психологии как имеющие принципиальное значение, редакция планирует в апреле—мае текущего года организовать по данной теме «круглый стол», материалы, которого (размером не более 5с.) будут опубликованы.