99

 

ЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И ПРОБЛЕМА ПОНИМАНИЯ

В ПСИХОЛОГИИ

 

Л.А. РАДЗИХОВСКИЙ

 

1. В предыдущем номере журнала «Вопросы психологии» напечатана статья И.И. Ильясова и А.Н. Орехова «О теории и практике в психологии» [1] — ответ на мою статью «О практической деятельности в области психологии» [2].

Прежде всего хочу поблагодарить уважаемых мною авторов статьи, благодаря которым в разделе «Дискуссии и обсуждения» наконец-то появилась дискуссия.

2. Авторы достаточно точно поняли важный момент в моей статье: хоть в

 

100

 

ней и говорилось «о практической деятельности», но, по сути дела, я вел разговор о чисто теоретических, методологических даже проблемах психологии. И, вероятно, был прав в том смысле, что хотя «практическая» часть моей статьи за два года устарела и кажется наивной (а опытным «психологам-кооператорам» она бы, вероятно, показалась такой и в 1987 г.), но теоретические вопросы, затронутые в ней, устареть не могут. Это вечные вопросы психологической науки.

3. Однако являются ли методологические вопросы, вопросы о «правильных» и «неправильных» способах построения, анализа и оценки психологического знания, сегодня актуальными для нас, советских психологов?

Поясню свою мысль. Мы всегда и, по традиции, сегодня считаем вопросы методологии важнейшими вопросами психологической науки (как и всякой иной науки). Но, считая так, разрабатывая в противоположность западному методологическому эклектизму и плюрализму свою, монистическую и «чистую» методологию, мы зашли в тупик, которого не видеть сегодня уже нельзя при всем желании. Именно здесь — не во внешних обстоятельствах, не в «отдельных ошибках», а в самой идеологии нашей науки (являющейся частным случаем общей государственно-административной идеологии) лежит корень зла, постоянный источник нашего перманентного кризиса. Именно отсюда надлежит начинать перестройку нашей психологической науки.

Казалось бы, это лишь подчеркивает «всевозрастающее значение» методологии. Действительно, если принять, что старые методологические «нормативы» себя не оправдали, то надо, значит, искать новые, т.е. усиливать методологические исследования, не так ли?

Нет, мне кажется, что это не так.

Один из важных выводов, который, на мой взгляд, следует из открытого взгляда на всю картину современной психологии, заключается в том, что в ней нет и не может быть в обозримом будущем никакой «единственно правильной» («единственно научной») методологии. «Методологическое принуждение» (П. Фейерабенд), быть может, и осмысленно в естественных науках, но нелепо в психологии (я уж, понятно, не говорю об «административно-методологическом принуждении», господствующем у нас; речь идет только о принуждении посредством научной традиции, научного авторитета, самой логики).

«Мысль о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является и нереальной и вредной» [3; 450]. «...Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. ...существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития,— допустимо все» [3; 159]. Вот это методологическое «все позволено», составляющее суть «методологического анархизма» (П. Фейерабенд), может быть и неадекватно другим наукам, но прекрасно работает в психологии. Тут даже и спорить странно: с такой очевидностью это демонстрирует история и современное состояние психологической науки.

Есть тут более или менее строгие (обычно более претендующие на строгость, чем обладающие ею) теории, но их строгость, их количество, их авторитет отнюдь не выросли за последние 40 лет, а амбиции их сторонников заметно снизились. Есть теории нестрогие, опирающиеся на интуицию, опыт, сопереживание. И они не менее эффективны, интересны и не в меньшей степени принадлежат мировой психологической науке, чем теории первого рода. Наивная точка зрения, что нестрогие теории суть теории второго сорта, так сказать «не доросшие еще» до строгости, никак не подтверждается реальным историческим опытом. «Нестрогие» (теории (вроде психоанализа, этой теории, включающей в себя ряд мифов) и не думают «взрослеть» и, десятки лет существуя все в том же «нестрогом»

 

101

 

виде, составляют один из краеугольных камней    психологической науки.

Итак, мое первое утверждение состоит в следующем. Нам пора признать очевидность: в психологической науке нет «избранной», «единственно правильной» методологии не только в плане соответствия определенным философским положениям (например, соответствия тому «золотому перечню» цитат, которое в наших учебниках именуется «марксизмом» или «марксистской методологией психологической науки»), но и, вообще, в плане соответствия (приближения к) определенным стандартам рациональности и логики. В психологии годятся в дело любые методологические подходы, включая иррациональные, рациональные, интуиционистские и т.д. и т.п., и нет никакого разумного критерия для их разделения на «плохие» и «хорошие». Критерий один — эффективность (эффективность в практике и собственно в теории, согласно принципу «все жанры хороши, кроме скучных»). Чем скорее мы это наконец осознаем, сломаем свои мыслительные шоры и откажемся от своего метода «социалистического реализма» в науке, тем быстрее у нас появится шанс вывести свою науку из застоя.

4. Насколько я понимаю, авторы рассматриваемой статьи придерживаются иной точки зрения. Они считают, что существуют единые, общие для всех наук образцы (нормативы) научного метода, критерии строгости и правила построения теорий. «Все сказанное является общим для всех наук. Различия здесь касаются только меры обобщенности и строгости эмпирических и теоретических идеализации. Либо более абстрактные и строгие, вплоть до математического моделирования, либо менее строгие, преимущественно качественные. Причем эти различия не являются принципиально неустранимыми. В ряде наук (очевидно, и в психологии.— Л.Р.) преобладают качественные идеализации, особенно в теориях, не потому, что количественные теории в них невозможны, а потому что преобладает соответствующая традиция строить качественные теории» [1; 136].

Не касаясь вопроса, в какой мере существует общий эталон строгости в «точных», естественных науках, я утверждаю (и в этом, по-видимому, мое основное несогласие с авторами данной статьи), что в психологии такого критерия нет. Для ряда психологических проблем невозможно построить не только математическую, но и вообще строгую теорию. И это отнюдь не делает существующие теории (переживания, теории психотерапии и т.д.) теориями второго сорта, которые должны стремиться к общему эталону строгости. Они должны стремиться совсем к другому: эффективно и интересно решать свои проблемы (как решает их, скажем, такой «нестрогий», но весьма точный род деятельности, как искусство, художественное познание мира).

5. До сих пор я обосновывал свое утверждение просто ссылкой на реальное положение дел в мировой психологии, во всей ее широте — от нестрогой экзистенциальной психотерапии до математических теорий цветового зрения. Сейчас попробую обосновать теоретически, каковы принципиальные причины методологического анархизма психологии и ее неистребимой нестрогости.

Я утверждаю, что одним из непреодолимых, в принципе, камней преткновения для строгой (в логико-математическом смысле) теории психического является проблема так называемых высших психических функций.

Сегодня этот термин кажется безнадежно устарелым. Мы им не пользуемся, а в учебниках можно прочесть, какой ошибкой (к счастью, успешно преодоленной) было разделение на высшие и низшие психические функции. По-моему, учебники ошибаются. Мы не преодолели это различие; мы, как и сто лет назад, не можем установить логически гомогенный ряд между такими понятиями, как «порог слухового раздражения» (низшая психическая функция) и «любовь» (высшая психическая функция). Это, как и сто лет назад, абсолютно разнородные, не связанные между собой объекты для исследования, исследуют их разные специалисты, разными методами, описывают на разных

 

102

 

языках. И если бы сегодня было сделано великое открытие в области психологии слуха, то ровно ничего не изменилось бы от этого в области психологии любви; а если бы было сделано великое открытие в области психологии любви  (странное словосочетание — «открытие» и «психология любви», не правда ли?), то ровным счетом ничего не изменилось бы в области психологии слуха. Иначе говоря, перед нами как были, так и есть совершенно разные, никак не пересекающиеся и не влияющие друг от друга области, куда более далекие, чем, скажем, та же психология слуха и акустика. Эти области лишь механически включены в единое понятие «психологическая наука», ибо и там и там речь идет о субъективных переживаниях человека.

Итак, мы никоим образом не «сняли» различия между по-прежнему несоединимыми, не выводимыми друг из друга и несопоставимыми «низшими» и «высшими» психическими функциями. Мы просто перестали употреблять эти термины,— но это уже совсем иное дело, не связанное с собственно познанием.

Так вот, с моей точки зрения, совершенно справедливыми остаются и сегодня мнения тех психологов начала века, которые разделяли психологию на две разные сферы — объяснительную и понимающую психологии, изучающие соответственно низшие и высшие психические функции. Первая и впрямь тяготеет к критериям строгой научности в естественнонаучном, математическом смысле слов «строгость» и «точность», вторая не стремится и не должна стремиться к такой логико-математической, естественнонаучной «строгости» и «точности».

Мы и сегодня или описываем высшие психические функции как квазимеханические образования (причем и это делаем с очень малой степенью точности), или изучаем их методом понимания, не имеющим никаких аналогов в естественных науках, только стесняемся назвать этот метод вслух. А обычно эклектически соединяем (и ничего плохого тут нет) первое со вторым. Плохо другое: что мы, как герой Мольера, говорим прозой, сами не подозревая о том. Ни на чем, кроме идеологического штампа, не основанное убеждение, что мы «преодолели», «сняли» и т.д. понимающую психологию, что мы строим (или должны строить) психологию как строгую науку, просто мешает нам реально понять, что мы делаем. А такая рефлексия по поводу своей науки ученому нужна.

6. Я не буду воспроизводить традиционную аргументацию относительно «двух психологии», «естественнонаучной» и «гуманитарной», «номотетической» (изучающей общие законы) и «идеографической» (описывающей частные случаи)1 и т.д.— весь круг идей, связанный с именами В. Виндельбанда, В. Дильтея, А. Бергсона и иных мыслителей. Повторюсь лишь еще раз, что их агументация мне и сегодня кажется вполне актуальной, ничуть не преодоленной — ни в собственно логическом плане, ни в реальной истории и практике психологической науки.

В моей статье говорилось: «Чем полнее и строже мы пытаемся обозначить термины теорий личности и переживаний [сегодня могу добавить — любые теории высших психических функций] на логическом языке, тем более плоскими и неточными они становятся с точки зрения их «живого» психологического содержания — и наоборот» и далее: «...работа с «идеальными объектами» оказывается бессмысленной» [2; 124]. Полемизируя со мной, И.И. Ильясов и А.Н. Орехов пишут: «Здесь, на наш взгляд, имеет место недостаточное понимание существа теоретических понятий. В том-то и дело, что они не являются калькой с эмпирических описаний, что они конституируются так, чтобы из них можно было вывести «живое эмпирическое содержание», а не изобразить в них его. Содержанием этих понятий являются совсем другие объекты и связи, но способные

 

103

 

порождать наблюдаемые нами явления... Строгие... теоретические идеализации не только «плоски и неточны», а вообще не сопоставимы прямо с «живым содержанием» — психологическим, физическим, социологическим   и любым другим. Они находятся в отношении порождающего и порождаемого, а не в отношении образа и оригинала или общего и частного. Работа с идеализациями — имманентное свойство мышления. В любом случае без идеализации невозможны не только наука, но и практика» [1; 136—137].

То, что говорят авторы, на мой взгляд, вполне справедливо, но вовсе не является полемикой со мной. Да, в науке вводятся идеализации (абсолютно твердое тело, математическая точка, общественно-экономическая формация или эдипов комплекс), которые не являются калькой с действительности, но исходя из которых можно объяснить и предсказать факты, имеющие место в эмпирической действительности. Как верно указывают авторы, введение таких идеальных объектов есть вечное свойство мышления, и не только научного (возьмем мифы и сказки с их идеальными объектами, не имеющими прямых аналогов в действительности, но помогавшими — и совсем не так плохо — эту действительность объяснять и прогнозировать). Итак, здесь я могу только полностью присоединиться к моим оппонентам. Правда, они неадекватно меня поняли: решили, что я вижу в идеализациях только обобщения эмпирически фиксируемых фактов. Нет, я, как и мои оппоненты, прекрасно понимаю, что идеальные объекты отнюдь не являются копиями реальных объектов, т.е., скажем, идеальная модель мышления не есть копия реального процесса мышления, а есть некоторый теоретический конструкт, из которого можно вывести ряд особенностей уже реального мышления, и т.д.

В чем же в таком случае разногласия между мной и И.И. Ильясовым и А.Н. Ореховым?

7. Я вижу эти разногласия не в споре о том, важны ли (возможны ли, необходимы ли) в психологии идеальные теоретические объекты. Разумеется, важны, возможны, необходимы. Спор же вот о чем: как их строить, что под ними понимать?

С точки зрения моих оппонентов, идеальные теоретические конструкты в психологии должны строиться по тому же принципу, что и в естествознании: это должны быть подчиняющиеся универсальному стандарту научной строгости объекты. Что это за стандарт строгости? Однозначность языка описания, непротиворечивость с точки зрения формальной логики, количественная измеряемость («в каждой науке столько науки, сколько в ней математики»).

С моей точки зрения, при построении идеальных теоретических конструктов в психологии вполне можно и нужно отказаться от этого единого общенаучного стандарта научной строгости. Да, при решении ряда задач (психофизика, машинные модели когнитивных процессов и т.д.) такие стандарты достаточно разумны. При попытках же построения теоретических конструктов в области психологии переживания, психологии личности и т.д. подобные критерии строгости практически невыполнимы и в принципе бессмысленны. Вот это утверждение и я попытаюсь обосновать.

Я писал о том, что в реальной психологической теории и практике эти критерии не соблюдаются. Теперь разберем принципиальную причину: почему эти критерии не работают?

На мой взгляд, для того чтобы доказать принципиальную порочность логико-математических критериев строгости применительно к таким объектам, как высшие психические функции, вполне достаточно поставить такой вопрос: как локализовать описываемые нами объекты?

В самом деле, любое описание на логико-математическом языке предполагает, что описываемый объект (объекты) имеет четко фиксируемую границу, может быть представлен в виде множества. Собственно, однозначно-четкое описание это и есть фиксация границ. Разумеется, такая граница может не иметь

 

104

 

материальных, физических аналогов (скажем, возьмем множество чисел натурального ряда: каждый объект имеет четкую границу, но никак не связанную с физическим пространством; то же самое — относительно множества слов или любых иных знаков). Более того, теорема Гёделя в математической логике и соотношение неопределенностей в физике доказали, что и в логико-математическом пространстве, и в реальном физическом пространстве есть объекты, границы, координаты которых в принципе невозможно зафиксировать с абсолютной точностью. Но во всяком случае — и это имеет решающее значение — можно с абсолютной точностью зафиксировать саму меру неопределенности, неточности границ нашего объекта (будь то объект — элементарная частица в физическом пространстве, которую нельзя абсолютно точно зафиксировать, или же объект — недоказуемое и неопровержимое утверждение в множестве утверждений).

Теперь перейдем к психологии. Как зафиксировать в точных (в логико-математическом смысле слова точность») границах «грусть», «любовь», «скуку», «надежду» и любое иное человеческое переживание? Число «2» — это всегда «2», про него нельзя сказать, что это «в чем-то 2, а в чем-то З»; «водород» — это «водород», а «кислород» — это «кислород», их можно разделить, нельзя сказать, что в водороде всегда есть несколько кислорода и наоборот. Здесь уместен логико-математический язык, включающий закон тождества и описывающий действительность как множество объектов с фиксированными границами. Аналогично и в юриспруденции можно сказать: «А убил Б», можно сказать: «А не убил Б». Но нельзя сказать: «А и убил и не убил Б». А в психологии? Любовь — это и любовь, и грусть, и надежда, и скука, и сомнение, и вера и т.д. и т.п.; грусть — это и грусть, и любовь, и скука, и смятение, и вера, и утрата веры и т.д. и т.п. Точно так же для психолога вполне осмысленно выражение:  «А и хотел, и не хотел убивать Б». Это выражение психологически даже более точно, чем однозначная фиксация: «А хотел (только хотел) убивать Б». Как же задать четкие границы объектов, которые должен изучать психолог? Как задать их хотя бы с однозначно определенной мерой нечеткости?

Мы приходим к принципиально важному моменту: психологические феномены невозможно выразить в логико-математическом языке с любой мерой неточности. Мы не просто не можем их зафиксировать в логико-математическом пространстве в виде множества объектов с точными границами — мы даже не можем указать меру принципиальной (в принципе неустранимой) неточности границ этих объектов.

8. Это относится не только к собственно «переживаниям» (любовь, гнев, радость, зависть, надежда и проч.). Это относится и к когнитивным процессам, если мы не рассматриваем их как квазимашинные. Что я имею в виду? Я имею в виду, что мышление, память, восприятие и т.д. можно рассматривать двояко.

Первое. Попробуем представить себе, как был бы устроен автомат, распознающий сигналы, запоминающий, решающий логические задачи и т.д. таким же образом, каким это делает человек, с точки зрения результатов этого процесса (результатов, по возможности как можно более дробных, т.е. результатов каждого мелкого этапа, каждой «операции» распознавания сигналов, запоминания, решения задачи и т.д.). Если мы ставим перед собой такую задачу, то логико-математический язык, с его критериями точности, разумеется, вполне уместен при таком описании «мышления», «восприятия» иных когнитивных процессов. Но за возможность применять этот язык мы платим редукцией. Какой? Мы рассматриваем когнитивный процесс с точки зрения его «структуры», его протекания во времени — и игнорируем, как его переживает сам человек. Это и есть квазимашинное рассмотрение. Если из когнитивного процесса в человеческой психике «выкинуть» его живое психологическое тело, то, как человек непосредственно

 

105

 

ощущает, переживает свой когнитивный процесс, то мы и впрямь получаем квазимашинный познавательный процесс. Иначе говоря, на знаменитый вопрос 1950-х гг.: «Может ли машина мыслить как человек?» — я бы ответил так: «Не берусь утверждать, что не может; может быть, и может (хотя подобных машин нет и пока не предвидится). Но она точно не может субъективно переживать процесс своего мышления, решения задач и т.д.».

Второе. Будем рассматривать не просто, как осуществляются когнитивные процессы, в плане их результатов, их развертывания во времени, но и как они непосредственно ощущаются, переживаются человеком. И здесь сразу логико-математический язык при описании когнитивных процессов становится неадекватным, как он и вообще неадекватен при описании нелокализуемых человеческих переживаний.

При первом подходе мы рассматриваем когнитивные процессы как квазимашинные, при втором — как собственно «высшие психические функции».

9. Мне могут возразить мои оппоненты, что, опять же, говоря о невозможности четкой фиксации переживаний (грусть кончилась, радость началась) в однозначном логико-математическом языке, я снова имею в виду идеальные объекты-копии эмпирических феноменов, они же говорят об идеальных объектах, из которых выводятся эти феномены. На это есть простой ответ: да, идеальный объект может быть сколько угодно далек от эмпирического объекта. Но для того чтобы идеальный объект имел смысл, работал, должна быть некая переходная фаза: другой объект, который выводится из идеального объекта, а сам уже позволяет описывать наш эмпирический объект, предсказывать его «поведение» и т.д.

Так вот: если идеальный объект, относящийся к переживаниям, описывать на строгом логическом языке (стремиться к этому), то из такого объекта можно логически выводить тоже лишь строгие, на том же языке описываемые объекты. И значит, сколь долго ни дли этот ряд, ни на одном этапе не возникает новый объект, релевантный реальным психологическим переживаниям, позволяющий их адекватно описывать.

10. Значит ли это, что язык, на котором можно описывать переживания,— а это не что иное, как «обычный» разговорный язык,— не имеет пересечений с логико-математическим языком? Разумеется, нет. Описывая свои переживания, мы так или иначе рационализируем их; в разговорном языке, несомненно, представлены определенные логические структуры. Но справедливо и другое: в разговорном языке есть нечто (как говорил Л.Н. Толстой, «чуть-чуть»), какая-то неопределимая мера, невыразимая в принципе на логико-математическом языке. И вот это-то «чуть-чуть» и имеет решающее значение для понимания человеческих переживаний.

Таким образом, главный инструмент психолога, коль скоро он стремится описывать (изучать) не квазимашинную, а реальную человеческую психику,— не строгий логический анализ, а понимание. Так было, так есть, так будет. Не стоит делать вид, что мы не понимаем непосредственно то, что мы в действительности понимаем: переживания свои и другого человека. Не стоит делать вид, что мы отбрасываем нет главный   психологический   инструмент — понимание — ввиду того, что этот инструмент действительно в принципе не поддается строгому научному описанию, ибо он «из другого полушария мозга», «из другой культуры». Я говорю «делать вид», ибо реально отбросить понимание в психологии, по-настоящему рассматривать человека до конца последовательно с квазимашинных, а значит, научно-последовательных позиций так никто и не смог, Да, «суровая реальность» такова, что в психологии точные методы, точный язык были и будут лишь неким подспорьем для работы понимания, для качественных интерпретаций. И от этого у психолога не должен развиваться никакой комплекс неполноценности Его наука имеет свою «точность», не совпадающую с критериями строгости и точности, существующими в «точных»

 

106

 

науках. Это точность, глубина, полнота понимания.

Язык для описания высших психических функций приговорен остаться человеческим разговорным по сути своей языком, в котором есть и точные в логическом смысле термины и цифры и т.д., но лишь в той мере, в какой они есть и в обычном человеческом языке. Стремиться же искусственно выстроить свой язык, свою науку «как у больших» — вполне понятное, но тупиковое намерение. С. Моэм писал о «двух культурах» — и психология, действительно, из гуманитарной культуры.

11. Можно и нужно писать о специфике этой «неточной точности», точности понимания, точности собственно гуманитарного знания, но это совсем особая тема. Здесь я хотел лишь как можно более четко показать, что эти точность и строгость никак не совпадают с точностью и строгостью в естественнонаучном смысле, к которой мы часто бессознательно продолжаем стремиться вопреки очевидности.

И последнее. Что же из этого следует практически?

В начале статьи я писал о том, что нам надо сбросить с себя цепи «методологического принуждения». А сам как будто проповедую просто иной вариант этого принуждения — агитирую в пользу понимающей психологии. Это не так. Практически я хотел бы утвердить лишь одну мысль: в силу специфики предмета психологии у нас более чем где-либо оправдан методологический плюрализм (вплоть до «анархизма»), и мы все ни в коем случае не должны (в смысле логического долженствования, об административном долженствовании я уж и не говорю!) стремиться к определенному критерию научной строгости. Избирать для себя тот или иной образец научного языка — «логическое право» каждого исследователя в психологии (в отличие от физики, где язык один!). Работа, построенная на понимании, находящаяся в пределах обычного языка, имеет в психологии не меньшую научную ценность, чем работа, стремящаяся к однозначности и строгости в логико-математическом смысле. Просто это две разные психологии, описывающие две разные проекции психики. Именно в этом смысле любое методологическое принуждение в психологии представляется мне опасным абсурдом.

 

1. Ильясов И. И., Орехов А. Н. О теории и практике в психологии // Вопр. психол. 1989. № 4. С. 135—140.

2. Радзиховский Л. А. О практической деятельности в области психологии // Вопр. психол. 1987. № 3. С. 122—127.

3. Фейерабенд П. Избр. труды по методологии науки. М., 1986.

 

Поступила в редакцию 13.VI 1989 г.