172
В ШКОЛЕ КУРТА ЛЕВИНА
Из бесед с Б.В. Зейгарник
Мне
неоднократно доводилось беседовать с Блюмой Вульфовной Зейгарник. Придя в
психологию в полную бурной научной жизни эпоху 20-х гг., она стала ближайшей
сотрудницей сперва К. Левина, а затем Л.С. Выготского. Она многое знала об этой
эпохе, ее людях, идейных коллизиях, атмосфере, в которой были созданы
психологические школы и концепции, придавшие мощный импульс рождению того, чем
оказалось богато наше столетие в научном познании психики.
В память ученого записывается информация не только о полученных им результатах
173
(об этом можно
извлечь сведения из публикаций), но также о личностных и межличностных факторах
его деятельности, играющих важную роль в производстве нового знания. Об этом
научные тексты мало что говорят. Поэтому я попросил Блюму Вульфовну рассказать
о времени и о себе и с ее согласия записать наши беседы на магнитофон.
Давно уже
назрела потребность в том, чтобы, воссоздавая историю психологии, использовать
«показания» ее творцов. Привычной формой таких свидетельств служат
автобиографии ученых1. Между
тем современная техника записи позволяет сохранить живой голос и образ,
преимущество которых перед отчужденным от человека словом очевидно. Это
преимущество становится особенно заметным в ситуации беседы, организованной с
целью историко-научного анализа. В этом случае интервьюер, включаясь в диалог,
стремится вести его с целью не только возможно более адекватной реконструкции прошлого,
но и выяснения ценностных ориентации, своеобразия рефлексии исторического лица,
в общение с которым он вступает.
Я привожу
фрагменты бесед с Б.В. Зейгарник, содержание которых относится главным образом
к периоду ее работы в Германии как ученицы, а затем сотрудницы Курта Левина.
М.Я. Сейчас представление о науке претерпевает серьезные
изменения. Раньше под наукой имелась в виду по определенным правилам
упорядоченная система знаний, как говорил К.А. Тимирязев,— «итог положительных
знаний о действительности». Ныне акцент ставится на том, что эта система
существует не иначе как в деятельности общественного субъекта. Говорят о
научном сообществе — социальном объединении ученых. Но это объединение, в свою
очередь, складывается из различных групп, среди которых особый интерес
представляет научная школа. Опыт истории свидетельствует, что энергией
небольших, по сплоченных групп исследователей создавались новые направления и
целые науки (квантовая механика, кибернетика, молекулярная биология и др.). В
психологии одной из самых продуктивных являлась школа Курта Левина, О ней
имеется огромная литература. Мы знаем содержание ее работ, ее достижения и
уязвимые пункты. Но очень мало известно о том, как эта школа работала, о ее
людях и лидере. Между тем знание об этом важно, по меньшей мере, в двух планах.
В историческом плане оно позволяет понять природу научного творчества как
своего рода драматического действа, дать объемное видение науки в ее
«человеческом» измерении взамен «каталога» сменявших друг друга теорий, гипотез
и фактов. Но знание о научных школах необходимо и для подхода к насущным
проблемам организации исследовательского труда в наши дни. Эффективно решать
эти проблемы можно не иначе как с оглядкой на исторический опыт. Не отсутствием
ли продуктивных научных школ как «питомника кадров» объясняются многие слабости
нашей психологии?
Ваш рассказ о
левиновской школе, которую Вы знали изнутри, представляет поэтому большой
интерес и для истории, и для организации исследований в условиях современной
большой науки, для воспитания научных талантов, которые так же редки, как
таланты художественные. Прежде всего, естественно, хотелось бы знать, как Вы
были приняты в эту школу?
Б.З. Хорошо. Начнем с этого. Я познакомилась с Куртом
Левином в 1924 г. в Берлине, куда поехала со своим мужем, направленным в наше
торгпредство. Я поступила в университет, так как интересовалась психологией, но
искала ее не там, где надо,— в трудах Л.Н. Толстого, Ф. Шиллера, И.В. Гете, и
потому выбрала филологический факультет. Когда же я стала слушать лекции по
верхненемецкому, средненемецкому и другим диалектам и языкам, я поняла, что
психологии там не найду. При существовавшем тогда свободном посещении лекций
можно было слушать кого угодно. Я попала на лекцию М. Вертгеймера, после
которой со свойственной мне тогда наивностью подошла к нему и сказала, что мне
очень нравится теория гештальтпсихологии. М. Вертгеймер вполне серьезно
ответил: «Мне она тоже нравится».
М.Я. М. Вертгеймер, как известно, входил в триумвират,
который создал программу гештальтистского направления. К этому триумвирату
относят также В. Келера и К. Коффку, но не К. Левина. Какова была реальная
расстановка научных сил в Берлинском психологическом институте и почему Вы,
будучи очарованы гештальтпсихологией, предпочли учиться у К. Левина?
Б.З. Директором института был Вольфганг Келер,
профессором — Макс Вертгеймер. К. Левин сперва занимал должность преподавателя.
К. Коффка изредка наезжал читать
174
лекции. Мы часто
посещали психиатрическую клинику Гольдштейна в Шадете. Курт Гольдштейн был
близок гештальтистам своим учением об организме как целом. Помню также Ф.
Хайдера, с которым дружил К. Левин. Но тогда Ф. Хайдер — угрюмый, аутичный
человек — занимался только философией. Никаких экспериментов он не проводил и о
его представлениях, касающихся проблем межличностного восприятия, мы ничего не
знали. Мы слушали лекции и других психологов, которые не только не примыкали к
гештальтистам, но были их противниками. Например, Э. Шпрангер. Он замечательно
читал лекции. Его курс я полностью прослушала. Между прочим, узнав, что я хожу
на семинары Левина, он стал меня отговаривать, повторяя, что это не психология,
а естествознание. Но я так не считала. Семинары вели также В. Келер и М.
Вертгеймер. Кроме того, у В. Келера работал большой коллоквиум, в котором
наряду с профессорами участвовали некоторые избранные студенты.
Вне лекций и
семинаров разговоры велись по-прежнему о психологии, иногда о философии и
эстетике. Эстетику преподавал М. Дессуар. У нас его знают по книге об истории
психологии, но он читал о философских вопросах, причем, как и Э. Шпрангер,
критиковал гештальтпсихологию. Мне трудно ответить на вопрос о том, сколько
человек работало в институте, предполагаю, что максимум 150 — это, конечно,
совместно со студентами — участниками семинаров и экспериментальных занятий. В
целом обстановка отличалась большим демократизмом, свободой общения. Одни в
этом смысле были более открытыми, например М. Вертгеймер и К. Левин. Директор
института В. Келер соблюдал дистанцию, но и к нему в любое время можно было
постучаться, чтобы обсудить взволновавший тебя научный вопрос. Вспоминаю, как у
меня в 8 часов утра раздался телефонный звонок и В. Келер поздравил меня с
хорошей работой, еще не опубликованной и не под его руководством выполненной.
М.Я. Сказанное Вами очень важно для понимания того, что
мы сейчас называем климатом научного учреждения. Отсутствие барьеров между
старшими и младшими, открытость общения, свобода выбора теми, кто приобщается к
науке, проблемного поля для исследований соответственно собственным интересам,
возможность постоянного диалога со сторонниками различных подходов, в том числе
отвергающими принятую тобой концепцию, благоприятные условия для приобретения
начинающим исследователем, «подмастерьем» особого, «личностного» знания,
требующего прямых контактов с Мастером и Учителем,— все это превратило
Берлинский институт психологии тех времен в очаг удивительно продуктивной
работы. Кстати, я недавно был в Берлине и не мог найти здание некогда
прославленного Психологического института.
Б.З. Если Вы идете от Бранденбургских ворот в обратную
сторону, то выходите на площадь, которая ведет к Александер-платц. Там налево
расположен большой парк, где обычно проходили демонстрации рабочих, справа же
был императорский замок. В нем и находился институт. От этого замка ничего не
осталось.
Теперь о том,
почему я предпочла лекции и семинары Левина. Ведь одновременно свои курсы
психологии читали другие профессора и с ними у меня также сложились добрые
отношения, в частности с М. Вертгеймером. Он ведь был более крупный мыслитель,
чем В. Келер или К. Левин. По существу, его следует считать идеологом школы.
Это был теплый, доброжелательный человек. Я у него часто бывала дома, обсуждала
свою работу, играла с его сыном Майклом (теперь уже известным историком
психологии). Но ни М. Вертгеймер, ни В.
Келер не были «личностниками», т.е. они не занимались психологией личности, а
именно она меня привлекала. Левин все время думал и говорил об одном: почему
человек ведет себя так, а не иначе, что его побуждает? В центре внимания К.
Левина была борьба с тем, что он называл «школярной» психологией,
«академической» в плохом смысле слова и ущербной из-за того, что из ее ноля
зрения выпали личность и движущие ею мотивы, потребности, квазипотребности в их
зависимости от социального окружения.
М.Я. Вы справедливо заметили, что ориентация на изучение
поведения личности в ее среде (в дальнейшем К. Левин называл среду жизненным
пространством) отличала левиновский подход от подхода других гештальтпсихологов,
в исследованиях которых доминировала, говоря современным языком,
когнитивистская установка и для которых вся категориальная сетка
психологического мышления стягивалась, по моему мнению, к категории образа, а
не мотива, как у К. Левина. Не возникало ли на этой почве расхождений между К.
Левином и другими гештальтистами? И можно ли при таких радикальных
категориальных различиях причислять К. Левина к этой школе?
Б.З. Я знаю, что К. Левин не был любимчиком В. Келера,
хотя они и относились друг к другу с большим уважением. Расхождения
175
же у них,
вероятно, были. И в то же время уверена, что К. Левин — гештальтист. Он считал,
что не целое зависит от части, а часть от целого. Он также придерживался
принципа изоморфизма. Его сближало с другими гештальтистами стремление
опираться на физико-математические науки. Это было свойственно и В. Келеру,
который, как известно, был учеником великого физика Макса Планка, и М.
Вертгеймеру, который дружил с Эйнштейном. Я имела счастье слушать А. Эйнштейна,
вернее видеть его, потому что я, конечно, ничего не поняла из того, что он
говорил. Но он не мог не очаровать. Это был ребенок, большой ребенок с
лучистыми синими глазами. К. Левин увлекался не физикой, а геометрией. Он
использовал топологические схемы, чтобы объяснить и обобщить наши
экспериментальные данные. Своего топологического подхода он придерживался и
после того, как был вынужден эмигрировать из Германии. Переехав в США, он
создал там новую школу, более прагматическую и занятую главным образом
социальной психологией по заказам фирм. Но это уже другой период его
деятельности.
С приходом
фашистов к власти Психологический институт распался. Большинство сотрудников
эмигрировали. Уехал и директор института В. Келер с сотрудниками. Но и те, кто
остался в Германии, покинули институт, кроме фон Алеша, который занимался
восприятием. Он уже тогда производил крайне неприятное впечатление. М. Юкнат,
приезжавшая на XVIII Международный психологический конгресс в Москве,
рассказывала мне, что, хотя Э. Шпрангер не уехал, он не сотрудничал с
фашистами, а поселился где-то в пригороде как частное лицо.
М.Я. Мне думается, что, говоря о гештальтизме как одной
из психологических школ, нам следует иметь в виду размытость термина «научная
школа», его употребление в различных контекстах, с различными смысловыми
оттенками. С одной стороны, имелась небольшая сплоченная группа, упомянутый
выше триумвират (В. Келер, М. Вертгеймер, К. Коффка), который в общении между
собой выработал основные принципы гештальтизма. Под влиянием этих принципов
работали многие психологи, в том числе упомянутые Вами К. Гольдштейн, Ф. Хайдер
и, конечно, К. Левин. Можно было бы сказать, что они представляли школу как
исследовательское направление. Вместе с тем, с другой стороны, каждый из них
имел собственные концепции и модели. Например, модели К. Левина были чужды
другим представителям гештальтизма как направления. Читая лекции, проводя
семинары, они привлекали молодежь, но, как Вы думаете, можно ли считать,
скажем, что у М. Вертгеймера была своя школа?
Б.З. Да, конечно, ученик М. Вертгеймера — К. Дункер.
М.Я. Здесь мы связаны неопределенностью термина «школа».
Нужна типология научных школ. Лекции М. Вертгеймера слушали многие (в том числе
и Вы). Но Вы же не считаете себя принадлежащей к школе Вертгеймера. К. Дункер
начинал работать в гештальтистской традиции, но от нее отошел. Можно быть
крупным, великим ученым, но школы не создать. Вот Вам убедительный пример — А.
Эйнштейн. У него не было своей школы как исследовательского коллектива, который
бы разрабатывал общую программу. Так же и М. Вертгеймер. Вы, отвечая на вопрос
о том, имелась ли у него школа, смогли припомнить одного К. Дункера. Если же
обратиться к К. Левину, то получится иная картина. Здесь, я предсказываю, Вы не
столкнетесь с трудностями и назовете очень многих.
Б.З. Действительно, у К. Левина было много учеников.
Как-то так случилось, что среди них оказалось много русских. Кроме меня это
Гита Васильевна Биренбаум, Нина Николаевна Каулина —жена помощника нашего
торгпреда М. Овсянкина. Русской была также Тамара Дембо. Она была дочерью
эмигрантов, но выросла в Германии. Из немцев назову Фердинанда Хоппе, С.
Шлесберг, С. Файянс, М. Юкнат, А. Карстен и погибших в фашистских застенках В.
Малер и К. Лисснер. Из американцев помню Дж. Брауна, был также японец, фамилию
которого не припомню.
М.Я. Выходит, что вокруг К. Левина сложился
интернациональный научный коллектив. Какие же качества этого ученого делали его
столь притягательным для молодежи?
Б.З. Думаю, объясняется это тем, что К. Левин занимался
не внеличностными проблемами, как М. Вертгеймер, а поведением личности,
конечно, поведением не в бихевиористском смысле. Кроме того, он был очень
гуманным и активным человеком. В нем это сочеталось.
Как я вошла в
левиновскую школу? Я участвовала в его семинаре и, вероятно, показалась ему
более или менее стоящей. Он принял меня в число своих учеников. Он не всех
принимал. Был очень большой отсев, но не по отметкам, а по беседам, по участию
в семинаре. С теми, кто становился его учениками, он постоянно общался вне стен
университета, часто приглашал группу учеников к себе домой, где нас
176
привечала его
жена (кстати, член коммунистической партии). Сквозь призму психологических
проблем шли беседы и о художественной литературе, знатоком которой, в
особенности Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, был К. Левин. Его школа стала
как бы своего рода семьей, о которой он заботился. Главное же, что отличало
Курта Левина,— это его большая и самозабвенная любовь к психологии. И поэтому
все тянулись к нему. Он часами говорил о науке в любой обстановке. Вы могли,
например, кататься с ним на яхте. Он был большой любитель этого спорта. Я боюсь
этой лодки, и для меня самыми страшными моментами общения с К. Левином были те,
когда он говорил о психологии. Я же, видя, как яхта наклоняется, не могла ни о
чем думать. В любой ситуации его голова работала в одном направлении. Он
переставал замечать окружающее. Однажды он позвал меня в магазин, чтобы помочь
выбрать перчатки для жены. И тут, когда он перебирал их, его вдруг озарила
какая-то новая мысль. Стоя у прилавка с одной дамской перчаткой в руке, он стал
на виду у удивленной продавщицы излагать эту мысль, пока я не сказала:
«Господин Левин! Все-таки надо купить перчатки и уйти из магазина». «Ах,
да-да»,— спохватился он. Помню, как у него возникла идея о дальних и ближних
целях, которая, как Вы знаете, получила экспериментальное подтверждение в
работах Ф. Хоппе. Это было в момент, когда мы переходили улицу. Он внезапно
остановился у какого-то грузовичка, вынул блокнот, прикрепил к борту автомашины
и стал быстро записывать, и тут грузовик тронулся. Левин чуть не упал.
М.Я. Похоже, что и идея, которая привела к Вашей
знаменитой экспериментальной работе, также возникла по типу озарения. Во всяком
случае, именно так это изображается в западных работах по истории психологии.
Верно ли это?
Б.З. Да. Обычно К. Левина окружало несколько студентов.
Мы ходили с ним часто в находившееся недалеко от института небольшое «шведское
кафе», где пили кофе. Вдруг К. Левин буквально сорвался с места и подозвал
официанта. «Там в углу,— обратился он к нему,— сидит парочка. Скажите,
пожалуйста, что она заказала?» Официант, не глядя в свою записную книжечку,
перечислил. «А вот сейчас вышла парочка,— продолжал К. Левин,— что они ели?»
Официант начал перечислять и запутался. Тогда К. Левин спросил у меня: «Как Вы
думаете, почему это так?» Я предложила свое объяснение: «Потому что ему не
интересно знать о том, что оплачено, а тут он отвечает своим карманом перед
хозяином». Тогда и появился замысел экспериментального изучения памяти на
завершенные и незавершенные действия. К. Левин предоставлял ученикам большую
самостоятельность. Вначале он не присутствовал на экспериментах, которые мне
удалось с трудом наладить. Многие испытуемые недоумевали. Я производила на них
странное впечатление. Иногда говорили: «Какой-то сумбурный экспериментатор; то
Вы даете задание, то отбираете (когда это прерывалось), вообще непонятно, что
здесь происходит». Много усилий надо было приложить, чтобы отработать методику.
К. Левин знал о моих исследованиях, но сам наблюдал опыты лишь на их
завершающей стадии. Результаты работы, совместно с данными других учеников,
были включены К. Левином в доклад, с которым он выступал в 1926 г. на
Международном психологическом конгрессе. Он интерпретировал их, исходя из своей
концепции.
М.Я. Вы говорили, что эта концепция привлекала тем, что
стержнем психологии в ней выступала личность. Но ведь в левиновской теории
личность, по существу, сводилась к системе мотивов, понятой как динамическая
система стремящихся к разрядке напряжений. Между тем в те же годы выдвигались и
другие концепции личности, в частности упомянутое Вами учение Э. Шпрангера,
лекциями которого Вы так восхищались. Следует упомянуть также приобретший тогда
огромную популярность психоанализ. Между прочим, Ваши опыты по воспроизведению
завершенных и незавершенных действий были повторены через несколько лет одним
из сторонников психоанализа, получившим другие результаты, который, сообщив эти
результаты З. Фрейду, утверждал, что они говорят в пользу его психоанализа. З.
Фрейд, по свидетельству очевидца, с гневом отбросил это письмо, сказав, что его
теория в экспериментальном подтверждении не нуждается. Как школа Левина
относилась к этому направлению?
Б.З. У К. Левина работали два психоаналитика. Один из
них, между прочим, был членом Коммунистической партии Германии. В кабинете у
него висели портреты К. Маркса и В.И. Ленина. Впоследствии он был убит
фашистами. Сам К. Левин относился к психоанализу двойственно. Психоанализ
импонировал ему обращением к человеческой психологии (так говорил К. Левин). Но
он не признавал теорию и методы психоанализа, считая, что это направление
заблуждается, придавая решающую роль биологическому прошлому личности.
177
Для К. Левина же,
как и для других гештальтистов, основной являлась формула «здесь и теперь, в
данный момент». По этому поводу между гештальтистами и другими психологами шли
дискуссии. На одном из конгрессов возник спор К. Левина с Этоном Брунсвиком,
обвинявшим К. Левина в отрицании исторической обусловленности поведения.
Возражения К. Левина заключались в том, что прошлое и будущее актуальны в той
мере, в какой они входят в «психологическое поле» поведения человека в данный
момент. Свои представления о временной перспективе как факторе актуального
поведения К. Левин подтверждал одним фактом, о котором нам рассказал, когда мы
посетили колонию для правонарушителей. Молодые правонарушители за примерное
поведение должны были быть выпущены на свободу. Они об этом знали. И
представьте себе, они за два дня до освобождения совершали побег. К. Левин по
этому поводу говорил о временной перспективе, которая существует в виде
напряжения, которое влияет на поведение в данный момент.
М.Я. Как сложились у Вас отношения со школой Левина
после окончания университета?
Б.З. Дело в том, что у меня были трудности с работой по
двум причинам. Для университета я была иностранкой, а иностранцев брали
неохотно. Наше полпредство, в свою очередь, не разрешало работать женам сотрудников.
Тогда я стала внештатным сотрудником К. Левина. Руководила семинарами и
занималась со студентами, даже читала лекции. Был такой курьезный случай, когда
К. Левин поручил мне прочесть вместо него лекцию. Я была тогда не такая, как
сейчас,— очень худенькая, тоненькая, а маленькой я всегда была. И когда я
взошла на кафедру, ко мне подбежал студент и сказал: «Уйди, куда лезешь, сейчас
придет профессор». Экспериментальная работа также продолжалась. Проводились
опыты, которые я не записала, не завершила.
М.Я. Вы постоянно упоминаете о том, что К. Левин ставил
мотивационное напряжение в зависимость от социального окружения. Но ведь в
Вашей экспериментальной схеме испытуемый остается наедине с серией заданий
(если не считать экспериментатора). Вероятно, для учета социального фактора (в
категориальном плане — психосоциального отношения) следовало бы модифицировать
опыты, как это впоследствии сделали некоторые авторы, изучавшие эффект
Зейгарник в условиях, когда действия завершались либо не завершались в совместной,
а не в индивидуальной деятельности.
Б.З. Мы предпринимали некоторые попытки включить
социальный фактор. В частности, я брала группы, которые различно мотивировала.
Одни группы выполняли задание по обычной схеме. В других группах появлялось
подставное лицо, и этот человек говорил: «Ах, вы все еще работаете? Профессор
Левин давно доказал, что все это чепуха». В этих группах у отдельных
(конформных) испытуемых эффект не наблюдался. Мы начали использовать подставных
лиц еще в 20-х гг. задолго до того, как Аш занялся своими опытами по изучению
конформизма. К. Левин и мы все, кто работал с ним, придавали большое значение
фактору отношения испытуемого к экспериментатору. Возьмем, к примеру, опыты Т.
Дембо. Она была очень красивой женщиной с волнистыми волосами. Молодые люди,
которые относились к ней с интересом, давали более сильные аффективные вспышки
при нерешаемых задачах, чем тогда, когда экспериментатором являлся мужчина.
М.Я. Вернемся к вопросу о том, почему именно у К.
Левина, а не у других исследователей (как гештальтистов, так и представителей
других направлений), работавших в Берлинском институте психологии, возникла
научная школа, да еще какая! Вы указали на привлекательность тематики, которой
занимался К. Левин. Но ведь, как мы уже говорили, сторонники «понимающей»
психологии (Э. Шпрангер) и фрейдизма сосредоточились на той же проблеме
мотивации. Вы отметили также некоторые личностные качества, привлекавшие к К.
Левину начинающих исследователей,— его преданность пауке, демократизм и др. Но
ведь и некоторым другим профессорам, по Вашим же воспоминаниям, были присущи
такие же качества. Почему же тогда большинство все же шло к К. Левину?
Б.З. Я думаю, это объясняется его горением. Оно
заражало, как заражает хороший режиссер. Почему к Г.А. Товстоногову идут,
почему к К.С. Станиславскому шли?
М.Я. Ваше сравнение лидера школы с режиссером мне представляется очень
удачным. Успех режиссера определяется умением создать творческий ансамбль. Для
этого, в свою очередь, ему нужна программа. Полагаю, что успех школы Левина
определили три параметра: это «режиссерский» талант научного лидера, ансамбль,
им организованный, и программа, по которой ансамбль работал. В науке это
исследовательская программа. Тем самым перед нами выступает особый тип научной
школы,
178
о
преимуществах которого говорит исторический опыт. Обычно в подобных школах
обучение совершается в процессе исследования. Но последнее — это не только
система приемов. Оно предполагает определенное отношение к идеалам и нормам
научного познания, освоение его методологических оснований. К. Левин был
крупный методолог. Как он формировал мышление своих учеников в этом плане?
Делился ли своими воззрениями на метод, теорию, факт и т.д.?
Б.З. Конечно, он постоянно говорил об этом. И не только
учил нас на словах, но и демонстрировал своим исследовательским поведением. Как
относился К. Левин к тем фактам, которые противоречили его теории? Он их
обожал. Он не любил, когда приходил к нему студент или сотрудник и были
стопроцентные совпадения. Он говорил: «Слишком сходится». И наоборот, он
придавал большое значение негативным фактам. К сожалению, сейчас это не совсем
в моде. И у меня ведь тоже не все запоминали. И именно это К. Левина особенно
интересовало. Так же и у Т. Дембо. У нее были испытуемыми и профессора. Они еще
не знали замысла. И единственный, кто не волновался (в опытах по изучению
аффективных реакций на не имеющие решения задачи), это был М. Вертгеймер. А.Р.
Лурия тоже был испытуемым. Он вертелся, как вьюн, и кричал: «Подождите, Тамара
Васильевна, приедете к нам, мы Вам покажем». В то же время К. Левин радовался,
когда опыт подтверждал его теоретические предсказания. Помню такой эпизод. В
опытах по насыщению участвовал трехлетний сын Г. Биренбаум Женечка.
(Впоследствии, когда они вернулись в Россию, он пошел на фронт добровольцем и
погиб в первом бою.) Он сперва строил пирамиду, а затем разрушал ее. «Милый
мальчик,— воскликнул К. Левин,— действует совершенно согласно моей теории».
Однако стремление к формализации погубило теорию К. Левина. Тогда я этого не
понимала.
М.Я. Замечу, что из левиновской школы вышли обогатившие
психологию работы по уровню притязаний, самооценке и другим параметрам
личности, работы, не скованные топологической концепцией.
Б.З. Здесь то же самое, что с В.М. Бехтеревым, который
(в рефлексологический период) изгнал психологию, но работы-то его учеников —
психологические. И дай бог нам всем писать такие работы. Можно сказать, что К.
Левин был противоречив. Он «гнул» в формализацию, а в наших работах ее нет. К.
Левина интересовали человек, его реальное поведение. Он посещал с нами и дома
инвалидов, и тюрьмы, и колонии для малолетних проституток. Он стремился в
жизненном материале увидеть мотивы поведения. Но, с другой стороны, все это
формализовалось.
М.Я. Как сложилась Ваша научная деятельность после того,
как Вы возвратились в Советский Союз?
Б.З. В 1931 г. я вернулась из Германии и сразу же,
буквально на следующий день, стала работать с Л.С. Выготским. В
Коммунистической академии им. Н.К. Крупской было отделение психологии, которым
ведал Н.И. Гращенков. Он пригласил Л.С. Выготского, А.Р. Лурия и меня там
работать. Потом это отделение расформировалось в две клиники ВИЭМ:
психиатрическую и неврологическую. Н.И. Гращенков ушел в неврологическую, я — в
психиатрическую, ныне — им. С.С. Корсакова. В те годы Л.С. Выготский увлекался
патологией. Между прочим, К. Левин тоже ею интересовался.
В 1933 г.
проездом из Японии К. Левин остановился в Москве, где пробыл несколько недель.
Он выступал в Институте психологии и показывал там свой фильм. Кстати, он его
оставил в Москве. Быть может, удастся его найти. В фильме показывалось, как
полуторагодовалая девочка Ханка тщетно пытается сесть на камень. Она кружится
возле него, даже лижет, но сесть не может, поскольку камень, по К. Левину,
обладает положительной валентностью. Чтобы сесть, нужно отвернуться от камня,
преодолеть его притягательную силу. К. Левин много общался с Л.С. Выготским,
бывал у него дома. Настроение у К. Левина было очень тревожное. Фашисты пришли
к власти. Он рвался в Берлин, чтобы забрать семью и эмигрировать. Он звонил из
Москвы В. Келеру, который ему сказал: «Приезжайте, и мы уедем». Наши психологи
(А.Р. Лурия, А.А. Смирнов) приглашали К. Левина остаться в Советском Союзе, тем
более что он сочувствовал коммунистам. Но он решил эмигрировать вместе с
другими гештальтистам в США.
М.Я. Какие отношения сложились у К. Левина с Л.С.
Выготским? Судя по одной из последних работ Л.С. Выготского, которого в те годы
захватила проблема отношений между интеллектом и аффектом, он критически оценил
данные К. Левина. Более того, Л.С. Выготский провел (не знаю, сам или совместно
с сотрудниками) цикл экспериментальных исследований поведения с целью обнажить
слабые стороны левиновской концепции.
Б.З. Левин чрезвычайно высоко ценил Л.С. Выготского. Об
этом говорят его письма. В 1936 г. готовился специальный мемориальный сборник,
посвященный Л.С. Выготскому.
179
Для этого
сборника К. Левин написал статью и прислал ее нам. Раз уж разговор зашел о Л.С.
Выготском, скажу, что у него была очень тяжелая жизнь. Его обвиняли в том, что
он не марксист, хотя он был настоящим марксистом. Он тяжело переживал, что его
не понимают. И фактически он убил себя. Точнее: он сделал все, чтобы не жить.
Но это уже другая тема.
М.Я. Сказалась ли пройденная
Вами школа у К. Левина на Вашей последующей работе в области патопсихологии?
Б.З. По-моему, да. В 30-с гг. больше всего
интересовались нарушением отдельных процессов. Мы же с Л.С. Выготским первыми
заговорили об аффективной деменции, утверждая мотивационно-личностный подход к
патопсихологическим явлениям. И в этом отразилось влияние левиновской школы.
М.Я. Сказанное Вами о влиянии идей К. Левина на Вашу
совместную с Л.С. Выготским работу представляет большой интерес в плане
взаимодействия различных направлений психологической мысли. В связи с этим
следует сказать несколько слов об обычном понимании термина «влияние».
Сложилось представление о том, что влияние означает принятие чужого воззрения.
Поскольку же теория, которая оказывает влияние, может быть в каком-либо
отношении (особенно в методологическом) неприемлемой, то признать ее влияние
означает в глазах сторонников традиционных представлений, что исследователь
оказывается в плену чужих идей, чужой методологии. Поэтому сказать, что К.
Левин оказал влияние на Вашу с Л.С. Выготским работу в области патопсихологии,
означало для некоторых суровых ревнителей чистоты марксистской методологии (к
тому же понятой неадекватно), что Вы заимствовали нечто одиозное и тем самым
заслуживаете осуждения. Сторонники подобного мнения игнорируют то
обстоятельство, что всякое движение мысли диалогично. Вступая же в диалог, Вы
неизбежно оказываетесь в зависимости от Вашего оппонента. Л.С. Выготский
вступал в диалоги с приверженцами многих психологических школ. Без этих
диалогов не было бы и его собственных решений. Примитивно же мыслившие критики
Л.С. Выготского усматривали в любом его обращении к западным психологам
заимствование неприемлемых для марксизма идей, «пересадку» этих идеи на нашу,
советскую почву. А в те времена это грозило «принятием мер», что, как Вы
свидетельствуете, морально подавляло Л.С. Выготского. Не случайно его работы в
течение ряда лет находились фактически под запретом. Лишь после XX съезда КПСС
ситуация изменилась. Думаю, что К. Левин (как Ж. Пиаже и другие классики
психологии) и Л.С. Выготский видели друг в друге «заслуженного оппонента» и их
споры, диалоги были продуктивны для прогресса научного познания2 .
В заключение
хотел бы отметить, что Ваше открытие, навсегда вошедшее в психологию под именем
эффекта Зейгарник (а в психологической науке, в отличие от физики и других
естественных наук, лишь немногие результаты удостаиваются того, чтобы им
присваивалось имя получившего их исследователя), стимулировало мощный поток
работ, где оно проверялось, подтверждалось и опровергалось,
реинтерпретировалось, включалось в самые различные теоретические контексты.
Опубликовано оно было в 1927 г., а в 1967 г. было подсчитано, что ему было
посвящено свыше 160 работ в разных странах, на разных контингентах испытуемых,
включая младших школьников, шизофреников, алкоголиков и т.д. Не затруднились
подсчитать, что исследованиями по Вашей методике было охвачено свыше 30 000
испытуемых. Эффект Зейгарник — это наиболее известное открытие советского ученого.
А.Н. Леонтьев рассказывал мне, что, когда представительная советская делегация,
членом которой Вы являлись, прибыла в Лондон на Международный психологический
конгресс, наибольший интерес его участники проявили к Вам. Ни одно имя
советского ученого не было так широко известно мировому психологическому
сообществу, как Ваше. Вы сделали открытие в возрасте 25 лет, и пусть это будет
уроком для нашей молодежи. А для тех, кто руководит исследованиями, пусть будет
уроком опыт организации Психологического института в Берлине, где сложился
климат, благоприятный для роста научного знания.