90

ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ И ПУБЛИКАЦИИ

КРОСС-КУЛЬТУРНАЯ ПЕРСПЕКТИВА В РАЗВИТИИ СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

В.С. АГЕЕВ

Сегодня, в преддверии последнего десятилетия XX в. весьма популярны разнообразнейшие прогнозы относительно развития тех или иных областей науки и техники. Нет недостатка и в попытках предвидеть будущее развитие психологической науки. Только за последние несколько лет в зарубежной психологии, например, вышло в свет свыше двух десятков солидных монографий, одной из главных целей которых является определение перспектив развития этой дисциплины в ближайшие 10—15 и более лет [3]. Прогнозы касаются развития психологической науки как в целом, так и некоторых частных ее отраслей. Широко обсуждаются различные теоретические тенденции, перспективы или парадигмы, которые нередко носят альтернативный, взаимоисключающий характер. В частности, вновь возрождается интерес к так называемому кросс-культурному (или сравнительно-культурному) направлению в психологических исследованиях [24], [25], [31]. В предлагаемой публикации мы хотели бы обсудить роль и значение этого направления для развития социально-психологического знания, хотя мы полностью отдаем себе отчет в том, что сравнительный подход важен и для ряда других отраслей психологии, а также для развития общепсихологической теории в целом.

В общей массе сравнительно-культурных исследований, выполненных за рубежом, можно условно выделить две прямо противоположные тенденции.

Первая из них заключается в подчеркивании различий между культурами в сфере психического, вторая — в подчеркивании сходства. В первом случае акцент делается на чрезвычайно широкой вариабельности психических проявлений, детерминированных социокультурными факторами. Примерами этой тенденции могут служить сравнительные исследования восприятия и других познавательных процессов У. Риверса [28], гипотеза лингвистической относительности Сэпира-Уорфа [17], противопоставление пралогического мышления туземцев нормальному мышлению европейцев Л. Леви-Брюлем [10], этнопсихологические концепции культурного релятивизма (см. [11]). Примерами второй — те исследования, которые за пестротой и несходством отдельных психических проявлений стремятся увидеть общие, универсальные механизмы, не подверженные влиянию культурных факторов. Такова, например, направленность целого цикла сравнительно-культурных исследований признанного авторитета в этой области Г. Триандиса ([15], [31]), таков общий пафос работ французского этнографа К. Леви-Строса [11], к таким же выводам фактически склоняются американские исследователи Дж. Брунер [6], М. Коул и С. Скрибнер [8]. В историческом плане вначале доминирующей оказалась первая тенденция. В дальнейшем все большее распространение получили работы, отражающие вторую тенденцию. Случалось так, что авторы, прежде отстаивавшие

первую точку зрения, впоследствии становились не менее горячими сторонниками второй. Прекрасный тому пример — эволюция взглядов упоминавшегося уже Л. Леви-Брюля. В настоящее время в зарубежной психологии доминирует некоторая компромиссная точка зрения, хотя по-прежнему нередки примеры приближения к одному или другому полюсу очерченной альтернативы.

Собственно социально-психологические феномены затрагивались в кросс-культурных исследованиях значительно реже общепсихологических. Отчасти это связано с тем, что с самого момента своего возникновения в качестве экспериментальной дисциплины социальная психология была занята главным образом поиском универсальных закономерностей, связанных с общением и взаимодействием людей. На этом пути были достигнуты ощутимые на первых порах успехи, разработаны направления конкретных исследований, например исследования социальной фасилитации, групповой динамики, социальных установок, межгрупповых отношений, социальной перцепции и т. д. Однако парадокс заключается в том, что именно для поиска универсальности зарубежная социальная психология нередко была вынуждена жертвовать масштабностью, социальной значимостью изучаемых ею проблем. Конечно, было бы очень серьезным упрощением полагать, что в течение многих десятилетий западные социальные психологи не подозревали о том, что устанавливаемые ими закономерности отнюдь не универсальны и что зависимость любого социально-психологического процесса от социокультурных факторов является важнейшей, сущностной их характеристикой. Однако в целом вплоть до конца 50-х гг. поиск универсалий составлял главный смысл и задачу исследований в социальной психологии, в то время как сравнительно-культурные проблемы оставались на периферии этой научной дисциплины.

Ситуация резко изменилась в начале 60-х гг. Научная строгость, рафинированность лабораторной экспериментальной техники, верифицируемость и операционализируемость понятий и т.д., — словом, все, чем гордилось и к чему стремилось западное сциентистское научное мышление, обернулось своей противоположностью: низкой экологической валидностью лабораторных исследований, отсутствием интереса к подлинно важным социальным проблемам, неспособностью решить актуальные практические задачи и т.д. Возникла реальная угроза превращения социальной психологии в сугубо академическую дисциплину, занятую конструированием и исследованием своих собственных — искусственных, лабораторных — закономерностей и проблем, не имеющих совсем или имеющих очень слабые аналогии в реальных социальных процессах. Альтернативой подобной позитивистской парадигме мог стать только всесторонний учет социального контекста в социально-психологических исследованиях. Необходимость перестройки теоретико-методологических основ социальной психологии наиболее последовательно была аргументирована советскими исследователями ([4], [5], [12], [14], [19]), хотя критический анализ представлен и за рубежом, особенно в западноевропейской социальной психологии [13], [30].

Итак, учет социокультурных переменных позволяет совершенно по-новому взглянуть на традиционные социально-психологические универсалии. Мы постараемся показать это, воспользовавшись примерами из различных предметных областей социальной психологии, в частности межгрупповых отношений, групповой динамики, социальной перцепции и невербальной коммуникации.

Первый пример посвящен межгрупповым отношениям. В 1970 г. Л. Дьяб [21] попытался повторить известные эксперименты М. Шерифа [29] по межгрупповому конфликту и кооперации. М. Шериф и его сотрудники (США) смогли экспериментальным путем индуцировать напряженность и враждебность в межгрупповых отношениях, а затем — экспериментальным же образом — снизить враждебность

и конфликтность в отношениях между группами и достичь некоторого, хотя и неполного, согласия. (Мы не будем здесь останавливаться на этической стороне подобных экспериментов — эта проблема заслуживает специального рассмотрения.) Главным для М. Шерифа было выявить те переменные, которые ведут к усилению межгрупповой враждебности, и те, которые способны ее ослабить. По данным многолетних исследований М. Шерифа, к числу первых принадлежит главным образом «несовместимость» целей двух или более групп, т.е. невозможность для одной из групп достичь какую-либо значимую для нее цель, в то время как и некоторая другая группа добивается того же. И наоборот, наличие общих, «высших» целей, определяемых автором как «те цели, которые имеют неотразимую привлекательность для членов каждой группы, но которые ни одна группа не может достичь без участия другой» [29; 89], способно устранить или по крайней мере ослабить предшествующую напряженность и враждебность в межгрупповых отношениях (подробнее об этих экспериментах на русском языке см. [1]). На основании экспериментальных данных М. Шерифа впоследствии была разработана теоретическая концепция регуляции межгруппового взаимодействия — «реалистическая теория межгруппового конфликта» [9].

Л. Дьяб воспроизвел экспериментальную процедуру М. Шерифа, используя в качестве испытуемых подростков из летнего лагеря близ Бейрута в Ливане. В его исследовании были предусмотрены те же самые стадии и те же самые способы манипулирования экспериментальными переменными, ведущими к эффектам межгруппового конфликта или кооперации. Однако его эксперимент был остановлен уже на второй стадии, через несколько дней, так как экспериментаторы оказались не в состоянии контролировать проявления агрессивности подростков. Решающую роль в этом сыграла новая, отсутствовавшая в экспериментах М Шерифа, переменная — религиозная принадлежность испытуемых. Агрессивность подростков в эксперименте Л. Дьяба была направлена не только на другую группу, что постулировалось реалистической теорией межгруппового конфликта, но и на членов собственной, однако принадлежащих к другому вероисповеданию. Таким образом, новая переменная, причем именно такая, которая обусловлена иным социокультурным контекстом, одновременно и акцентировала, и качественно видоизменила действие якобы «универсальных» переменных, под которыми в данном случае понимались конкурентные цели, ведущие к соревновательной межгрупповой активности.

Итак, реалистическая теория межгрупповых конфликтов базируется на ряде общих допущений. Важнейшее из них сводится к тому, что несовместимые, конкурентные цели неизбежно порождают конкурентные формы межгруппового взаимодействия, которые могут перерасти в явный межгрупповой конфликт. Несколько формализуя эту зависимость, можно определить ее как симметричную и динамическую. Симметричную, поскольку конкурирующие группы находятся в одинаковом отношении одна к другой, и динамическую, поскольку цель взаимодействия — «восстановление справедливости» или status quo, которое со временем, по-видимому, будет нарушено и вновь будут предприняты попытки к его восстановлению посредством соперничества. Целый ряд исследований [9], [29], [27] (и здравый смысл) убедительно показывает, что подобные процессы действительно имеют место в довольно широком диапазоне социальных условий. Однако насколько эти зависимости действительно универсальны?

Так например, межгрупповые отношения в доиндустриальных обществах, в дописьменных культурах, построенных на принципах родовой организации, являют собой совершенно иную картину. Они могут быть охарактеризованы прямо противоположными терминами — асимметрией и стабильностью Различные виды этой асимметрии подробно описаны этнографами, например оппозиции между центром

и периферией, сакральным и профанным, мужским и женским, аристократическим и плебейским, высшим и низшим и др. [18], [7], [11], [16], [20]. Подобная — множественная и асимметричная — межгрупповая дифференциация отнюдь не ведет в обществах этого типа к напряженному состоянию, приводящему к межгрупповому конфликту, но, напротив, создает исключительно стабильные условия для межгруппового взаимодействия и социальной структуры в целом. Вместо конкуренции или конфликта мы видим здесь ритуал, «несовместимость» целей приобретает законный статус и не приводит к межгрупповой враждебности. Там, где, согласно реалистической теории межгрупповых конфликтов, должна была бы возникнуть межгрупповая конкуренция и сопровождающие ее социально-психологические феномены конфликтности и внутригруппового фаворитизма, ничего подобного не происходит; действительные же межгрупповые конфликты вызываются совсем не теми причинами, которые постулируются «реалистической» теорией или здравым смыслом человека индустриального общества. Таким образом, те объяснительные модели, которые достаточно успешно «работают» в одних социокультурных условиях, оказываются совершенно нерелевантными в других.

Другой пример касается исследований конформного поведения с использованием подставной группы, проведенных С. Ашем на американских студентах в начале 50-х гг., в которых около трети испытуемых демонстрировали конформное поведение, т.е. уступали так называемому давлению группы и принимали точку зрения «анонимного большинства» (подставной группы), хотя это противоречило их собственному мнению. В начале 80-х гг. два исследователя из Великобритании С. Перрин и К. Спенсер [26] решили проверить данные С. Аша, используя три группы испытуемых: обычных студентов британских университетов; студентов, находящихся на учете в полиции; и молодых безработных — выходцев из Латинской Америки, проживающих в Англии. Авторы до мельчайших деталей повторили экспериментальную процедуру Аша: инструкцию, стимульный материал, количество людей в подставной группе, порядок и количество нейтральных и критических испытаний и т.д. Результаты эксперимента оказались совершенно неожиданными: по данным этого исследования, британские студенты продемонстрировали полное отсутствие конформных реакций; они, похоже, и не испытывали того комплекса неприятных ощущений, который обычно вызывается в подобной ситуации самим фактом расхождения мнений, отличием мнения индивида от точки зрения группы.

Что же касается двух других групп испытуемых, то там был зафиксирован приблизительно такой же уровень конформных реакций, как и в оригинальных экспериментах Аша. При этом необходимо иметь в виду, что состав подставной группы в каждом случае был неодинаков. Для первой группы испытуемых это были такие же студенты университета, для второй группы (студентов, состоящих на учете в полиции) — служащие полицейских управлений, для третьей группы (молодых безработных латиноамериканцев) — их соотечественники, проживающие в Англии. Главный вывод авторов сводится к тому, что закономерности конформного поведения, выдаваемые за некоторые универсалии, не являются таковыми, а скорее отражают состояние американского общества в начале 50-х гг., включая атмосферу маккартизма и «охоты за ведьмами». Перрин и Спенсер прямо заявляют, что британское общество конца 70-х гг. не похоже на американское общество начала 50-х гг.: вот почему обычные британские студенты не демонстрируют ни малейшей тенденции к конформному поведению. Данные же двух других групп испытуемых привлекаются Перрином и Спенсером в качестве контрольных Наличие здесь приблизительно такого же уровня конформизма объясняется тем, что «личная цена неприсоединения к большинству может оказаться слишком высокой»

[26; 205]. Зависимость условно осужденных студентов от членов подставной группы во втором случае и ярко демонстрируемая тенденция к единству, сплоченности этнического меньшинства: любой ценой и в любых условиях — в третьем — вот те конкретные социокультурные переменные, которые определяют конечный результат эксперимента.

Итак, даже в таких близких и похожих в культурном отношении обществах, как Великобритания и США, наблюдаются весьма существенные различия в уровне конформного поведения. Понятно, что чем сильнее различия в социокультурном контексте, тем значительнее вариации в проявлении конформности. Даже не проводя специальных психологических исследований и основываясь только на наблюдениях этнографов, можно с достаточной долей уверенности предположить, что в традиционных (доиндустриальных) обществах, о которых уже упоминалось в первом примере, уровень конформных реакций будет значительно выше, а, главное, податливость мнению большинства будет интерпретироваться отнюдь не как нечто однозначно отрицательное, но, наоборот, как в высшей степени положительное и желательное явление, как социальная ценность и норма [7], [16], [18].

Следующие примеры относятся к области невербальной коммуникации и социального восприятия. Мы посвятили этому вопросу, т.е. сравнительно-культурному анализу невербальной коммуникации и социальной перцепции, ряд специальных исследований. В первом из них, проведенном под нашим руководством вьетнамским психологом Фан Чьен Ху, мы пытались выяснить, каким образом некоторые физиогномические представления, зафиксированные в различных этнических культурах, влияют на восприятие и оценку незнакомого человека. Сам способ выведения внутренних (психологических и нравственных) свойств человека исходя из внешности мы обозначили термином «физиогномическая редукция» и интерпретировали его в качестве одного из механизмов межгруппового восприятия [2].

Содержание физиогномических представлений может в очень большой степени варьировать от культуры к культуре. Мы высказали предположение, что в каждой культуре имеются специфические способы, своего рода ключи для восприятия («прочтения») внешности другого человека с одновременной или последующей интерпретацией его как личности. Эти ключи достаточно эффективны, когда «прилагаются» к представителям той же самой культуры, т.е. позволяют достаточно быстро, нередко автоматически и вместе с тем достаточно адекватно воспринимать другого человека. Но эти же самые ключи могут оказаться совершенно неадекватными и недостаточными при восприятии представителей других культур, причем чем более значительны различия между культурами, тем в меньшей степени применимы ключи одной культуры для свернутого и автоматического прочтения представителей другой. Эти ключи формируются в онтогенезе, в процессе активного присвоения исторического опыта, зафиксированного в предметах материальной и духовной культуры, в том числе традиций, обычаев, фольклора и т.д. Мы полагали также, что некоторые конкретные моменты действия механизма физиогномической редукции могут быть эксплицированы и продемонстрированы в экспериментальном исследовании.

В эксперименте стимульным материалом служил текст, описывающий двух юношей. Один из них наделялся некоторыми атрибутами внешности, которые во вьетнамской культуре жестко связываются с рядом негативных личностных качеств и сравнительно индифферентны в русской культуре. В первой серии зачитывалась часть полного текста, в котором говорилось только о внешности двух юношей. Во второй серии наряду с этим давалось краткое описание элементов поведения обоих юношей. При этом юноше с вышеназванными отрицательными внешними чертами приписывалось нормативное, социально одобряемое поведение,

а юноше с более привлекательной внешностью — наоборот, поведение, несколько отклоняющееся от нормативных и санкционируемых обществом образцов. В каждой серии от испытуемых требовалось оценить обоих юношей по ряду положительных и отрицательных качеств. Как и ожидалось, экспериментальная манипуляция, заключающаяся в приписывании социально одобряемых или не одобряемых типов поведения персонажам рассказа, повлияла на степень благожелательности оценок. Но это оказалось справедливым только для русских испытуемых. Даже приписывание нормативных, социально одобряемых образцов поведения человеку, обладающему внешностью, которая связывается в традиционном вьетнамском фольклоре с рядом отрицательных качеств, ни в малейшей степени не влияет на сдвиг оценок этого человека в положительную сторону.

Результаты этого эксперимента иллюстрируют зависимость оценочных компонентов социального восприятия от таких неотъемлемых элементов культуры, как физиогномические представления и приметы. Факт наличия в одной культуре и отсутствия в другой всего лишь двух подобных элементов, использованных в нашем эксперименте, обусловил возникновение принципиально различных тенденций в восприятии одних и тех же «социальных объектов» представителями этих двух культур. Понятно, что в естественных условиях процесс восприятия человека базируется на множестве подобных элементов, присущих любому национальному сознанию и зафиксированных в фольклоре, преданиях, мифах, приметах и других продуктах культурно-исторического опыта народа. Достаточно большая вариабельность этого опыта и создает, на наш взгляд, ту социокультурную основу, на которой формируются гипотетические ключи, запускающие в действие психологический механизм физиогномической редукции.

Во втором исследовании, проведенном Фан Чьен Ху, выяснялось влияние культурных факторов на степень дискриминативности и благожелательности социального восприятия. Испытуемые — вьетнамцы и русские — должны были оценивать изображенных на цветных фотографиях людей (также вьетнамцев и русских) по ряду положительных и отрицательных качеств. Результаты показали большую дискриминативность и меньшую благожелательность в оценках при восприятии представителей собственной этнической группы по сравнению с другой. Иначе говоря, и вьетнамцы, и русские оказались в целом более критичными, дифференцированными и строгими в оценке представителей именно собственной культуры, а не чужой. Мы дали наименование полученной тенденции, обозначив ее как эффект «аутгруппового фаворитизма» в процессах межкультурного восприятия. Этот эффект закономерен, он, по существу, является логическим, хотя и не очевидным, следствием предыдущей гипотезы о наличии культурно обусловленных физиогномических различий и представлений и соответствующих им психологических ключах и механизмах физиогномической редукции.

Кроме того, в данном исследовании одновременно анализировалось и влияние на социальное восприятие фактора половой принадлежности испытуемых. Здесь обнаружена также очень похожая на предыдущую тенденция: девушки более строги при оценивании девушек и более снисходительны к юношам. То же самое демонстрируют и юноши: большую критичность к самим себе и большую снисходительность к девушкам. Накладываясь одна на другую, тенденции культурного и полового аутгруппового фаворитизма суммируются. В результате наибольшая благоприятность в оценках наблюдается тогда, когда субъекты и объекты восприятия принадлежат одновременно и к разным культурам, и к разным полам. И наоборот, наибольшая строгость и критичность проявляется тогда, когда субъекты и объекты восприятия принадлежат и к одинаковым культурам, и к одному и тому же полу [2].

В третьем исследовании, проведенном под нашим руководством By Тхи Фыонг,

затрагивалась проблема влияния факторов культуры на процессы атрибуции ответственности, причинного объяснения людьми неблагоприятных, неудачных событий. Мы использовали следующую экспериментальную схему. Испытуемым зачитывался текст, описывающий экспериментальную ситуацию и один из трех вариантов исходов, различающихся по степени неблагоприятности последствий: «Лаборантка со студентами проводит практическое занятие по химии. Вдруг приходит подруга лаборантки и приглашает ее пойти в кинотеатр посмотреть интересный фильм. Оставшиеся одни, студенты самостоятельно работают в лаборатории». Различным подгруппам испытуемых — и вьетнамцам, и русским — предлагались следующие варианты исходов: исход 1 — «студенты выполняют практическое задание неосторожно, в результате чего испорчено лабораторное оборудование»; исход 2 — «студенты выполняют практическое занятие неосторожно, в результате чего происходит сильный взрыв»; исход 3 — «студенты выполняют практическое занятие неосторожно, в результате чего один из студентов ранен». От испытуемых требовалось оценить меру ответственности всех действующих персонажей: лаборантки, ее подруги и студентов.

Результаты этого исследования показали, что вьетнамцы по сравнению с русскими испытуемыми приписывают в целом лаборантке значительно большую ответственность, увеличивающуюся по мере тяжести последствий. Однако самым интересным результатом оказалось то, что в отличие от русских испытуемых вьетнамцы очень большую степень ответственности приписывают также и подруге лаборантки. Понятно, что полученные данные могут быть объяснены только при апелляции к факторам культурного порядка и, в частности, к нормам и ценностям традиционной вьетнамской культуры, например, нормам взаимозависимости и взаимной ответственности друг за друга членов первичных коллективов — семьи, родовой общины, деревни и т.д.

Помимо важного теоретического значения сравнительно-культурный анализ представляет большой интерес и в чисто практическом плане. Ведь совершенно очевидно, что культурно обусловленные различия в коммуникативной сфере могут играть важную роль, в том числе и негативную, в регуляции непосредственных межэтнических контактов, в установлении взаимопонимания между представителями различных культур. В частности, в ряде исследований было продемонстрировано, каким образом различия в невербальных компонентах коммуникации людей, говорящих на одном и том же языке, но принадлежащих к разным культурам, приводят к неверному истолкованию чувств, намерений и мотивов партнеров по общению. Так, например, Гампертц и сотр. обнаружили, что некоторые интонационные характеристики выходцев из Юго-Восточной Азии, говорящих по-английски, приводят к ошибочному истолкованию их намерений и, в частности, к приписыванию им со стороны англичан большей агрессивности [23].

Другое исследование, проведенное в США, вскрыло интересные различия между черными и белыми гражданами этой страны в самих способах слушания и говорения. Как оказалось, по сравнению с белым населением негры демонстрируют значительно меньше видимой информации о том, что они слушают собеседника, за исключением тех моментов в общении, когда собеседник рассчитывает на эмпатическую реакцию или поддержку. Напротив, белые дают значительно больше явной информации о том, что они слушают собеседника и вникают в смысл сказанного, но в меньшей мере реагируют на эмпатические моменты общения, т. е. те моменты, которые предполагают явное эмоциональное сопереживание. Совершенно ясно, что игнорирование этих и подобных им различий может приводить к совершенно превратному пониманию представителей других культур в ситуации межкультурного взаимодействия [22]. Так, например, возможно, менее высокая по сравнению с белыми успеваемость школьников-негров в определенной степени

обусловлена именно этими различиями: белые учителя снижают оценки черным детям и подросткам за их «невнимательность» и «отсутствие прилежания».

Подобные различия — особенно в сфере невербальной коммуникации, которая в значительно меньшей степени поддается контролю и коррекции, — могут оказывать сильное влияние (в том числе негативное) на совместную деятельность представителей различных культур. Под углом зрения практических задач, связанных с управлением и оптимизацией совместной деятельности, объединяющей представителей различных культур, эти различия, вне всякого сомнения, должны быть учтены, а возможные негативные их последствия — эксплицированы и компенсированы специальными средствами. Понятно, что все это осуществимо только на основе предварительного проведения серьезных специальных исследований. Таким образом, необходимость сравнительно-культурных исследований диктуется не только логикой развития теоретического знания, но и насущными потребностями практики. В условиях все более интенсивного международного и межкультурного сотрудничества это является достаточно актуальной проблемой уже сегодня, но будет еще более актуальным завтра.

Четвертое сравнительно-культурное исследование, проведенное под нашим руководством вьетнамской исследовательницей Фан Тхи Ким Нган, ставило перед собой среди прочего и подобную задачу практического плана. В этом исследовании мы пытались выяснить, каким образом влияет на сглаживание межкультурных различий в сфере общения характер реального межгруппового взаимодействия и, в частности, реальная возможность непосредственных контактов между представителями двух культур — русской и вьетнамской. Вьетнамская группа испытуемых была разделена на две подгруппы: студенты, обучающиеся в вузах Москвы и владеющие русским языком, и молодые рабочие (приблизительно такого же возраста, что и студенты), работающие на одном из подмосковных предприятий и не владеющие русским языком.

Испытуемые должны были заполнить специально разработанный опросник. Позиции этого опросника касались самых различных сторон поведения и взаимодействия людей. Для каждой позиции была разработана качественно-количественная шкала, полюсы которой означали соответственно сугубо традиционные (типичные для традиционной вьетнамской культуры) способы общения, с одной стороны, и современные нормативы, типичные для современной городской культуры — с другой.

Результаты исследования показали, что возможность непосредственного контакта с представителями другой культуры оказывает существенное воздействие на шаблоны и стандарты поведения и даже на само отношение к традиционным нормам и ценностям. В целом вьетнамские рабочие оказались в значительно большей степени привержены традиционным формам межличностной коммуникации, чем студенты. Самая любопытная деталь, однако, заключается в том, что, по данным исследования, сдвиг по оси «традиционность — современность» среди вьетнамских студентов, обучающихся в СССР, характерен только для юношей и почти не наблюдается у девушек. Только между вьетнамцами — рабочими и студентами — получены статистически значимые (на уровне р<0,01) различия в степени приверженности традиционным нормам общения, тогда как между вьетнамками — студентками и работницами — никаких значимых различий в этом отношении обнаружено не было. В этой связи интересно отметить, что в русской подгруппе испытуемых большими «традиционалистами» оказались среди студентов — юноши, а среди рабочих — девушки.

Таким образом, в условиях свободного межкультурного общения, предоставляемых студенческой средой и знанием русского языка, вьетнамские девушки в значительно большей степени сохраняют традиционные формы и стандарты в межличностном общении,

чем юноши. В то же время в рабочей среде при отсутствии знания русского языка и, следовательно, затрудненности непосредственных межкультурных контактов различия между вьетнамскими юношами и девушками оказываются статистически незначимыми. И те и другие демонстрируют значительно большую приверженность традиционным ценностям и нормам в сфере человеческого общения, чем студенты-юноши.

Затронутая проблема имеет важное практическое значение. Ведь адаптация к новым социокультурным условиям требует определенной гибкости, известного отказа от ряда традиционных представлений и норм. Это необходимое условие эффективной совместной деятельности представителей различных культур, в том числе и такой деятельности, как учеба иностранных студентов в вузе. Но это лишь одна сторона проблемы. Слишком радикальный отказ от традиционных норм и способов общения, слишком активная и безоговорочная «модернизация» поведения может создать значительные трудности потом, когда студенты-иностранцы, выпускники советских вузов, возвратятся на родину и отвергнутые или забытые ими традиции станут вновь их повседневной и актуальной реальностью. В этой связи необходимо специально подчеркнуть, что учет национальной специфики, выяснить которую помогают сравнительно-культурные исследования, позволил бы, на наш взгляд, существенно повысить эффективность учебной деятельности иностранных студентов, облегчить им процесс адаптации к новым для них условиям жизни и учебы в СССР, так же как и процесс реадаптации после окончания вуза и возвращения на родину.

Мы считаем важным привлечь внимание к сравнительно-культурному типу исследований в социальной психологии еще и потому, что до сих пор общая оценка этих исследований, как у нас в стране, так и за рубежом, продолжает оставаться далеко не однозначной. Ряд современных зарубежных авторов считает сравнительно-культурный подход важнейшей перспективой развития психологической науки, поскольку именно такой подход способен установить изменчивые и неизменные, зависимые и независимые от культуры свойства психического, очертить диапазон и границы культурной вариабельности — словом, изучить наиболее существенные, с точки зрения этих авторов, аспекты природы человека. Наряду с этим продолжает существовать и известное недоверие, оппозиция и скептицизм по отношению к сравнительно-культурным исследованиям. Отчасти причины подобного негативного отношения объясняются итогами первых исследований, в которых слабость теоретических позиций сочеталась с прямолинейностью и категоричностью выводов, в том числе таких печально известных, как заключение об интеллектуальном превосходстве одних культур над другими. Однако главная причина подобного скептицизма связана со слабым «объяснительным потенциалом» сравнительно-культурных исследований. Ведь большинство из них, особенно зарубежные, ограничиваются лишь фиксацией, констатацией тех или иных культурно обусловленных различий, ни в коей мере не претендуя на исчерпывающее их объяснение.

Более мощный «объяснительный потенциал» сравнительно-культурные исследования могут приобрести, только будучи рассмотренными в контексте фундаментальных теоретических принципов, разработанных в советской психологической науке. Недостаточно просто зафиксировать те или иные различия психологического порядка, обусловленные культурными факторами, какими бы интересными и захватывающими они ни были сами по себе. Эти различия должны быть объяснены! Должна быть показана неслучайность, необходимость возникновения именно таких, а не каких-либо иных содержательных психологических тенденций в рамках данной культуры. Ясно, что подобное объяснение возможно только при условии

глубокого и всестороннего синтеза двух рядов закономерностей: социокультурных и психологических. Осуществление такого синтеза остается важной теоретической и практической задачей советской психологической науки. Социально-психологический уровень анализа может сыграть здесь очень важную роль. Уровень социально-психологических закономерностей является промежуточным между уровнем социокультурных, с одной стороны, и психологических — с другой. Тем самым он по объективной логике вещей является некоторым «транзитным» звеном, объединяющим и интегрирующим закономерности и того и другого порядка в единое целое. Именно это мы и стремились показать выше приведенными примерами сравнительно-культурных социально-психологических исследований.

1. Агеев В. С. Психология межгрупповых отношений. М., 1983. 144 с.

2. Агеев В. С. Влияние факторов культуры на восприятие и оценку человека человеком // Вопр. психол. 1985. № 3. С. 135—140.

3. Агеев В. С., Донцов А. И. Психология завтрашнего дня // Новые книги за рубежом по общественным наукам. 1983. № 11. С. 34—39.

4. Андреева Г. М. Социальная психология. М., 1980. 416 с.

5. Бодалев А. А. Личность и общение. М., 1983. 272 с.

6. Брунер Дж. Психология познания. М., 1977. 412 с.

7. Иорданский В. Б. Хаос и гармония. М., 1982. 344 с.

8. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М., 1977. 262 с.

9. Кэмпбелл Д. Т. Социальные диспозиции индивида и их групповая функциональность // Психологические механизмы регуляции социального поведения: Сб. статей / Под ред. М.И. Бобневой, Е.В. Шороховой. М.: Наука, 1980. С. 76—102.

10. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1930. 339 с.

11. Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1985. 535 с.

12. Ломов Б. Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., 1984. 444 с.

13. Московиси С. Общество и теория в социальной психологии // Современная зарубежная социальная психология: Тексты / Под ред. Г.М. Андреевой, Н.Н. Богомоловой, Л.А. Петровской. М., 1984. С. 208—228.

14. Петровский А. В. Вопросы истории и теории психологии // Избр. труды. М., 1984. 272 с.

15. Триандис Г., Малпасс Р., Дэвидсон Э. Психология и культура // История зарубежной психологии (30-е — 60-е годы XX века): Тексты / Под ред. П.Я. Гальперина, А.Н. Ждан. М.: Изд-во МГУ, 1986. С. 293—310.

16. Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983. 227 с.

17. Уорф Б. Л. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960. С. 169—182.

18. Фрезер Дж. Золотая ветвь. М., 1983. 703 с.

19. Шорохова Е. В. Психология и борьба за мир // Вопр. психол. 1986. № 6. С. 5—13.

20. Эванс-Причард Э. Э. Нуэры. М., 1985. 236 с.

21. Diab L. N. A study of intergroup and intragroup relations among experimentally produced small groups // Genetic Psychology Monographs. 1970. N 82. P. 49–82.

22. Erickson P. Talking down: Some cultural sources of miscommunication in interracial interviews // Aaron W. (ed.). Nonverbal behavior: Applications and cultural implications. N.Y.: Academic Press, 1979. P. 28-46.

23. Gahagen J. Social interaction and its management. L., N.Y., 1984. 181 p.

24. Jahoda G. Gross-cultural perspectives // Tajfel H., Fraser С. (eds). Introducing social psychology. L., 1978. P. 76—95.

25. Marsella A. J., Tharp R. G., Cuborowski Th. J. (eds). Perspectives of cross-cultural psychology. N.Y., San Francisco, L., 1979. 496 p.

26. Perrin S., Spenser С. Independence or conformity in the Asch experiment as a reflection of cultural and situational factors // Brit. J. Soc. Psychol. 1981. N 20 (3). P. 205—209.

27. Pettigrew Т. Е. Personality and socio-cultural factors in inter-group attitudes: A cross-national comparison // J. of Conflict Resolution. 1958. N2. P. 29—42.

28. Rivers W. H. R. Observations on the senses of the Todas // Brit. J. of Psychol. 1905. N 1. P. 322—396.

29. Sherif M. Group conflict and cooperation: Their social psychology. L., 1966. 192 p.

30. Tajfel H. (ed.). Social dimension. Cambridge, 1984. V. 1—2. 715 p.

31. Triandis H. C., Lambert W. W. (eds). Handbook of cross-cultural psychology. V. I: Perspectives. Boston, 1980.

Поступила в редакцию 7.V 1986 г.