29

ПСИХОСЕМАНТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ МОТИВАЦИИ

В. Ф. ПЕТРЕНКО

Современное состояние понятийного аппарата в области психологии мотивации характеризуется терминологической многозначностью. В различных теоретических подходах термином «мотив» или другим понятием, занимающим его функциональное место как причины поведения, называют: осознанную субъектом цель действия, неосознаваемые влечения, обусловливающие наблюдаемые проявления в поведении (психоанализ), общую активацию организма, связанную с актуализацией потребности (теория драйва), внешний по отношению к организму, субъекту стимул, ключевой раздражитель, запускающий ту или иную программу поведения (бихевиоризм, этология) и т. д. Одной из ведущих линий дифференциации в подходах к мотивации является, по мнению Вилюнаса [2], фиксация акцента на энергетических аспектах мотивации или фиксация акцента на предметном содержании. Акцент на предметном содержании мотивации, понимание мотива как предмета потребности, дается в теории А.Н. Леонтьева [9], [10]. Мотив определяется как материальный или идеальный объект, в котором опредмечивается, конкретизируется, находит свое выражение та или иная потребность. Именно внешний по отношению к субъекту объект является, по А.Н. Леонтьеву, мотивом-причиной деятельности, выступающим в побудительной функции и задающим направленность этой деятельности. Смыслообразующая же функция мотива задается тем личностным смыслом, который приобретает этот мотив в сознании субъекта. Такое понимание мотивации как предмета у А.Н. Леонтьева раскрывается в общем контексте его трактовки предметности как исторически фиксированной функции.

Предметная область, в которой живет и действует человек, рассматривается не как совокупность физических объектов, существующих безотносительно к субъекту (как они рассматриваются в рамках физики), а как мир предметов человеческой деятельности, выступающих носителями определенных значений, личностных смыслов, т. е. через призму их восприятия субъектом. Фиксируя эту мысль, А.Н. Леонтьев вводит «понятие о пятом квазиизмерении, в котором открывается человеку объективный мир. Это — «смысловое поле», «система значений» (А.Н. Леонтьев [11; 5]. Представление А.Н. Леонтьева об «означенности» окружающего мира, «в котором мы живем и действуем», близко, на наш взгляд, понятию «жизненного пространства» Курта Левина [27]. Последнему принадлежит разработка концепции психологической причинности, содержание которой имеет прямое отношение к проблеме мотивации как причины человеческих поступков.

Рассматривая категорию причинности применительно к психической жизни, К. Левин выделяет две ее основные формы, которые часто смешиваются в традиционной психологии: историческую причинность, подразумевающую обусловленность настоящего событиями прошлого, и системную причинность как «зависимость события от множества одновременных ситуаций».

Для раскрытия содержания этих понятий можно провести аналогию с лингвистическими понятиями синхронии и диахронии, введенными Ф. де Сосюром [21].

Термин «диахрония» обозначает исследование знаковой системы в ее историческом развитии, становлении, т. е. исследование того, что составляет традиционный предмет классической филологии. Синхрония связана с исследованием функционирования системы как сложившейся целостности в данный

временный срез, ее исследованием занимается структурная лингвистика. Например, в проведенном Л.С. Выготским [3] анализе генезиса слова «сутки» его производность от слова «стык» — время, когда стыкуются день и ночь, и генетическая родственность его по комплексному мышлению со словом «стык» бревен в рубленной избе связаны с диахроническим аспектом развития системы языка. Функционирование же слова «сутки» в сложившейся на данный момент языковой системе, его значение определяются парадигматическими отношениями с семантически близкими словами: «день», «неделя», «год», «время», «временное измерение», т. е. наличным семантическим полем значений.

Проведение подобной аналогии между понятиями К. Левина и лингвистическими понятиями нам кажется эвристичным, поскольку введение Куртом Левином системной причинности связано с разработкой им психологической теории поля. Последнее же понятие продуктивно разрабатывалось в лингвистике— науке, исследующей взаимосвязи целостной системы.

Историческая (диахроническая) причинность в психологии связана с объяснением настоящего через события прошлого. К такого рода причинности прибегают генетическая психология, бихевиоризм, психоанализ. К объяснению настоящего через призму представлений субъекта о будущем, реализуемом в его жизненных целях, дальних мотивациях (к телеологической причинности), прибегают представители холистской, или так называемой гуманистической, психологии: А. Адлер, А. Маслоу, К. Роджерс. Как отмечает К. Роджерс, человек есть не только то, что он есть, но и то, кем он хочет быть. Идеи времени, «Бременящегося из будущего в настоящее», можно найти в зкзистенционалистском сознании (Хайдегер).

К. Левин вводит еще один вид причинности — системную, или, как мы будем ее называть, синхроническую причинность, понимаемую как системную взаимосвязь всех одновременных событий в их связях и опосредствованиях. Не случайно древние греки говорили, убери песчинку из мира и рухнет вселенная.

Будущее и прошлое содержится, по мысли К. Левина, в структурах настоящего, и целостная реконструкция исследуемой системы по принципу «здесь и сейчас» призвана отразить синхроническую причину как взаимосвязанность.

Отметим, что традиции переживания причинности как синхронической, очевидно, характерны для таких мировоззренческих систем, которые делают акцент в переживании бытия на настоящем. Например, время в синтоиском представлении всегда есть «теперь» — «накоима» —время между прошлым и будущим (Т.П. Григорьева, [4]). Характеризуя специфику такого сознания, В. Юнг отмечает: «...то, что мы превозносим как причинность (каузальную.— В.П.), не имеет почти никакого значения... Их, видимо, интересует сама конфигурация случайных событий в момент наблюдения, а вовсе не гипотетические причины, которые якобы обусловили случайность» (цит. по [4]). Традиции переживания синхронической причинности как сопричастности ко всему происходящему свойственны, очевидно, и экзистенционалистски ориентированному сознанию. Так, например, переживанием сопричастности человека к миру людей пронизано все творчество Сент-Экзюпери.

Исследования исторической и системной (синхронической) причинности, по мысли К. Левина, не исключают, а взаимно дополняют друг друга. Путь к исследованию системной причинности как реконструкции временного среза жизненного пространства К. Левин видит в детальном описании жизненной ситуации героя во всех его представлениях о мире. Наиболее завершенным и конкретным опытом такого синхронического описания причинности, по мнению К. Левина, является описание, данное писателями, подобными Достоевскому, «показывающими, как различные факторы в индивидуальном окружении связаны между собой и самим индивидом» (К. Левин, [27]). При этом важно подчеркнуть, что факторы, задающие ситуацию, представлены в жизненном пространстве в своем субъективном, а не объектном содержании: ребенок радуется Деду Морозу, а не дяденьке с прикленной бородой; принимая присягу, солдат преклоняется знамени, а не куску материи.

Задача описания синхронической причинности как реконструкции целостной картины жизненного пространства, в которое погружен субъект, близка задачам экспериментальной психосемантики, целью которой является реконструкция индивидуальной системы значений. Через призму последней происходит восприятие субъектом мира, себя, других. Экспериментальным методом реконструкции индивидуальной системы значений и одновременно модельным представлением такой системы являются субъективные семантические пространства [14], [15]. Построение субъективных семантических пространств позволяет производить синхронический «срез» индивидуального сознания. Семантическим пространством называется пространство признаков, структурированных с помощью статистических процедур (факторного анализа, кластерного анализа, многомерного шкалирования и т. п.) в более емкие категории-факторы, выступающие метаязыком анализа исследуемых значений. Поскольку в рамках аппарата семантических пространств значения восстанавливаются через их проекции на оси семантического пространства, последнее можно рассматривать как операциональный аналог категориальной структуры индивидуального сознания. При этом отдельные параметры семантического пространства соответствуют определенным аспектам когнитивной организации индивидуального сознания.

Так, размерность семантического пространства (число независимых факторов-категорий) соответствует когнитивной сложности сознания субъекта в данной содержательной области (Петренко, Стенина, [17]. Сознание человека гетерогенно (Леви-Брюль [38], Тульвисте [20]), и в различных содержательных областях когнитивная сложность и соответственно размерность семантического пространства у различных субъектов различны. Например, субъект может иметь расчлененную систему категоризации — высокую когнитивную сложность в области спортивной жизни и низкую в области эстетики и т. п.

Мощность, веса ведущих факторов (перцептуальная сила признака) отражают субъективную значимость данного признака — основания классификации— и характеризуют его личностные смыслы (Carroll, Wish [25], Шмелев [23]). Содержание факторов, их интеркорреляция отражают категориальную организацию индивидуального сознания, фрагменты «имплицитной теории субъекта» относительно исследуемой содержательной области.

Построение семантических пространств реализует две задачи: координационные оси, образующие «скелет» семантического пространства, выступают операциональным аналогом категориальной структуры индивидуального сознания; размещение же в семантическом пространстве анализируемых значений позволяет реконструировать семантический состав значений как единиц индивидуального сознания. В случае когда объединение признаков описания в факторы происходит по их коннотативным эмоционально-образным основаниям, размещение значений в таком пространстве отражает их коннотативные значения—значения, в которых отражение и отношение слиты, те значения, личностные смыслы и чувственная ткань которых содержатся в нерасчлененном единстве. Такие пространства характеризуют личностные смыслы индивида и применяются для исследования социальных установок, стереотипов и т. д.

Общетеоретическим основанием психосемантического подхода к исследованию личности человека, его мотиваций, через исследование категориальной структуры индивидуального сознания, можно считать положение А.Н. Леонтьева о пристрастном характере психического отражения и индивидуального сознания человека.

Рассмотрим реализацию психосемантического подхода к исследованию мотивационной сферы личности.

Целью экспериментального исследования, проведенного Э. Тодоровой в 1980 г. под нашим руководством, являлась реконструкция категориальных структур индивидуального сознания, опосредствующих восприятие поступка.

Испытуемым, которыми были 14 студентов в возрасте от 20 до 25 лет, половина мужчин и половина женщин, предъявлялся ряд предложений, описывающих то или иное событие, типичное для студенческого быта. Например:

студент вступил в НСО — студенческое научное общество; студент поехал «на картошку», хотя был освобожден от нее мидицинской комиссией; студент отказался дать свой конспект другому студенту; студент переехал жить на частную квартиру; студент накануне диплома сменил специализацию; студент прочел на вечере самодеятельности свои стихи; студент вступил в оперотряд; студент просил преподавателя не ставить ему «4» за экзамен, а разрешить прийти в следующий раз и т. д. Всего 42 предложения.

В экспериментальной процедуре прямого шкалирования испытуемых просили оценить степень сходства каждого поступка с каждым другим по пятибалльной шкале.

В экспериментальной процедуре косвенного шкалирования испытуемым предъявлялся список поступков, примеры которых приведены выше. Их просили оценить по пятибалльной шкале вероятность каждого (из предложенного в списке) мотива быть основанием того или иного поступка. Список мотивов включал 29 суждений типа: стремление к знаниям; потребность в самоутверждении; материальная заинтересованность; желание вызвать восхищение; потребность в общении; боязнь административных санкций; подражание— делать так, как делают все; желание удивить и т. д.

Таким образом, каждый поступок получил 29 оценок по мотивационным категориям.

Мерой сходства поступков в процедуре косвенного шкалирования, таким образом, выступало сходство в приписывании им мотивов.

Любой человеческий поступок, являющийся полимотивированным, соответственно получал в нашем эксперименте у каждого испытуемого разные веса по разным мотивам. При этом испытуемые неизбежно проецировали свои собственные позиции и представления, приписывая их этому «воображаемому» студенту.

Полученные в результате как прямого, так и косвенного шкалирования индивидуальные и среднегрупповые матрицы сходства поступков (42X42) подвергались процедуре факторного анализа. Факторный анализ проводился по программе центроидного метода и включал подпрограмму поворота факторных структур по принципу Vari max [12].

СОПОСТАВЛЕНИЕ РЕЗУЛЬТАТОВ ПРЯМОГО И КОСВЕННОГО ШКАЛИРОВАНИЯ

В результате обработки «среднегрупповых» матриц сходства поступков были выделены факторные структуры, найдены нагрузки по факторам для каждого поступка по результатам как прямого, так и косвенного шкалирования. Было выделено 7 значимых, относительно независимых (ортогональных) факторов, имеющих сходную интерпретацию для обеих матриц. Содержание этих факторов будет рассмотрено ниже.

Коэффициент ранговой корреляции двух факторных структур составил р = 0,8, что позволяет говорить о сходстве результатов, полученных с помощью различных процедур. Результаты сходства структуры оценок поступков, полученные прямым и косвенным методом, демонстрируют, что артефакты, обусловленные спецификой операциональных процедур, сведены к минимуму и что различными средствами мы получаем один и тот же искомый объект исследования, а именно категориальную структуру восприятия и осознания человеческого поступка, применительно к той содержательной области, которую мы исследуем, — студенческому быту.

Сходство полученных факторных матриц удачно продемонстрировало также (в смысле пропорциональной представленности и полноты предложенного нами списка мотивов) возможные причины поступков. Эти данные свидетельствуют о том, что основания категоризации, имплицитно содержащиеся в интегральной оценке сходства поступков при прямом шкалировании, в значительной мере соответствуют поиску мотивов — причин поступков, использованных в процедуре косвенного шкалирования. Это, в свою очередь, дает нам право утверждать, что в основе суждений о сходстве поступков лежит их мотивационный аспект. Таким образом, положение Бодалева [1], Кона [7] о том, что этическая оценка поступка в ходе онтогенеза последовательно смещается от оценки собственно поступка,

его поведенческой фактуры, его последствий к оценке причин, мотивов, импульсов, побудивших человека к действиям, на полюсе «зрелого субъекта» (студента), можно считать экспериментально доказанным.

Представляется интересным провести предложенную методическую процедуру прямого и косвенного шкалирования поступков на контингенте испытуемых различного детского возраста и на детях с отклоняющимся, деликвентным, поведением. Коэффициент сходства, конгруэнтности двух матриц, может выступать показателем уровня социального развития ребенка.

Исходным материалом анализа данных в процедуре косвенного шкалирования являются результаты оценки n-поступков (в нашем случае 42) N-испытуемыми (в нашем случае 14) по k-мотивационным категориям (в нашем случае по 29). В результате такой процедуры образуется куб (параллелепипед) данных: объекты (поступки) × шкалы (мотивационные категории) × испытуемых. См. рисунок. Обработка данных с помощью факторного анализа — нахождение внутренней структуры переменной — возможна только при оперировании с двумя переменными. Порождаемый куб (параллелепипед) данных содержит три независимых источника вариации: поступки, мотивационные категории, испытуемые, анализ которых позволяет ставить ряд задач исследования.

Так, для одного испытуемого или усредненной группы испытуемых можно выделить данные — одну из секущих плоскостей, связывающие поступки и мотивационные категории. По этим данным можно построить матрицу сходства поступков (42×42), где мерой их сходства является сходство в приписывании им мотивационных категорий — коэффициенты корреляции строк матрицы «поступки × мотивы», или построить матрицу сходства мотивов (29 × 29), где мерой их сходства будет выступать сходство в отнесении их к поступкам — коэффициенты корреляции столбцов в матрице «поступки × мотивы». Математическая обработка этих матриц позволяет построить семантическое пространство поступков или семантическое пространство мотивов. Эти пространства и являются операциональным аналогом категориальных структур осознания в сфере восприятия поступков и в мотивационной сфере.

Взяв один-единственный поступок в качестве объекта, можно подвергнуть рассмотрению взаимосвязь «испытуемые × мотивы», где факторизация по испытуемым позволит выявить их дифференциацию в приписывании мотивов данному поступку, а факторизация по мотивам — их внутреннюю структуру применительно к данному поступку. Аналогично при фиксации в качестве константы единичного мотива можно подвергнуть исследованию взаимосвязь «испытуемые × поступки», рассмотреть единодушие испытуемых в оценке множества поступков по данному мотиву или выявить организацию поступков применительно к этому мотиву.

Рассмотрим реализацию первой задачи применительно к построению семантического пространства мотивов.

В результате факторной обработки данных «по мотивам» было выделено 7 значимых факторов, объясняющих соответственно 10,2; 9,1; 7,8; 7,1; 6,0; 5,6; 5,4 % общей дисперсии. Интерпретация факторов осуществляется на основе поиска содержательного инварианта, объединяющего пункты (мотивы), имеющие значимые нагрузки по этим факторам. При этом, поскольку большинство факторов являются двухполюсными, т. е. включающими пункты как с положительной, так и с отрицательной нагрузкой по фактору, содержание фактора раскрывается через содержательный

контраст пунктов, образующих полюса факторов. Эта оппозиция — антонимия мотивационных категорий отражает специфику категориальной организации сознания испытуемого, его трактовки совместимости (несовместимости) мотивов и близка понятию личностных конструктов Дж. Келли, образующих «имплицитную теорию личности» (см. Kelly [26], Козлова [6], Петренко, Алиева, Шеин [18]).

По первому фактору наибольшую нагрузку имели следующие мотивы: «желание показать себя в глазах окружающих», «желание удивить», «совершил поступок не обдумав», «желание вызвать восхищение» в оппозиции «эгоизму» — мотиву, имеющему большую нагрузку с другим знаком.

Как видим, мотивы, сгруппированные на одном полюсе первого фактора, связаны с желанием утвердиться в глазах других, с потребностью внимания к себе, выраженной в сиюминутном и спонтанном проявлении в оппозиции к «эгоизму», выступающему как безразличие к мнению других. Интересную группировку дали мотивы, имеющие максимальную нагрузку по второму фактору: «обычай — делать как принято», «подражание—делать, как все», «зависть» в оппозиции к «ревности» — мотиву, имеющему большую нагрузку по этому фактору с другим знаком.

Обычай и подражание, очевидно, связаны с желанием «быть, как все», «я такой же». «Зависть», очевидно, подразумевает внутренний силлогизм: «я, как все, я не хуже, а потому... я должен иметь...»; «ревность» же предусматривает сомнение в собственной силе, значимости. Поэтому оппозиция рассмотренных мотивов задает, по нашему мнению, кострукт «я, как все — я хуже других».

Третий фактор включал мотивы: «желание самоутвердиться», «стремление лидировать (командовать)» в оппозиции к «альтруизму», «сопереживанию», «любви к другому».

Интересно попадание в одну группу мотива самоутверждения и материальной заинтересованности; очевидно, их объединение оказалось возможным в оппозиции к совершенно «безвозмездным» формам мотивации, связанным с заботой о благе другого. Данный фактор был интерпретирован нами как отражающий личностный конструкт: «Я — как ценность» в оппозиции — «ценности других Я».

Четвертый фактор включает следующие мотивы: «потребность в общении», «желание поделиться опытом», «желание вызвать ответную симпатию», «стремление лидировать» в оппозиции к «желанию вызвать ответное сочувствие», «боязни административных санкций», «боязни быть непонятым».

Содержание этого фактора, очевидно, отражает мотивацию, связанную с разными стилями общения: активное стремление к контактам, к открытому общению «на равных» в оппозиции к избеганию контактов, подчинению, общению с «приставкой снизу». Характерно, что два близких по содержанию высказывания — «желание вызвать ответную симпатию» и «желание вызвать сочувствие» — оказались полярными по этому фактору. Содержание этого фактора задано, таким образом, конструктом: «открытое общение — защитная установка в общении». Относительно высокая (к = 0,3 — максимальная в матрице интеркорреляций) корреляция этого фактора с первым взаимно подтверждает их направленность на «стилистику» общения.

Пятый фактор выявил оппозицию мотивов, связанных с самосовершенствованием: «стремление к знаниям», «желание самосовершенствования», и контрастирующих по этому фактору мотивов индивидуального достижения: «стремление лидировать», «честолюбие». Содержание этого фактора, очевидно, отражает конструкт: «стремление к внутреннему самосовершенствованию— стремление к социальным достижениям». Отметим, что этот конструкт выделен по среднегрупповой матрице данных, отражающей общие тенденции в структурировании мотивации; в ряде индивидуальных матриц мотив «честолюбие» оказывался положительно коррелирующим с мотивом «стремления к знаниям».

Наконец, шестой однополюсный фактор выявил группировку социально не приемлемых мотивов: «подхалимство» и «карьеризм», а седьмой однополюсный фактор объединял мотивы альтруистического поведения: «самопожертвование», «сопереживание», «любовь к другому».

Подводя итог проведенному анализу, отметим, что выделенные факторы структуры отражают категориальную организацию мотивационной сферы, присущей именно нашей выборке испытуемых, а рассмотрение среднегрупповых данных отражает структуру сознания некоторого условного «среднегруппового студента». В концепции А.Н. Леонтьева [10] личность человека характеризуется через иерархию мотивов деятельности и каждый субъект характеризуется своей индивидуальной организацией мотивационной сферы. Рассмотрению индивидуальных факторов матриц каждого отдельного испытуемого позволяет выявить индивидуальную структуру мотивации. Операциональной моделью мотивационной структуры субъекта будет являться субъективное семантическое пространство, координатными осями которого выступают выделенные в результате индивидуального факторного анализа категории-факторы, а размещение мотивов внутри такого пространства осуществляется на основе факторных нагрузок мотивов по выделенным факторам. Эти факторные нагрузки соответствуют проекциям значений мотивов на оси семантического пространства.

Проведем анализ матриц «поступки × мотивы» применительно к построению семантических пространств поступков. Индивидуальные семантические пространства, координатными осями которых являются выделенные в факторном анализе ортогональные факторы, рассматриваются как операциональные аналоги категориальных структур восприятия поступков. При этом отдельные параметры семантического пространства, такие, как содержание факторов, их число (размерность пространства), их мощность (вклад в общую дисперсию), интеркорреляции и т. п., отражают дифференциально-психологические особенности испытуемых. Размещение в индивидуальном семантическом пространстве отдельных поступков по их факторным нагрузкам позволяет реконструировать «видение», понимание поступка каждым отдельным испытуемым.

Переходя к рассмотрению полученных результатов, оговорим важный методологический тезис, обусловливающий психосемантический подход к исследованию личности.

Применение метода построения субъективных семантических пространств к исследованию личности связано со спецификой интерпретации выделяемых факторных структур при анализе индивидуальных различий. Если в ранних работах в области экспериментальной семантики объектом семантического анализа, как правило, выступали «среднегрупповые» данные, то в настоящее время появляется все больше работ, посвященных индивидуальным различиям, выделяемым с помощью аппарата семантических пространств. При этом возникают дополнительные сложности в звене интерпретации, которые мы попытаемся рассмотреть на примере нашей работы.

Согласно справедливой оценке А.А. Бодалева, «внешняя сторона отдельно взятых поступков, как правило, не определяет однозначно их внутреннего психологического содержания» (Бодалев [1; 9]). Получая в нашем эксперименте склейку в виде фактора таких непохожих поступков, как «студент на семинаре всегда садился один», «студент самостоятельно изучал древнегреческий язык», «студент переехал жить на частную квартиру» и т. д., мы оказываемся в затруднении при попытке самостоятельно выделить содержательный инвариант, объединяющий столь разнородные поступки, и тем самым интерпретировать этот фактор. Понимание того, что стоит за тем или иным поступком для самого испытуемого, требует эмпатии, активного диалога с ним экспериментатора. В результате этого диалога оказывается, что один и тот же факт может осмысливаться по-разному. Так, факт «переезда студента на частную квартиру» будет интерпретироваться как возможность работать в более спокойной обстановке, в то время как для другого испытуемого этот поступок входит в фактор «веселой жизни» и интерпретируется как возможность более бесконтрольного времяпрепровождения. Аналогично факт «вступления студента в НСО» может входить в индивидуальных матрицах наших испытуемых в фактор «стремление к знаниям» у одних испытуемых,

в фактор «потребность в общении» у других или в фактор «карьеризм» у третьих и т. д. Отметим, что один и тот же поступок может иметь значимые нагрузки по нескольким факторам, т. е. быть для испытуемого полимотивированным. Интерпретация выделенных факторов, являющихся образующими семантического пространства, становится нечто большим, чем самостоятельный поиск экспериментатором содержательного инварианта, объединяющего пункты, входящие в фактор. Такой подход был правомочен при интерпретации семантических пространств, универсальных для различных испытуемых, например семантического трехфакторного пространства Ч. Осгуда [16], [28], где организация шкал в факторы была обусловлена механизмами синестезии, являющимися универсальными для всего человеческого рода, и где общность синестетического (коннотативного) кода исследователя и испытуемых позволяла исследователю домыслить содержание фактора за испытуемого. В каком-то плане это было оправдано и в нашей интерпретации «среднегрупповой» матрицы мотивов, где содержание мотивов, заданное единичными словами, позволяет их более или менее однозначное прочтение.

В исследовании дифференциальных различий, обусловленных личностью испытуемых, в частности понимания причин поступка, мы сталкиваемся с принципиально новым классом задач по интерпретации, обусловленных «полупроницаемостью» человеческих сознаний и требующих активной эмпатии, сопереживания исследователя испытуемому. Психолог, работающий в области экспериментальной психосемантики личности, оказывается в ситуации, близкой к работе исследователя старинных текстов (А.Я. Гуревич [5]) или исследователя других культур (Тернер [19]), требующих от исследователя вхождения «изнутри» в культуру людей, мыслящих в другом коде.

Рассмотрим в качестве примера фрагмент индивидуального семантического пространства восприятия поступков одной из наших испытуемых.

Испытуемая Л. М. — студентка факультета психологии: не замужем, общительна, тактична. Имеет разносторонние интересы, увлекается искусством (характеристика Э. Тодоровой). В результате обработки матрицы сходства поступков испытуемой были выделены следующие факторы.

По первому фактору доминирующие факторные нагрузки имели следующие поступки: «студент не поехал отдыхать на летние каникулы, а остался работать в лаборатории»; «выпускник вуза — москвич — уехал работать на периферию, хотя мог остаться на работе в Москве»; «студент предложил сам себя в старосты курса»; «студент самостоятельно изучал древнегреческий язык»; «студент тратил большую часть времени на общественную работу»; «студент добровольно поехал «на картошку», хотя был освобожден медицинской комиссией»; «студент пригласил на вечеринку дочь декана» и т. п. Эти поступки имели значимые факторные нагрузки одного знака, и оппозицию им составляли поступки, имеющие значимую, хотя и меньшую нагрузку по этому фактору с другим знаком; «студент избегал говорить о своей личной жизни»; «студент на семинарах всегда садился один»; «студент скрывал от своих товарищей, что он занимается каратэ».

Содержание этого фактора, очевидно, отражает личностный конструкт, фиксирующий различные жизненные стили: стиль активно предприимчивый, экстравертированный, ориентированый на достижения и стиль человека замкнутого, скрытого. В пользу такой гипотезы говорит, например, разъяснение испытуемой поступка: «студент-москвич уехал работать на периферию...» По мнению испытуемой, на периферии выпускник московского вуза может найти более широкие возможности для своего профессионального и административного роста. В пользу гипотезы «предприимчивости» говорит и факт попадания несколько авантюристического поступка — «приглашение дочери декана на вечеринку» — в этот фактор и т. п.

Второй фактор представляли поступки: «студент носил портфель своего профессора»; «студент, пропустив семинар, извинился перед преподавателем»; «студент предложил малознакомой непривлекательной девушке вместе

готовиться к экзамену» в оппозиции к поступкам: «весь семинар студент задавал каверзные вопросы»; «за экзамен преподаватель хотел поставить студенту четыре, а тот сказал, что все списал со шпаргалки».

Личностный конструкт, отражающий содержание этого фактора, очевидно, задан оппозицией предупредительного поведения и нонконформного, противопоставляющегося.

Третий фактор включал «сциентистские» поступки типа: «студент вступил в НСО»; «студент половину стипендии тратил на книги», дающие неожиданный контраст с поступком: «студентка пришла на занятия в вечернем бархатном платье». Очевидно, при проекции мотивов на вымышленного студента он превратился в студентку и создавшаяся оппозиция отражает противопоставление образа студентки — синего чулка» в оппозиции к образу «светской дамы». Интересно отметить, что большинство наших испытуемых девушек воспринимали поступок «появления на занятии в вечернем платье» как весьма неуместный при нейтральном, безразличном отношении к нему испытуемых мужского пола.

Четвертый фактор задан поступками: «студент рассказал товарищам о том, что ему очень понравился концерт классической музыки, который он посетил на днях»; «студент часто рассказывал о своем друге-кинорежессере»; «студент на 8 Марта подарил цветы всем девушкам своей группы»; «студент был «на ты» с молодым преподавателем»; «студент принес статью, неизвестную преподавателю, по курсу, который читал преподаватель» в оппозиции к поступкам: «студент отказался дать конспект другому студенту»; «студент неохотно встречался со своими друзьями детства».

Содержание этого фактора, очевидно, задано противопоставлением раскрепощенного «современного» стиля общения и избегания общения.

Пятый однополюсный фактор включал поступки: «студент посещал лекции в другом вузе»; «студент всегда отказывался от приглашения однокурсников на вечеринку»; «студент накануне диплома сменил специализацию»; «студент переехал на частную квартиру из общежития».

Объединение столь разнородных поступков в одном факторе у нашей испытуемой объясняется, очевидно, ее повышенной сензитивностью к проблеме общения. Изменение научных интересов — «смена специализации» и «посещение лекций в другом вузе» — оказывается взаимосвязанным с «отказом от приглашений на вечеринку», «переездом на частную квартиру» и т. п. Содержание фактора позволяет предположить, что учебные интересы испытуемой тесно связаны с возможностью полноценного общения и неудача в одной сфере ведет к потере интереса к другой.

Шестой однополюсный фактор объединял альтруистические поступки: «студент по собственной инициативе принял участие в Дне донора и сдал кровь»; «студент записался в оперотряд». Отметим, что у всех других испытуемых последний поступок попадал или в фактор «самоутверждения», не имеющий явного выражения у нашей испытуемой, или в фактор «общения». Для нашей испытуемой он выступает в первую очередь через призму социальной активности.

Подводя итог проведенному анализу, отметим повышенную чувствительность (сензитивность) нашей испытуемой к характеру общения. Большинство выделенных факторов и соответствующих им личностных конструктов затрагивают «стилистику» общения. Для сравнения приведем результаты факторной обработки данных испытуемой О. В., где наиболее мощным фактором оказался фактор, объединяющий «сциентистски» трактуемые поступки: «студент вступил в НСО»; «студент не поехал на летние каникулы, а остался работать в лаборатории»; «студент весь семинар задавал каверзные вопросы»; «студент самостоятельно изучал древнегреческий язык», «студент посещал лекции в другом вузе»; «студент половину стипендии тратил на книги»; «студент просил преподавателя не ставить ему четыре, а разрешить прийти в следующий раз» и т. п. У испытуемой же Л. М., чьи результаты мы анализировали выше, «сциентистские» поступки оказались разведенными по факторам, связанным со стилями общения.

Отметим, что предложенная методика позволяет наметить зоны повышенной

сензитивности испытуемых и без проведения факторизации, по «сырым» протокольным данным. Так, если одни испытуемые предполагали, скорее, отрицательные мотивы поступков «студента», то другим была свойственна оптимистичность в оценке его деяний и поступки воспринимались в свете добрых мотивов. Приписывая разным поступкам разные веса (баллы) по мотивационным категориям, испытуемые тем самым ставят разные аспекты и на внимании к тем или иным поступкам, и на внимании к тем или иным мотивационным категориям. Например, у ряда испытуемых поступок «студент выступил на собрании, резко критикуя товарища» получил большие нагрузки по мотивационным категориям и выступил эмоциональным стержнем, вокруг которого группировалось содержание фактора. У нашей же испытуемой Л. М. данный поступок не имел рельефных оценок и оказался распределенным по целому ряду факторов.

В целом отметим, что выделяемые факторные структуры восприятия поступков не отражают однозначно мотивационные тенденции. Например, личностный конструкт дифференциации людей на верующих и неверующих проявится, очевидно, и у религиозного фанатика, и у воинствующего атеиста. Однако содержание личностных конструктов говорит о значимости некоторой проблематики для субъекта. Так, проверка на конвергентную валидность нашей методики, осуществлявшаяся в сопоставлении мощности факторов, выделенных по всем нашим испытуемым и интерпретированных как достиженческие устремления, с оценками наших испытуемых по тесту «достижения» Л.П. Орлова и др. [13], выявила корреляцию данных двух методик, равную 0,4, что говорит о некоторой прогностической ценности обеих методик. Игровой характер психосемантических методик, их относительно низкая рефлексивность и выделение категориальных структур в «режиме употребления», а не самонаблюдения, как большинстве тестов, позволяют надеяться на распространение их в области исследования мотивации.

В заключение хотелось бы предупредить возражения возможного оппонента относительно того, что формализованные методы анализа могут «засушить» живую ткань образа человеческой личности. Возражая по поводу определенного предубеждения психологов относительно применения математических методов исследования в области психологии личности, и в частности факторного анализа, один из основателей этого метода Терстоун отмечает, что факторный анализ не более чем средство для выдвижения и проверки содержательных гипотез. Это замечание делается «в надежде опровергнуть довольно распространенное мнение, что весь факторный анализ связан с алгеброй и статистикой. Он призван быть нашим помощником в исследовании психологических идей. Если же таковых идей у нас нет, мы, вероятно, не откроем ничего интересного, поскольку даже при полной ясности и определенности результатов факторного анализа их интерпретация должна быть такой же субъективной, как и в любой другой научной работе» [29; 402]. Действительно, факторный анализ не порождает нового содержания, а позволяет представить исходные данные, полученные в ходе эксперимента с испытуемым, в компактном, хорошо структурированом виде, и от теоретических предпочтений исследователя, его знания данной содержательной области зависят его способность и возможность провести содержательную интерпретацию выделенных структур.

Психосемантический подход к исследованию мотивационных образований личности оказывается, на наш взгляд, близким к экспериментальной парадигме проективных методов. Так, уже первые попытки сопоставительного анализа проективных и психосемантических методов продемонстрировали их конвергентную валидность [22]. Действительно, использование многозначного материала, позволяющего то или иное его понимание испытуемыми, обеспечивает определенные степени свободы в его структурировании. Факторный анализ, основанный на выделении корреляционных связей, не позволяя проводить причинно-следственного анализа, оказывается тем не менее удобным средством для построения своеобразных «смысловых полей», объединяющих разного рода события, поступки,

суждения на основе близости их личностных смыслов в сознании испытуемого. Описание структуры этого смыслового поля субъекта, на наш взгляд, близко к представлениям топологической психологии К. Левина и отражает его понимание системной (синхронической) причинности. Психосемантический подход к исследованию личности реализует парадигму «субъектного» подхода к пониманию другого [24]. Содержательная интерпретация выделяемых структур необходимо требует увидеть мир «глазами испытуемого», почувствовать его способы осмысления мира. Реконструируемая в рамках субъективного семантического пространства индивидуальная система значений выступает своеобразный ориентировочной основой такого эмпатийного процесса, дает смысловые опоры. Психосемантический подход позволяет наметить новые принципы типологии личности, где личность испытуемого рассматривается не как набор объективных характеристик в пространстве диагностических показателей, а как носитель определенной картины мира, как некоторый микрокосм индивидуальных значений и смыслов.

1. Бодалев А. А. Формирование понятия о другом человеке как личности.— Л., 1970.—135 с.

2. Вилюнас В. К. Психология эмоциональных явлений.— М., 1976.— 143 с.

3. Выготский Л. С. Мышление и речь. — М., Л., 1934.

4. Григорьева Т. П. Японская художественная традиция. — М., 1979. —368 с.

5. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. — М., 1972.— 319 с.

6. Козлова И. Н. Личность как система конструктов: Некоторые вопросы психологической теории Дж. Келли. Системные исследования. — М., 1976, с. 128—148.

7. Кон И. С. Открытие «Я». — М., 1978. — 367 с.

8. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. — М., 1930.— 339 с.

9. Леонтьев А. Н. Потребности, мотивы, эмоции. — М., 1971.

10. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М., 1975. — 304 с.

11. Леонтьев А. Н. Психология образа. — Вестник МГУ. Серия XIV. Психология, 1979, № 2, с. 3—13.

12. Окунь Я. Факторный анализ. — М., 1974. —200 с.

13. Орлов Л. П., Шкуркин В. И., Орлов Ю. М. Построение теста-вопроса для измерения достижения и общения. — В кн.: Методы социальной психологии. Л., 1977.

14. Петренко В. Ф. Экспериментальная психосемантика: исследование индивидуального сознания. — Вопросы психологии, 1982, № 5, с. 23—35.

15. Петренко В. Ф. Введение в экспериментальную психосемантику: исследование форм репрезентации в обыденном сознании. — М., 1983.— 177 с.

16. Петренко В. Ф., Нистратов А. А. Построение вербального семантического дифференциала на базе русской лексики. — В сб.: Исследование проблем речевого общения. М., 1979, с. 139—156.

17. Петренко В. Ф., Стенина И. И. Психосемантические методы исследования социальной перцепции ребенка. — В сб.: Семья и формирование личности. М., 1981, с. 73—80.

18. Петренко В. Ф., Алиева Л. А., Шеин С. А. Психосемантические методы исследования оценки и понимания кинопроизведения. — Вестник МГУ. Серия XIV. Психология, 1982, № 2, с. 13—21.

19. Тернер В. У. Проблема цветовой классификации в примитивных культурах. — В сб.: Семиотика и искусствометрия. М., 1972, с 50—81.

20. Тульвисте П. О. теоретических проблемах исторического развития мышления. — В кн.: Принцип развития в психологии. М., 1978, с. 81—104.

21. Соссюр Ф. Труды по языкознанию. — М., 1977.— 696 с.

22. Столин В. В., Кальвиньо М. Личностный смысл: строение и форма существования в сознании. — Вестник МГУ. Серия XIV. Психология, 1982, № 3, с. 38—47.

23. Шмелев А. Г. Психологическая обусловленность индивидуальных различий в понимании значения слова. — В сб.: Исследование проблем речевого общения. М., 1979, с. 157— 177.

24. Хараш А. У. Принцип деятельности в исследованиях межличностного восприятия. — Вопросы психологии, 1980, № 3, с. 20—31.

25. Carrol J. D., Wish M. Models and methods for three-way miltidimensional scaliny. "Contemporary development in mathematical psychology". Vol. 2. San Fransisko. 1974, p. 57—105.

26. Kely G. A. A theory of personality. The psychology of personal constructs. N.-Y., 1963.

27. Lewin K. Principles of topological Psychology. N.-Y., 1936.

28. Osgod Ch., Suci G., Tannenbaum P. The measurement of meahing. Urbana, 1957.

29. Thurstone L. L. Psychological implications of factor analysis. American Psychologist, 1948, vol. 3, p. 402—408.

Поступила в редакцию 14.Х 1982 г.