96
КЛИНИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
ОНТОГЕНЕЗА КОММУНИКАТИВНОСТИ
В. Е. КАГАН
Существует
трудно учитываемое множество дефиниций общения, что, впрочем, неизбежно, ибо
все многообразие психического и социального функционирования человека не может
быть рассмотрено вне той или иной связи с категорией общения. Нашим задачам
адекватно определение М. И. Лисиной: «...определенное взаимодействие людей, в
ходе которого они обмениваются разнообразной информацией с целью налаживания
отношений и объединения усилий для достижения общего результата. С
психологической точки зрения общение представляет собой особый вид
деятельности, характеризующийся прежде всего своей
направленностью на другого участника взаимодействия как на субъекта» [5; 268].
Мы будем исходить также из сформулированного А. В. Запорожцем понятия о
развитии функциональном, которое происходит в рамках одного возрастного уровня
и заключается «в парциальных изменениях... отдельных психических свойств и
функций», и возрастном, которое характеризуется «более
общими изменениями детской личности, образованием нового психофизиологического
уровня, формированием нового плана отражения действительности, обусловленного
коренной перестройкой системы отношений ребенка с окружающими людьми и
переходом к новым видам деятельности» [1].
Клиническая практика выдвигает проблему способности к общению, коммуникативности как интегральной психической функции,
наличие и полноценность которой создает условия необходимости и достаточности
для развития общения. Хорошо известные в психологии место и значение
закономерностей, уяснение которых стимулировалось данными психиатрической
клиники, освобождают от необходимости специально обосновывать правомерность клинико-психологического
подхода к изучению общения, его развития. Уместно заметить, что в реальности не
существует четкой границы между здоровьем и болезнью, особенно в плане общения;
это касается как некоторых общих для здоровой и больной психики закономерностей
общения и его развития, так и взаимодействия в реальных коммуникативных системах
лиц с различными качественными особенностями общения,
в том числе и патологического происхождения: Специальный интерес представляют
наблюдения, связанные с психиатрией детского, особенно раннего детского,
возраста.
Одним из наиболее ярких проявлений нарушенного общения у детей являются
аутистические расстройства [3]. Они представлены
тремя основными клиническими группами: 1) врожденное или рано приобретенное
нарушение коммуникативности или ее недоразвитие
(детский аутизм Каннера), 2) нарушение коммуникативности прогредиентным психотическим процессом (шизофренический аутизм) и 3)
вызываемые средовыми влияниями нарушения общения (парааутистические
состояния при расстройствах невротического круга). В этих группах нарушения
общения проявляются прежде всего его недостаточностью,
неконтактностью или малоконтактностью.
Детский аутизм, понимаемый в настоящее время
как самостоятельное расстройство [3], [4], [16], впервые описан в таком
качестве Л. Каннером в 1943 г. [14], а вскоре и
независимо от него Г. Аспергером [13] и С. С. Мнухиным
[6], в школе которого он у нас в стране в основном и изучался [7], [2], [8.] До сего времени существуют вариации не
только в его клиническом понимании, но и в описании клинической картины, в
выделении обязательных, «ключевых» признаков. Сравнение имеющихся
диагностических списков показывает, что такими кардинальными признаками являются невозможность устанавливать отношения с людьми с
начала жизни и стремление к сохранению и поддержанию неизменности окружения
(«феномен тождества»). Страдают этим расстройством преимущественно
перворожденные мальчики, попадающие в поле зрения врача чаще всего не ранее
2—3-летнего возраста, когда даже для не имеющих опыта общения с детьми
родителей становится очевидной аномальность их
поведения. Довольно высокая разрешающая способность в этом возрасте
ретроспективного анализа позволяет подробно восстановить динамику развития, в
частности общения.
Нарушения общения проявляются уже на 1-м году жизни, но, как правило,
не распознаются родителями и даже при ретроспективном анализе обычно
описываются ими как общее, недифференцированное чувство неудовлетворенности
эмоциональным контактом с ребенком. Направленный расспрос позволяет, однако,
воссоздать картину этих нарушений. Значительно позднее здоровых
эти дети начинают реагировать на основное, ухаживающее за ними лицо. Даже к
концу 1-го года у этих детей может не быть эмоциональной реакции на мать, и
матери не столько воспринимают, сколько приписывают ребенку ожидаемую от него
эмоциональную реакцию на основании лишь формальных поведенческих реакций на
себя как раздражитель вообще. К 9—12мес обнаруживается отсутствие или
недостаточность содружественной моторики при попытке
взрослого взять его на руки. Ребенок не «идет» на руки, его в буквальном смысле
«берут», а взятый, он остается пассивным, не льнет ко
взрослому, не обнимает его («...мягкий, как мешочек с песком», — говорят
матери).
После 1—1,5 лет отчетливо проявляется игнорирование людей. Аутичный ребенок ходит «мимо» людей, смотрит «сквозь»
людей, относится к ним как к неодушевленным предметам, порой вызывая подозрения
о слепоте или глухоте. Иногда создается видимость интереса к тому или иному
человеку, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что привлекает ребенка не
сам человек, а какое-то его свойство
97
или функция.
Эти дети не смотрят в лицо собеседнику, плохо запоминают и узнают лица и голоса
людей. Часто уже в 7—8 лет, просидев год-два за одной партой со сверстником,
такой ребенок может спросить: «Как тебя зовут?» Он живет сам
по себе, не проявляя коммуникативной инициативы и используя людей в сугубо
предметном или функциональном смысле: может наступить на голову другому
ребенку, тянет взрослого в сторону кухни при желании есть и т. д. Речь такого
ребенка, независимо от того, развивается она в обычные сроки, с задержкой или,
наоборот, с опережением, не используется или недостаточно используется для
общения. Речевая продукция обычно спонтанна, ограничивается стереотипным
и внеситуативным, магнитофонно-точным
воспроизведением когда-то слышанного (фраз, отрывков текстов, отдельных
необычных и «звучных» слов). В более мягких случаях обращает внимание
несоответствие формально «взрослой», грамматически и синтаксически сложной речи
с неспособностью к диалогу. Своеобразные, различающиеся у каждого ребенка, но у
каждого монотонно-стереотипные, «застывшие» и бедные интонирование и
модулирование речи усиливают впечатление неконтактности. Даже к 5—6 годам
большинство детей называют себя по имени или во 2— 3-м лице, не используя слово
«я». Отсутствуют речевые и пантомимические обозначения согласия и несогласия, последнее обычно выражается недифференцированным
возбуждением и криком. Обычно это красивые дети с «задумчивым, сонным,
отрешенным» выражением лица («лицо принца», по Л. Каннеру),
более напряженным в присутствии людей и удовлетворенным при их уходе. Аутичные дети не только не участвуют в играх с другими
детьми, но и в изолированной, одинокой игре не обнаруживают коммуникативных
тенденций, столь характерных для игр здоровых детей; часто это просто
механические манипуляции с игрушками или неигровыми предметами, пересыпание,
переливание, стереотипная двигательная активность.
Такова картина нарушений общения в тяжелых случаях детского аутизма. Сопоставляя ее с выделяемыми М. И. Лисиной критериями наличия
общения (внимание и интерес к взрослому, эмоциональное восприятие воздействий
взрослого и чувствительность к его отношению, адресованные взрослому
инициативные акты) [5], нетрудно убедиться в практически полном отсутствии
общения. В существующей по вопросам общения литературе эта
неконтактность обычно понимается как проявление отсутствия потребности в
общении («уход от контакта, самоизоляция, отказ от общения» и т. д.). Такое
впечатление действительно возникает при рассмотрении коммуникативных нарушений
как самостоятельных. Однако сопоставление с другими клиническими проявлениями
приводит к иному пониманию.
Обратимся ко второму кардинальному признаку детского аутизма —
«феномену тождества». Как и нарушения общения, он на первый взгляд
представляется самостоятельным симптомом благодаря своей крайней, поражающей
яркости: безучастный ко всему происходящему вокруг ребенок вдруг «дает»
неожиданное и бурное, непонятное для взрослых возбуждение, которое,
оказывается, вызвано каким-то незначительным (по крайней мере
в представлении взрослых) изменением обстановки, например перемещением того или
иного малозначительного предмета с привычного места. Если рассматривать этот
феномен в отрыве от прочей симптоматики и приписывать ему целевую установку
сохранения и поддержания неизменности окружения, как это делал Л. Каннер, то генез и значение его остаются неясными. Дело,
однако, не в стремлении ребенка поддерживать тождественность окружения, а в
непереносимости им изменений, проявляющейся в протестующем возбуждении. Уже в
возрасте до года сходное возбуждение возникает в ответ на резкие предметные
шумы, в частности на звук работающих бытовых приборов. К концу 1-го года жизни
проявляется пристрастие к тем или иным видам пищи с непринятием новых, ранее
незнакомых продуктов и блюд. Начиная со 2-го года можно отметить непринятие
новой одежды, новых мест, изменения привычных маршрутов и т. д. Все эти
проявления восходят к недостаточности предметно-образного восприятия при крайне избирательном внимании и высокой механической памяти.
На первый взгляд эти нарушения отношения к предметному миру никак не связаны с
расстройствами общения.
Убедиться в том, что это не так, помогает рассмотрение свойственного аутичным детям пристрастия к мягким игрушкам в
сопоставлении с избеганием взгляда в лицо, затруднениями в распознавании лиц и
отсутствием эмоционального резонанса. На определенных этапах клинической
динамики аутичные дети, в спонтанном поведении не
реагирующие на эмоции окружающих и узнающие людей лишь по косвенным признакам
(одежда, обычное место встреч и пр.), могут проявлять достаточно адекватные
поведенческие реакции при вербальном разъяснении переживаемого
окружающими и узнавать людей по каким-либо нестандартным и ярким деталям лиц.
По нашим данным, речь здесь идет о все той же
непереносимости нового, быстро изменяющегося, каковыми являются, в частности,
чрезвычайно богатые, подвижные и нюансированные мимика человеческого лица и просодически-интонационные характеристики речи. В игре же с
игрушками перед аутичным ребенком не возникает задача
распознавания эмоционального значения по этим признакам; он проецирует на
игрушку собственную эмоциональность. В известной, более мягкой мере эта
тенденция присуща и здоровым детям, у которых, например, несколько кубиков
могут изображать семью и которым отнюдь не требуется индивидуализация мимики
оловянных солдатиков; при детском аутизме она грубее и выступает на первый
план. Нейропсихологический анализ убедительно показывает, что в основе
впечатления эмоциональной недостаточности аутичного
ребенка лежит не блокирование или недоразвитие собственно эмоциональности, а
ограничение возможности адекватного восприятия предметно-образных проявлений
эмоциональности других людей и адекватного выражения эмоциональности на этом
уровне, что связано с гипоактивацией правого полушария.
Эти врожденные нарушения гнозиса и праксиса, безусловно, ограничивают накопление и интернализацию
98
социального
опыта коммуникации.
Нарушение отношений к миру предметов выступает, таким образом, как
структурно-функциональная предпосылка нарушений коммуникативности.
Многолетние лонгитюдные клинические
наблюдения позволили установить закономерную последовательность становления и
расширения общения в ходе спонтанного или терапевтического улучшения состояния.
Первоначально отсутствующий или недостаточный контакт с матерью сменяется
утрированно симбиотическим. Симбиотичность
его до некоторой степени условна, так как на этом этапе мать — первый и
единственный человек, по отношению к которому ребенок обнаруживает хоть
какое-то коммуникативное поведение, обусловленное, правда, в основном
функциональной зависимостью, подобно наблюдаемой в младенчестве. Отрыв от
матери может приводить к крайним, порой патологическим, формам реагирования в
виде, например, выделяемых многими зарубежными авторами симбиотических
психозов. На фоне более или менее сглаживающегося симбиотического контакта с
матерью в дальнейшем постепенно развиваются контакты с другими людьми: сначала
с близкими и хорошо знакомыми взрослыми, затем со старшими, затем с младшими
детьми и в последнюю очередь со сверстниками. Заниженность
коммуникативных требований старших и младших по отношению к ребенку
подчеркивают основную закономерность этого развития — расширение общения в
сторону усложнения, требующего все более развитой способности к общению.
Недостаточность коммуникативности проявляется
и в речи. В ходе нормального развития диалогическая речь предшествует
монологической, и именно диалог социально значим для ребенка. У аутичных детей формальное развитие речевых способностей
сочетается с той или иной степенью выраженности задержки развития на додиалогической стадии, что и порождает своеобразную
монологическую речь, отличающуюся от монолога здоровых детей недостаточностью
форм обращения, адресования слушателю. В отличие от
соответствующих этапов нормального развития, в речи аутичных
детей раннего возраста практически отсутствует этап звукоизобразительных
и звукоподражательных слов, отражающий наглядно-действенную, конкретную коммуникативность.
Общепринято понимание задержки развития личных местоимений в речи аутичных детей как собственно задержки развития «я», и лишь
Лутцем высказано осторожное предположение о первичной
задержке развития понятия «они» [15]. По нашим наблюдениям, употребление личных
местоимений сначала носит механический, эхолалический
характер: ребенок называет себя так, как его называют взрослые, а других людей
— так, как они называют себя; этот функциональный этап продолжается намного
дольше обычных возрастных норм — часто до 5—8 лет. При благоприятном развитии аутичных детей постепенно осваивается обозначение других
людей — появляются правильно используемые понятия «ты», «они», обозначения
степени родства. И только после этого следуют первые попытки правильного
называния себя и использования понятия «я». Ни у одного аутичного
ребенка мы не смогли проследить формирования адекватно используемого «я» раньше
понятий «ты», «они». Иными словами, при детском аутизме речь идет о
своеобразной задержке развития, несводимой к собственно патологии «я». Это положение
подтвердилось эффективностью обучения через правильное пользование понятиями
«ты», «они», после чего возникали самостоятельные попытки адекватного
использования «я», а не прямого обучения, как это обычно делается и
рекомендуется.
В описанных закономерностях проявляется весьма важное обстоятельство:
функциональное (по А. В. Запорожцу) развитие коммуникативности
предшествует возрастному развитию общения, каждый последующий уровень отражения
действительности и отношения к ней формируется не ранее, чем сформированы
необходимые для этого психические свойства и функции. Асинхрония и неравномерность развития
аутичных детей не только скрывают, но и подчеркивают
общую закономерность развития отношений индивида и окружающего мира: отношение
к предметному миру, последовательное выделение людей из мира предметов (мать,
другие взрослые, старшие и младшие дети, сверстники), соответствующее
расширение круга общения с отношением к другому человеку как субъекту общения
и, наконец, идентификация себя как объекта и субъекта общения как
личности. Последние два этапа редко оказываются завершенными: с одной стороны,
достаточно глубокое и дифференцированное восприятие другого как субъекта
общения остается практически недоступным для подавляющего большинства аутичных детей, с другой, уже осознавая себя как субъект
общения, они недостаточно осознают себя и как объект общения. Даже в наиболее
благоприятных случаях эти затруднения в соотнесении субъектности и объектности себя и других выступают достаточно явно.
Уместно отметить, что пато-и нейропсихологический
анализ показал ведущую роль гипоактивации правого
полушария в генезе недоразвития способности к общению и что при ряде других
расстройств, связанных с гипоактивацией субдоминантного полушария, могут наблюдаться нарушения коммуникативности, сходные с аутистическими. Это позволяет считать, что ряд
особенностей развития общения в норме может быть связан с динамикой становления
парной работы полушарий.
Однако наиболее существенный в интересующем нас плане момент состоит в
том, что онтогенез коммуникативности, хотя и
искаженный асинхронией и неравномерностью, совпадает
в основных чертах с наблюдающимся у здоровых детей. Но
в норме это происходит в более раннем возрасте и в значительно более сжатые
сроки. Достаточно сказать, что в норме переход от сугубо предметных отношений к специфически человеческим,
коммуникативным совершается уже в 2—3 мес. Это дает возможность матери своим
общением, адресованным ребенку и опережающим его реальные поведенческие
возможности, стимулировать развитие этих возможностей и потребности в общении.
Иными словами, в рамках нормального развития общение ребенка с матерью стимулирует
99
у него
прогресс от способности к общению до потребности в нем. При детском аутизме
мы видим практическую безуспешность материнских усилий
развить потребность в общении при отсутствии способности к нему. Лишь по
мере развития способности к общению (развития неравномерного, асинхронного и
парциального) происходит формирование потребности в общении. И тогда возникает
характерная «вилка» между способностью и потребностью, когда ребенок уже хочет, но еще не может построить
адекватное общение, болезненно воспринимает и переживает это.
Значение анализа онтогенеза коммуникативности
при детском аутизме состоит, следовательно, в том, что многие этапы
функционального развития, трудно доступные идентификации и интерпретации в
здоровом младенчестве у аутичных детей развертываются
на протяжении нескольких лет и доступны не только наблюдению, но и
экспериментальному изучению.
Все вышесказанное позволяет различать способность к общению и
потребность в нем как взаимосвязанные стороны единого феномена общения и
сделать вывод о способности к общению, коммуникативности
как интегральной функции психики, как необходимой предпосылке развития
потребности в общении: способность к общению — инициируемое извне общение —
потребность в общении — инициируемое ребенком общение.
Иная картина нарушений онтогенеза коммуникативности
обнаруживается при шизофрении у детей раннего возраста, особенно при начале
шизофрении в 3—5 лет. На первых этапах течения болезни обычно наблюдается
качественное искажение потребности в общении — оно приобретает черты диссоциативности, расщепления, проявляющиеся в клинической
картине. Это может быть привязанность к матери при наличии подозрений, что она
чужой человек или может отравить. Это и поражающие своей внешней нелепостью
сочетания застенчивости с назойливой общительностью, стеснительности с полным
ее отсутствием, тонкой и одухотворенной эмпатийности с эмоциональной тупостью и
т. д. При прогрессировании болезни потребность в общении в целом сокращается,
но в одних случаях это проявляется свертыванием, а в других — формализацией
общения.
Так или иначе, для шизофренического аутизма наиболее характерна
диссоциация потребности в общении, в рамках которой ее сокращение сочетается с
потребностью в особо тесных и глубоких контактах, а точнее говоря, не столько в
самом контакте, сколько в доставляемых им понимании и сочувствии. И лишь на
завершающих этапах шизофренической трагедии личности в той или иной мере
страдает способность к общению; мера эта в значительной степени определяется
злокачественностью болезненного процесса и возрастом заболевания: рано
проявляющиеся неблагоприятные формы болезни довольно быстро приводят к весьма
выраженным нарушениям коммуникативности.
Эта своеобразная «зеркальность» динамики шизофренического аутизма в
сравнении с детским аутизмом подчеркивает отмеченные ранее закономерности
онтогенеза коммуникативности и становления общения.
Иногда определяемая избыточно жестким, по нашему мнению, термином
«шизофренический регресс», она отражается и в специфических процессуальных
изменениях «я». В первом приближении речь может идти о стирании границ между
«я» и «другие», размывании уже сформированного «я», отчуждении личности, результируемых клинически в феноменах расщеплений личности,
тревоги, бреда. Иногда уже у детей раннего возраста сталкиваемся с депрессией и
переживаниями угрозы утраты «я», поразительно точно выраженных в стихотворении
4,5-летнего пациента: «Лошадь шла тяжелым путем, горько шла под тяжким дождем. Лошадь
растаяла в тяжком пути, горько сказала: «Меня не найти».
В динамике течения достаточно благоприятных
форм заболевания можно проследить не только конкурентное сочетание общих
закономерностей развития общения и искажения их болезнью, но и некоторые
особенности, подчеркивающие и проявляющие закономерности, свойственные развитию
общения в целом: гипотетически можно, например, сопоставить интерес здоровых
детей к тому, почему именно их родители являются их родителями, что было бы,
если бы они родились у других родителей, и т. д. с различными степенями и формами отчуждения от родителей при
шизофрении. В целом же, как хорошо показано Ф. И. Случевским [11], попытки
интерпретации общения у больных шизофренией как общепсихологического явления
весьма продуктивны и в клиническом и в психологическом плане.
Совершенно иная, отличная от шизофрении и детского аутизма, картина
нарушений общения прослеживается при парааутистических
состояниях. Формально то более, то менее сходные с описанными выше
расстройствами общения, эти состояния развиваются в части случаев неврозов,
невротических реакций, нередко на основе личностных акцентуаций. В отличие от
шизофрении и детского аутизма ни способность, ни потребность в общении здесь первично
не страдают, напротив, часто они не только сохранны, но и подчеркнуты, общение
выступает в качестве одной из наиболее значимых
ценностных ориентации. По точному определению В. Н. Мясищева, общение является
«патогенным центром» невроза [9]. Это свойство неврозов вообще, высокая
личностная значимость общения и установка на свертывание его в ситуации
дискомфорта и лежат в основе парааутистических
нарушений, провоцируемых внешними по отношению к личности нарушениями процесса
общения. Высокие способность к общению и потребность в
нем порождают весьма высокий уровень ожиданий, который, однако, не
удовлетворяется. Происходит сдвиг от взаимопонимания как цели и смысла общения
к избеганию невротического страха, порождаемого отсутствием такого
взаимопонимания и прежде всего переживаниями непонятости окружением. Ядром мотивации поведения
становится психологическая защита, избегание всего того, что может поддерживать
и усугублять этот страх, приводящая к невротической установке на свертывание
общения. По существу, мы видим здесь своеобразный невроз ожидания
100
общения и
страх страха, связанного с общением. Парадокс ситуации заключается в том, что
само сокращение общения становится средством общения. Молчание такого ребенка
обычно красноречивее слов, это своеобразный гипобулический
язык общения, единственно возможный для данной невротической личности в
конкретной невротической ситуации. На сохранной способности к общению и
обостренной потребности в нем и строятся в большинстве своем
психотерапевтические мероприятия при невротических вообще и парааутистических,
в частности, расстройствах.
Тот факт, что пути декомпенсации и компенсации психического состояния
принципиально однотипны в норме и при пограничных расстройствах [12], еще раз
подчеркивает то значение, которое может иметь изучение парааутистических
состояний для дальнейшего уточнения генезиса общения, представляющего собой
системное единство средовых влияний и реакции на них. Эта сторона генезиса
общения имеет существенно важное значение и для
построения психопрофилактики нарушений общения
психогенного происхождения у детей.
На примере рассмотренных нарушений общения,
отнюдь не исчерпывающих всю гамму нарушений в клинике психиатрии детского
возраста, мы попытались показать, что понятия «онтогенез коммуникативности»
и «генезис общения» не перекрывают друг друга и не конфронтируют,
а структурно и системно соотносятся, что онтогенез коммуникативности
как функции психики служит необходимой предпосылкой генезиса общения как вида
деятельности. Онтогенез коммуникативности в психологическом аспекте тесно связан с
функциональным развитием, а в аспекте нейропсихологическом — с онтогенезом
функций и функциональных систем, обеспечивающих возможность общения как
таковую. Эта возможность в общем виде предполагает: 1)
возможность адекватных восприятия и интерпретации внешних сигналов; 2)
достаточность и адекватность выразительных средств общения; 3) понимание
другого человека как субъекта общения, оказывающее регулирующее влияние на
мышление и поведение, и 4) возможность гибкого планирования поведения, выбора
способов и путей общения, т. е. возможность обеспечивать основные стороны [10]
общения.
Не претендуя на исчерпывающее и полное освещение проблемы, настоящее
сообщение имеет целью подчеркнуть лишь некоторые ее стороны; дальнейшее
изучение этих сторон представляется перспективным для развития представлений о
становлении общения у детей.
1. Запорожец А. В.
Значение ранних периодов детства для формирования детской личности. — В кн.: Принцип
развития в психологии. М., 1978, с. 243—267.
2. Исаев Д. Н., Каган В. Е. (Isaev D. N., Kagan V. E.) Autistia
syndromes in children and adolescents. Acta paedopsychiatr,
1974, N 5, p. 182—189.
3. Каган В. Е. Аутизм у детей. Л., 1981. — 208 с.
4. Ковалев В.
В., Мамцева В. Н. Основные начальные проявления
психических заболеваний у детей: Методические рекомендации. М., 1979.
5. Лисина М. И. Генезис
форм общения у детей. — В кн.: Принцип развития в психологии. М., 1978, с.
268—294.
6. Мнухин С. С.
О невро- и психопатических изменениях личности на почве
тяжелого алиментарного истощения у детей. — Невропатология и психиатрия, 1947, вып. 6, с. 75—77.
7. Мнухин С. С, Зеленецкая А. Е., Исаев Д. Н. О синдроме раннего инфантильного аутизма, или синдроме Каннера. — Журн. невропатологии и психиатрии, 1967, вып. 10, с. 1501—150 .
8. Мнухин С. С, Исаев Д. Н. (Mnuchin S. S., Isaev D. N.) On
the organic nature of some forms of schizoid or autistic psychopathy. —
J. Autism and Child. Sch., 1975, v. 2, p. 98—106.
9. Мясищев В. Н.
Личность и неврозы. Л., 1960.— 426 с.
10. Панферов В.
И. Психология общения.— Вопросы философии, 1971, № 7, с. 126—131.
11. Случевский Ф.
И. Атактическое мышление и шизофазия.
Л., 1975.— 160 с.
12. Ушаков Г. К.
Пограничные нервно-психические расстройства. М., 1978. — 400 с.
13. Asperger H. Die Autistischen
Psychopaten im kindesalter,—Arch. Psychiat. Nervenkr.,
1944, Bd. 1117, p. 76—136.
14
Kanner L. Autistis
disturbances of affective contact. — Nervous. Child.,
1943, 2—3, p. 217—250.
15. Lutz J. Toward a better understanding
of infantile autism as a disturbances of Ego
awareness, Ego activity and Ego imprint. — Int. J. Ment.
Health, 1974, v. 3, N 1, p. 74—89.
16. Mental
Disorders: Glossary and guide to their classification in accordance with the 9
Revision of the international Classification of diseases. WHO,
Поступила в редакцию 23.III. 1982 г.