Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в девятнадцатилетнем ресурсе (1980-1998 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

8

 

ИЗ ИСТОРИИ СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

 

ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ В ТРУДАХ КАРЛА МАРКСА1

 

С. Л. РУБИНШТЕЙН

 

Психология не принадлежит к числу тех дисциплин, которые систематически, как политическая экономия, разрабатывались Марксом. Мы не найдем, как известно, в собрании сочинений Маркса специально психологических трактатов. Но в различных его работах, как бы попутно, этим гениальным умом разбросан ряд замечаний по различным вопросам психологии. Стоит вдуматься в эти внешне разрозненные замечания, и становится очевидным, что, внешне не систематизированные, они представляют из себя внутренне единую систему идей. По мере того как раскрывается их содержание, замечания эти смыкаются друг с другом и оказываются одним монолитным целым, проникнутым единством миросозерцания Маркса, исходящим из его основ.

Поэтому и в области психологии Маркса можно и нужно сейчас трактовать не как великого представителя прошлого, подлежащего историческому изучению и филологическому комментированию. К нему надлежит нам подойти как к современнейшему из наших современников, поставить перед ним самые актуальные проблемы, над которыми бьется современная психологическая мысль, с тем чтобы уяснить в первую очередь, какие ответы на самые узловые вопросы психологии заключаются в высказываниях Маркса, взятых в свете общих основ марксистско-ленинской методологии, и какие пути намечаются им для построения психологии.

Современная зарубежная психология, как известно, переживает кризис. Этот кризис, совпавший с периодом значительного развития экспериментального исследования, является, как и кризис современной физики, о котором писал Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», кризисом методологическим. Он отражает общую идеологическую борьбу, ведущуюся в современной науке и выявляющуюся в кризисе методологических основ различных дисциплин, начиная с современной математики. В психологии этот кризис привел к тому, что психология распалась на психологии, а психологи разбились на школы, друг с другом враждующие. Кризис в психологии принял, таким образом, настолько острую и открытую форму, что он не мог не быть осознан крупнейшими представителями психологической науки <...>.

Не принимая того решения основной проблематики современного кризиса психологии, которое попытался дать Бюлер в своей работе «Кризис психологии» («Die Krise der Psychologie»), можно, пожалуй, с ним согласиться в том, что узловой является та проблема, которая особенно заострилась в конфликте между интроспективной психологией, поведенчеством и так называемой психологией духа. В задачу настоящей статьи, посвященной Марксу, не может, конечно, входить анализ этих течений, которые, в их конкретности, являются историческими образованиями, подлежащими историческому изучению

 

9

 

и анализу. Здесь задача, по существу, иная: раскрыть с максимальной теоретической заостренностью основную проблематику современной психологии, с тем чтобы со всей возможной четкостью выяснить на основе изучения психологических высказываний Маркса, какое решение этих узловых проблем должно быть положено в основу построения марксистско-ленинской психологии.

Господствующая концепция психики, установленная традиционной интроспективной психологией, отождествляет психику с явлениями сознания; задача психологии, согласно этой концепции, заключается в том, чтобы изучать явления сознания в пределах того индивидуального сознания, которому они непосредственно даны; бытие психики исчерпывается ее данностью, переживаемой в сознании. В отличие от всех других наук, которые в изучаемых ими явлениях раскрывают их сущность, психология, с этой точки зрения, оказывается в силу самого существа своего предмета обреченной на то, чтобы принципиально всегда оставаться на махистской позиции чистого феноменализма. Явления в ней якобы совпадают с сущностью (Э. Гуссерль). Маркс указывал на то, что если бы внутренняя сущность вещей и внешняя форма их проявления непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишней. Психология в этой концепции оказывается такой излишней наукой, ставящей себе задачу вскрывать то, что и так непосредственно дано.

Если проанализировать эту концепцию, то в основе ее, как определяющее ее положение, мы найдем принцип непосредственной данности психического. Задача интроспекции как метода в том и заключается, чтобы вычленить психическое из всех объективных опосредствовании. Это, по существу, радикально идеалистический тезис: все материальное, внешнее, физическое опосредствование через сознание, через психику; психика же есть первичная, непосредственная данность. В своей непосредственности она замыкается во внутреннем мире и превращается в сугубо личностное достояние. Каждому субъекту даны только явления его сознания, и явления его сознания даны только ему. Они принципиально недоступны другому наблюдателю. Возможность объективного познания чужой психики, которое могло бы быть лишь опосредствованным, неизбежно отпадает. Но вместе с тем — и в этом корень вопроса — невозможным становится объективное познание психики и со стороны переживающего ее субъекта. Крайние и, в сущности, единственно последовательные интроспекционисты утверждали, что данные интроспекции абсолютно достоверны.

Это значит, что нет инстанции, способной их опровергнуть, что справедливо в той же мере, как и то, что нет инстанции, способной их подтвердить. Если психическое есть чистая непосредственность, не определяемая в собственном своем содержании объективными опосредствованиями, то нет вообще объективной инстанции для того, чтобы данные интроспекции проверить. Возможность проверки, отличающей знание от веры, в психологии, таким образом, отпадает; она для самого субъекта так же невозможна, как и для постороннего наблюдателя. Тем самым становится невозможной психология как объективное знание, как наука.

И тем не менее эта концепция психического определила все, в том числе и резко враждебные интроспективной психологии, психологические системы. В своей борьбе против сознания представители поведенчества — американского и российского — всегда исходили из того его понимания, которое установили интроспекционисты.

Вся их аргументация, обосновывающая необходимость выключения сознания из психологии и превращения поведения в предмет психологической науки, сводилась в основном к тому, что психические явления, или явления сознания, принципиально доступны только одному наблюдателю; они «не поддаются объективной проверке и поэтому никогда не смогут стать предметом научного исследования» [7; 1— 2]. В конечном счете эта аргументация против сознания опиралась на интроспекционистскую концепцию сознания. Вместо того чтобы в целях реализации объективного подхода к психическим явлениям перестроить интроспекционистскую концепцию сознания, поведенчество отбросило сознание, потому что ту концепцию сознания, которую оно

 

10

 

нашло в готовом виде у своих противников, оно приняло как нечто непреложное, как нечто, что можно либо взять, либо отвергнуть, но не изменить.

Исходя именно из этой — интроспективной, психологией созданной—концепции психики и, таким образом, показательно осуществляя единство идеализма и механицизма, поведенческая психология пришла к своему пониманию деятельности человека как поведения, как совокупности внешних реакций на стимулы среды.

Первая операция, которую поведенческая психология в целях высвобождения ее от связи с изгнанным из психологии сознанием произвела над конкретной человеческой деятельностью, препарируя из нее предмет психологии, заключалась в том, что деятельность человека, понятая как совокупность внешних реакций на внешние раздражители среды, была отчленена от действующего субъекта как конкретной, сознательной исторической личности. Сознанию, оторванному от деятельности, поведенческая психология противопоставила деятельность — поведение, оторванное от сознания.

И вслед за этим неизбежно над этой же деятельностью была произведена и вторая операция. Взятая в зависимости лишь от физиологических механизмов, посредством которых она осуществляется, деятельность человека была извлечена также и из связи с продуктами этой деятельности и той средой, в которой она осуществляется. В результате она лишилась и социального характера, и психологического содержания; из сферы социальной и психологической она выпала исключительно в физиологический план.

Этой второй операцией — отрывом деятельности от продуктов или результатов этой деятельности, в которых она реализуется и благодаря которым она становится содержательной, — поведенчество произвело над человеческой деятельностью операцию, аналогичную той, которой интроспективная психология подвергла сознание человека. Замыкая сознание человека во внутреннем мире, интроспективная психология оторвала его не только от объективной деятельности, но и вычленила сознание из опосредствующих его связей с идеологией.

Антипсихологизм руководящих направлений идеалистической философии XX столетия, как гуссерлевского, так и риккертовского толка, внешне противопоставляя логическое, идеологическое — в виде идеи или ценности — психологическому, тем самым закрепил проводившееся механистическими течениями в психологии выхолащивание из психики объективных, ее опосредствующих связей с идеологией. Выпавшие из сознания смысловые связи этого сознания с идеологией «психология духа» попыталась превратить в самодовлеющий объект и сделать их предметом подлинной психологии (der «eigentlichen Psychologie») как науки о субъективном духе. Но эти вычлененные из реального психофизического субъекта смысловые связи («Sinnbänder» Э. Шпрангера) так же мало или еще меньше могли стать полноценным предметом единой психологии, как сознание интроспективной психологии или поведение бихевиористов и рефлексологов. Психология в результате оказалась перед тремя абстрактными конструкциями, своеобразными продуктами распада, получившимися в результате расчленения реального сознания и реальной деятельности живого человека как конкретной исторической личности. Перед психологией встала тогда задача подняться над этими ограниченными концепциями, на которые распалась психология.

Первый путь, который в очень тонкой форме попытался проложить на Западе К. Бюлер (и которым в ином плане у нас пошел К.Н. Корнилов в своей попытке создать марксистскую психологию), заключался попросту в том, чтобы прийти к единой психологии в результате синтеза различных психологии как различных друг друга дополняющих аспектов. Бюлер попытался объединить подход к предмету психологии интроспективной, психологии бихевиоризма и психологии духа, рассматривая их как три аспекта единого предмета психологии. Этот путь заранее обречен был на неудачу. Он приводит лишь к объединению субъективной идеалистической концепции сознания с механистической концепцией человеческой деятельности. В результате такого объединения не может получиться ничего, помимо суммирования

 

11

 

ошибок, допущенных синтезируемыми направлениями, — соединения несостоятельной концепции сознания с ложной концепцией деятельности человека и неправильным пониманием отношения психологии и идеологии.

Подлинная задача должна, очевидно, заключаться не в таком «синтезе», а в «борьбе на два фронта», не в том, чтобы принять все то, что признается в каждой из этих концепций, а в том, чтобы преодолеть те общие предпосылки, из которых исходят все эти враждующие теории и сама их вражда. Нужно не соединять концепцию сознания интроспективной психологии с поведенческой концепцией деятельности человека и т. д., а преодолеть эти концепции, преобразовав понимание как сознания, так и человеческой деятельности, установившееся в психологических концепциях, определивших кризис современной психологии. Ошибка интроспективной психологии заключалась не в том, что она хотела сделать сознание предметом психологического изучения, а в том, как она понимала сознание, психику человека. Не в том была ошибка поведенчества, что оно и в психологии хотело изучать человека в его деятельности, а прежде всего в том, как оно понимало эту деятельность. И заблуждение психологии духа заключается не в признании опосредованности сознания его отношением к культуре, к идеологии, а в том, как она трактует это отношение. Поэтому путь для преодоления кризиса не может заключаться в том, чтобы, исходя из ложного интроспекционистского понимания сознания, вовсе отвергнуть сознание и — как поведенчество — пытаться строить психологию без психики, или же, исходя из ложного — поведенческого — понимания деятельности человека, пытаться — как субъективная психология сознания — строить психологию, не учитывая деятельности человека, или же, наконец, попытаться исправить ошибку ложного понимания сознания присоединением к ней другой ошибки — ложного понимания деятельности человека, и т. д. Путь для разрешения кризиса, выражающегося в борьбе этих направлений, может быть только один: только радикальная перестройка самого понимания и сознания и деятельности человека, неразрывно связанная с новым пониманием их взаимоотношений, может привести к правильному раскрытию предмета психологии. Таков именно — это наше основное положение — тот путь, который с полной определенностью указан в психологических высказываниях Маркса. Они ясно намечают иную трактовку и сознания и деятельности человека, которая в корне преодолевает их разрыв и создает базу для построения марксистско-ленинском психологии как «действительно содержательной и реальной» [4; 123] науки.

Исходным пунктом этой перестройки является марксовская концепция человеческой деятельности. В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс, пользуясь гегелевской терминологией, определяет человеческую деятельность как опредмечивание субъекта, которое вместе с тем есть распредмечивание объекта. «Величие гегелевской «Феноменологии» и её конечного результата — диалектики отрицательности как движущего и порождающего принципа, — пишет Маркс, — заключается, следовательно, в том, что Гегель рассматривает самопорождение человека как процесс, рассматривает опредмечивание как распредмечивание, как отчуждение и снятие этого отчуждения, в том, что он, стало быть, ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его собственного труда» [4; 158]. Вся деятельность человека для Маркса есть опредмечивание его самого или, иначе, процесс объективного раскрытия его «сущностных сил». В «Капитале» он скажет просто, что в труде «субъект переходит в объект». Итак, деятельность — не реакция на внешний раздражитель, она даже не делание, как внешняя операция субъекта над объектом, — она «переход субъекта в объект». Но тем самым смыкается связь не только между субъектом и его деятельностью, но и связь между деятельностью и ее продуктами. Самое понимание деятельности как опредмечивания заключает уже эту мысль; Маркс заострит и подчеркнет ее, когда, анализируя в «Капитале» труд, он скажет, что «деятельность и предмет взаимно проникают друг в друга».

 

12

 

Поскольку деятельность человека есть опредмечивание, объективирование его или переход субъекта в объект, раскрытие в объектах его деятельности, его сущностных сил, в том числе его чувств, его сознания, постольку предметное бытие промышленности есть раскрытая книга человеческих сущностных сил, чувственно предлежащая перед нами человеческая психология [4; 123]. Поэтому «психология, для которой эта книга, т. е. как раз чувственно наиболее осязательная, наиболее доступная часть истории, закрыта, не может стать действительно содержательной и реальной наукой».

Но за сомкнувшейся, таким образом, связью, идущей от субъекта к объекту, в деятельности человека сейчас же раскрывается другая фундаментальная зависимость, идущая от объекта к субъекту. Опредмечивание или объективирование не есть «переход в объект» уже готового, независимо от деятельности данного субъекта, сознание которого лишь проецируется вовне. В объективировании, в процессе перехода в объект, формируется сам субъект. «Лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности: музыкальное ухо, чувствующий красоту формы глаз,— короче говоря, такие чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы. Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, — возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе» [4; 122]. И далее: «Таким образом, необходимо опредмечивание человеческой сущности — как в теоретическом, так и в практическом отношении, — чтобы, с одной стороны, очеловечить чувства человека, а с другой стороны, создать человеческое чувство, соответствующее всему богатству человеческой и природной сущности» [4; 122].

Таким образом, объективируясь в продуктах своей деятельности, формируя их, человек формирует — «отчасти порождает, отчасти развивает» — свои чувства, свое сознание согласно известной формуле «Капитала»: «...изменяя внешнюю природу, человек в то же время изменяет свою собственную природу». Не путем погружения в неизрекаемые глубины непосредственности, не в бездеятельности, а в труде, в самой деятельности человека, преобразующей мир, формируется его сознание.

Чтобы окончательно очертить мысль Маркса и отмежевать ее от идеалистической концепции Гегеля о самопорождающемся субъекте, необходимо в эту цепь рассуждений Маркса включить еще одно существеннейшее звено.

Когда я объективируюсь в своей деятельности, то я тем самым включаюсь в объективный контекст от меня и моей воли независящей ситуации. Я вхожу, в процессе взаимопроникновения действия и предмета, в объективную, общественными закономерностями детерминированную ситуацию, и объективные результаты моей деятельности определяются объективными общественными отношениями, в которые я включился: продукты моей деятельности суть продукты общественной деятельности. «Деятельность и пользование ее плодами, как по своему содержанию, так и по способу существования, носят общественный характер: общественная деятельность и общественное пользование» [4; 118].

И это относится не только к моей практической деятельности в узком смысле, но и к моей теоретической деятельности. Каждая мысль, которую я сформулировал, приобретает объективный смысл, объективное значение в том общественном употреблении, которое она получает в зависимости от той объективной ситуации, в которую она, мною сформулированная, вошла, а не в зависимости лишь от тех субъективных намерений и побуждений, исходя из которых я к ней пришел; продукты моей теоретической, как и продукты моей практической, деятельности в их объективном содержании суть продукты общественной деятельности: «Общественная деятельность и общественное пользование существуют отнюдь не только в форме непосредственно коллективной деятельности и непосредственно коллективного пользования», т. е. не только в деятельности и духе, обнаруживающихся

 

13

 

«в действительном общении с другими людьми... Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью, — деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, — даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта, материал для моей деятельности — даже и сам язык, на котором работает мыслитель, — но и мое собственное бытие есть общественная деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из себя для общества, сознавая себя как общественное существо» [4; 118].

Итак, человек — не гегелевский самопорождающийся субъект: если мое сознание формируется в моей деятельности через продукты этой деятельности, оно объективно формируется через продукты общественной деятельности. Мое сознание в своей внутренней сущности опосредствовано объективными связями, которые устанавливаются в общественной практике и в которые я включаюсь, вхожу каждым актом своей деятельности, практической и теоретической. Каждый акт моей деятельности и я сам в нем через него тысячами нитей вплетен, многообразными связями включен в объективные образования исторически сложившейся культуры, и мое сознание насквозь опосредствовано ими.

Эта центральная концепция Маркса о формировании человеческой психики в процессе деятельности опосредствованно через продукты этой деятельности разрешает узловую проблему современной психологии и открывает путь к принципиально, иному решению вопроса о ее предмете, чем это делают борющиеся между собой течения современной психологии.

В противовес основной идее интроспективной психологии о непосредственности психики (непосредственный опыт как предмет психологии) у Маркса со всей возможной отчетливостью сформулировано положение об объективной опосредствованности сознания. Ведь «только благодаря (предметно) объективно развернутому богатству человеческого существа» получается богатство субъективной человеческой чувственности. Эта идея об объективной опосредствованности психики с большой последовательностью проводится Марксом через все его психологические высказывания: для Маркса язык есть «практически существующее для других людей, а значит, и для меня самого реальное сознание...», «только через отношение к человеку Петру, как к себе подобному, начинает человек Павел относиться к самому себе, как человеку» и т. д. Этим открывается принципиальная возможность объективного изучения психики. Психика не субъективно, не для познания только представляется опосредствованной; она может быть познана опосредствованно через деятельность человека и продукты этой деятельности, потому что она в бытии своем объективно опосредствована ими. На основе этой концепции самая интроспекция не должна быть вовсе исключена, а должна и может быть перестроена. Психика, сознание могут стать предметом психологии — содержательной и реальной. Объективность в психологии достигается не выключением психики, а принципиальным преобразованием концепции человеческого сознания и концепции человеческой деятельности.

Марксовый анализ человеческого сознания и труда в форме, «составляющей исключительное достояние человека», обнаруживает со всей возможной ясностью, в чем выражается эта перестройка, как радикально она изменяет всю ситуацию, открывая путь для объективного познания психического.

Основные формулы Маркса о сознании общеизвестны. «Сознание (das Bewußtsein) никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием (das bewußte Sein), а бытие людей есть реальный процесс их жизни» [1; 25], т. е. сознание как отражение бытия — по формуле Ленина. Наряду с этой первой — вторая формула: «Мое отношение к моей среде есть мое сознание» [1; 29], причем, в отличие от животного, которое ни к чему не относится, человеку его отношение к другим дано как отношение и, наконец, в непосредственной связи с этим: язык — это практическое, существующее для других людей, а значит, и

 

14

 

существующее также для меня самого, реальное сознание. Взятые в их внутреннем взаимоотношении и в связи с марксовской концепцией деятельности человека как труда в форме, составляющей исключительное достояние человека, эти формулы вполне определяют марксовскую концепцию сознания. Сущность сознания в том, что мое отношение к моей среде в сознании человека само дано как отношение, т. е. реальное отношение человека к среде становится опосредствованным — через идеальное ее отражение, которое практически осуществляется в языке. Язык служит тем планом, на котором я фиксирую, отражаемое мной бытие и проецирую мои операции. Таким образом, идеальный план включается между непосредственно наличной ситуацией, которую я познаю, и операцией или действием, которым я изменяю мир. В связи с этим неизбежно иной оказывается и самая структура действия. Возникновение опосредствующего идеального плана высвобождает действие из исключительной зависимости от непосредственно наличной ситуации. «Сознательный человек» благодаря этому выделяет себя из природы, как пишет Ленин [6; 85], и противопоставляет себя предметному миру. Человек перестает быть рабом непосредственно наличной ситуации; действия его, становясь опосредствованными, могут определяться не только стимуляцией, исходящей из непосредственно наличной ситуации, но целями и задачами, лежащими за ее пределами: они становятся избирательными, целевыми и волевыми; именно эти черты характеризуют деятельность человека в его специфических отличиях от поведения животных. «Труд в форме, составляющей исключительное достояние человека», характеризуется прежде всего двумя чертами. «В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально»: в реальную деятельность включается идеальный план, ее опосредствующий, и в связи с этим он «не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю» [3; 189]. Наличие идеального плана сознания связано с изменением характера самой; деятельности <...>.

Не менее показательны в этом отношении новые исследования расстройства речи и действия — афазии и апраксии <...>. Нарушение возможности сформулировать план действия и идеально опосредствовать свою деятельность оказывается связанным с превращением действия в простую реакцию, являющуюся лишь механическим разрядом, под воздействием непосредственно наличного стимула; человек:, снова становится рабом непосредственно наличной ситуации, каждое действие его как бы приковано к ней; он не в состоянии регулировать его в соответствии с задачами или целями, лежащими за ее пределами. Выпадает идеальный план, и характер и «способ действия» человека перестают «как законом» определяться сознательной целью, которой человек подчиняет свою волю, т. е. разрушается форма деятельности, составляющая исключительное достояние человека. Эта связь между своеобразием человеческого сознания и своеобразием человеческой деятельности вскрывается Марксом положительно и фундаментально в анализе сознания и труда.

Стоит теперь сопоставить отношение сознания в интроспективной его концепции и поведения как совокупности реакций, с одной стороны, и, с другой, отношение между трудом и сознанием у Маркса. Отношение между первыми двумя чисто внешнее; вторые так взаимосвязаны, что открывается подлинная возможность как бы просвечивать сознание человека через анализ его деятельности, в которой сознание формируется и раскрывается. Когда Маркс определяет специфику человеческого сознания как мое отношение к моей среде, которое дано мне как отношение, т. е. имеет опосредствованный характер, он определяет самое сознание, исходя из тех изменений в реальных отношениях человека, к его среде, которые связаны с генезисом и развитием человеческого сознания. Это методологически решающий пункт.

Человеческое сознание, будучи предпосылкой специфической человеческой

 

15

 

формы деятельности — труда, является также и в первую очередь его результатом. В направленной на изменение внешнего мира, на формирование объектов деятельности формируется сознание в своем внутреннем существе. Это внутрь проникающее и изнутри человеческое сознание формирующее воздействие общественной практики является решающим моментом концепции Маркса. Чтоб убедиться в этом, достаточно нескольких сопоставлений. А. Бергсон также подчеркивает роль практики в формировании интеллекта; интеллект формируется для нужд практики в целях воздействия на внешний материальный мир. Но из этого положения Бергсон, как известно, сделает тот вывод, что интеллект выражает не сознание в его внутренней сущности, а лишь очерчивает контуры материи в ее расчленении, устанавливаемом в целях практического на нее воздействия [8]. Психолог и философ должны поэтому прорваться за эту внешнюю оболочку, повернутую лицом к материальному миру, и вернуться снова к «непосредственным данным сознания», потому что практика лишь реформирует, а не формирует внутренний мир сознания. Французская социологическая школа Э. Дюркгейма также выдвинет положение о социальной природе сознания, но из этого понимания сознания как социального образования одни, как Дюркгейм, Л. Леви-Брюль, придут к сведéнию психологии к идеологии, другие сделают тот неожиданный вывод, что сознание, в силу именно этой социальной своей природы, совершенно неадекватно психической реальности (Ш. Блондель), что сознание и психика, «сознание и область психологии совершенно друг другу внешни и чужды (А. Валлон) [12].

Наконец, Фрейд признает «я», сознание, в известном смысле социальным продуктом, но опять-таки внутренние движущие силы психологического развития личности окажутся тогда в сфере бессознательного; между сознанием и бессознательным будут установлены внешние отношения, находящиеся под воздействием антагонистических сил вытеснения.

Таким образом, решающим для марксистско-ленинской концепции является преодоление противоположности социального и индивидуального, внешнего и внутреннего, осуществляемое в исходной концепции о формировании внутренней сущности человеческого сознания в процессе воздействия человека на внешний мир, в процессе общественной практики, в которой происходит взаимопроникновение действия и предмета и формирование субъекта и сознания через продукты общественной практики.

В этом тезисе в качестве центрального момента заключается положение об историчности сознания. Формируясь в процессе общественной практики, оно развивается вместе с ней. «Сознание, следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, — добавляет Маркс, — пока вообще существуют люди» [1; 29].

У нас встречается иногда взгляд, согласно которому признание историчности психики, даже признание генетической точки зрения вообще, является специфичным для марксистско-ленинской психологии. Это, конечно, не так. Не говоря уже о генетической точке зрения, о признании принципа развития, который со времен Г. Спенсера является в его эволюционной трактовке чуть не господствующей идеей современной буржуазной психологии, — и идея историчности сознания, как известно, не является специфической особенностью и исключительным достоянием марксистской психологии. Суть дела уже поэтому не в том только, чтобы вообще признать историчность сознания, а в том, как ее понять.

Решающие моменты четко выступают при сопоставлении марксовской концепции с концепцией Л. Леви-Брюля. Леви-Брюль также, как известно, признает не количественную только, а качественную перестройку психики в процессе социально-исторического развития, изменение не только содержания, но и формы или структуры. Это историческое развитие сознания он считает принципиально невозможным свести к факторам только индивидуального порядка, а связывает его с изменениями общественных формаций. Он, таким образом, как будто трактует эту проблему диалектически и признает социальную природу процесса психического развития. Однако самая социальность

 

16

 

сводится Леви-Брюлем к чистой идеологии, к которой, с другой стороны, он сводит и психологию. Общественные отношения лежат для него в основном в плане общественного сознания. Общественное бытие — это, по существу, социально организованный опыт. Из социальности, таким образом, выпадает всякое реальное отношение к природе, к объективному миру и реальное на него воздействие, выпадает человеческая практика.

В соответствии с этим при изучении исторического развития психики из поля зрения исследователя выпадают те формы сознания, которые связаны со сферой практики, и в качестве единственных источников, определяющих психологию человека на ранних стадиях социально-исторического развития, остается лишь идеология, в первую очередь религиозная мифология соответствующего периода. На основе одной лишь идеологии, вне связи с практикой, определяется у Леви-Брюля психология «примитивного человека». В результате оказывается, что все его мышление прелогично и мистично, непроницаемо для опыта и нечувствительно к противоречию. Человек на ранних стадиях социально-исторического развития лишается и тех элементов интеллектуальности, которые В. Кёлер (Köhler) признавал у своих обезьян при пользовании ими орудиями; у него отсутствуют какие-либо элементы интеллектуальных операций; он, таким образом, по существу, выпадает, даже как начальная стадия, из плана умственного развития человечества; устанавливается не качественное различие, а полная противоположность двух структур: нужно выйти из одной, для того чтобы войти во внешнюю ей другую. Всякая преемственность, а не только непрерывность в развитии мышления разрывается; развитие, по существу, оказывается невозможным. И в связи с этой принципиально неправильной и политически реакционной универсализацией различий, установленных на основе сопоставления примитивных форм идеологии с формами современного научного знания, оттесняется на задний план то основное, по отношению к которому идеологичный мистицизм является производным: не мистичность, а узкий практицизм первичных форм мышления, прикованность его к непосредственно наличным конкретным ситуациям, слабая отчлененность идеального плана.

В результате этой идеалистической трактовки социальных отношений в плане общественного сознания утрачивается понимание движущих сил развития. Общественные формации, которым должны соответствовать различные психологические структуры, сами оказываются статическими образованиями.

Концепции Маркса отличаются от этой концепции в самой основе своей. И основное различие заключается, конечно, в том, что социальность, общественные отношения людей не противопоставляются их отношениям к природе. Они не исключают, а включают в себя отношения к природе. «Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой...» [3; 188]. И он же есть основная общественная категория. Общественные отношения — это прежде всего реальные производственные отношения между людьми, складывающиеся в процессе их воздействия на природу. Только правильное понимание устанавливаемого Марксом соотношения между природой и общественной сущностью человека может привести к достаточно глубокому и принципиально правильному пониманию исторического развития психики.

Свою точку зрения на отношение человека к природе Маркс формулирует с полной четкостью. «Человек, — пишет Маркс, — является непосредственно природным существом» [4; 162]. «Человек есть непосредственный предмет естествознания», «А природа есть непосредственный предмет науки о человеке. Первый предмет человека — человек — есть природа» [4; 124— 125]. И поэтому — «сама история является действительной частью истории природы, становления природы человеком» [4; 124].

Существенной предпосылкой правильного понимания этого «становления природы человеком» является понимание Марксом «снимания», принципиально отличное от гегелевской его трактовки. О гегелевском понимании «снимания» Маркс говорит, что в нем заключается «корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого

 

17

 

критицизма...» [4; 166]—того позитивизма, который нашел себе теоретическое выражение в тезисе «все действительное разумно» и практически привел к оправданию действительности прусского монархического государства. «Снятие» у Гегеля — это чисто идеальная операция: переход от низшей формы к высшей соединяется с диалектическим пониманием этой низшей формы как «неистинной», несовершенной, как низшей. Но после этого «снятия» низшая форма, над которой теперь надстроилась высшая, остается в полной неприкосновенности, тем, чем она была. «Человек, понявший, что в праве, политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь» [4; 166]. И таким образом, «после снятия, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же считает себя подтвержденным в религии как религии» [4; 166].

Для Маркса снимание не идеальная операция только, а процесс реальной переделки; нужна не «критика» (излюбленный термин младогегельянцев), а революция. В процессе развития, в том числе и психологического, возникновение новых высших форм связано не с осознанием неистинности, несовершенства низших форм, а с их реальной перестройкой. Развитие человека, таким образом, — это не процесс надстройки над природой общественного бытия человека, это процесс «становления природы человеком». Это развитие проявляется в том, «насколько стала для человека природой человеческая сущность, или насколько природа стала человеческой сущностью человека» [4; 115], «в какой мере естественное поведение человека стало человеческим, или в какой мере человеческая сущность стала для него естественной сущностью, в какой мере его человеческая природа стала для него природой» [4; 115]. Применительно к психологическому развитию человека историческое развитие психики не сводится к надстройке «царства духа» над чувственностью и инстинктами природного существа; оно не исчерпывается тем, что над примитивными животными инстинктами надстраиваются «высшие духовные чувства», над «грубыми чувствами» — мышление-человека. Процесс развития проникает глубже; он захватывает все самые примитивные его проявления. Инстинкты становятся потребностями человека, которые в процессе исторического развития становятся человеческими потребностями.

Развиваются чувства человека; при этом они вовлечены в процесс всего исторического развития: «Образование пяти внешних чувств — это работа всей предшествующей всемирной истории» [4; 122]. И Маркс одним штрихом указывает, в чем основная сущность этого развития: «...чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками. Они имеют отношение к вещи ради вещи, но сама эта вещь есть предметное человеческое отношение к самой себе и к человеку...» [4; 120—121]. Это замечание Маркса в краткой формуле выражает основной и самый значительный факт, вскрываемый наиболее глубокими современными исследованиями об историческом развитии восприятия: высвобождение восприятия из поглощенности действием, превращение ситуационных объектов действий в константные предметы и высших форм человеческого восприятия — особенно зрительного, осязательного — в формы предметного, «категориального», теоретического сознания, являющегося и результатом и предпосылкой более совершенных форм человеческой деятельности. <...> Это глубокая перестройка, которой в процессе исторического развития подвергаются сами чувства. При этом Маркс подчеркивает историчность этого процесса, показывая, как в зависимости от изменяющихся социально-исторических условий утрачивается это отношение «к вещи ради вещи». Когда минерал становится товаром, меновой ценностью, глаз человека перестает видеть красоту его формы, перестает относиться к вещи ради вещи [4; 122].

Итак, и элементарные чувства и инстинкты — вся психика человека в целом— вовлечены в процесс исторического развития; переделке подвергаются все участки сознания; не на всех участках перестройка проходит равномерно: есть участки передовые, есть функции, исторически быстрее перестраивающиеся, есть участки отстающие.

 

18

 

Сознание представляет из себя не плоскостное образование: различные участки его находятся на различных уровнях развития; но, во всяком случае, всем своим массивом участвует оно в процессе исторического развития. Так именно, как процесс «становления природы человеком», должно быть понято психологическое развитие человека; в этом лишь плане проблема психологического развития может и должна получить действительно глубокую и радикальную трактовку.

Раскрывая процесс развития как развития и изменения самой природы человека, прежде всего его психологической природы, Маркс при этом вскрывает социально-историческую обусловленность этого процесса. Он показывает совершенно конкретно, как различные формы разделения труда перестраивают психологические способности человека, как частная собственность искажает и опустошает человеческую психику. В этой концепции развития революционная теория с естественной необходимостью приводит к революционной практике. Из понимания зависимости психологической природы человека от их искажающих, препятствующих их полноценному развитию общественных форм неизбежно вырастают требования изменения этих общественных условий. Рушатся ссылки, так часто практиковавшиеся в буржуазной науке, на будто бы неизменную природу человека для обоснования неизменности существующего строя, и эту «природу» в действительности обусловившего. Падает и поверхностно идеалистическая концепция об изменении сознания как простой смены мнений и представлений, совершающейся автогенно и являющейся двигателем исторического процесса. Лишь в реальной перестройке общественной практики — но в этой перестройке доподлинно,— в трудном, исполненном внутренних противоречий процессе становления и борьбы перестраивается в своей внутренней сущности сознание человека. Все политически заостренные требования, которые ставит перед нами практика социалистического строительства — переделки сознания людей, преодоления пережитков капитализма же только в экономике, но и в сознании людей,— все они своим теоретическим основанием имеют эту Марксом заложенную концепцию исторического развития сознания под воздействием перестраивающейся общественной практики. И с другой стороны, будучи, во-первых, результатом исторического развития, сознание является вместе с тем и предпосылкой исторического развития, будучи зависимым, но все же существенным его компонентом.

«Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его»,— писал Ленин [6; 194]. Изменение сознания — и содержания и формы его в их неразрывной связи — далеко не безразличная составная часть исторического процесса: оно также мало есть только эпифеномен социально-исторического процесса, как и физиологического процесса.

Бытие определяет сознание. Но изменения в сознании, определенные изменениями бытия, сами, в свою очередь, означают изменения условий, в которых осуществляется определение деятельности людей детерминирующими их — в значительной мере опосредствовано через их сознание — объективными факторами. Ленинская проблема стихийности и сознательности (см.: Ленин В.И. Что делать? [5; 28—53] выходит, конечно, за рамки психологии, но переход от стихийности к сознательности включает в себя вместе с тем и глубокую переделку человеческой психики.

В неразрывной связи со всей этой системой психологических идей Маркса, в качестве одного из центральных ее звеньев, выступает марксовская трактовка проблемы личности. В кризисе буржуазной психологии идея личности была одной из наиболее критических. Психология, в сущности, вовсе утеряла личность. Интроспективная психология, ограничившая психологическую проблематику анализом явлений сознания, принципиально не могла эту проблему должным образом поставить. Поведенчество, сводящее деятельность человека к совокупности внешне друг на друга наслаивающихся или механически друг с другом сцепляющихся навыков, осуществляло в плане поведения, в конечном счете, ту же аналитическую, механически суммативную методологию, которую интроспективная

 

19

 

психология применяла к сознанию. Каждая из этих психологических концепций рассекла личность, оторвав, во-первых, друг от друга ее сознание и ее деятельность, с тем чтобы затем: одна — разложить сознание на безличные функции и процессы, другая — расчленить поведение на отдельные навыки или реакции.

В настоящее время идея личности занимает одно из центральных мест в психологии, но ее трактовка определяется «глубинной психологией» фрейдовского толка или в последнее время привлекающим все большее внимание персонализмом В. Штерна, который дает ее постановку, принципиально чуждую и непримиримую с той, которую мы находим у Маркса. И глубоко симптоматичным для состояния психологии в СССР является то обстоятельство, что и наша психология — психология, которая хочет быть марксистской,— не осознала значения и места проблемы личности; а в эпизодической ее трактовке у тех немногих авторов, которые не прошли мимо нее, нашли себе отражение лишь фрейдистско-адлеровские и штернианские идеи.

Между тем в системе марксистско-ленинской психологии проблема личности должна занять одно из центральных мест и получить, конечно, совсем иную трактовку. Вне связи с личностью невозможно понимание психологического развития, потому что «люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления» [1; 25].

Формы сознания развиваются не сами по себе—в порядке автогенеза, а как атрибуты или функции того реального целого, которому они принадлежат. Вне личности трактовка сознания могла бы быть лишь идеалистической. Тому способу рассмотрения, который исходит из сознания, Маркс поэтому противопоставляет другой — соответствующий реальной жизни, при котором «исходят из самих действительных живых индивидов и рассматривают сознание только как их сознание» [1; 25].

Марксистская психология не может, таким образом, быть сведена к анализу отчужденных от личности, обезличенных процессов и функций. Сами эти процессы или функции суть для Маркса «органы индивидуальности». «Человек,— пишет Маркс,— присваивает себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом, следовательно, как целостный человек». В этом участвует и каждое из его «человеческих отношений к миру — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности,...» [4; 120].

Вне этой трактовки нереализуем был бы основной для марксистской концепции тезис, согласно которому сознание человека есть общественный продукт и вся психика его социально обусловлена. Общественные отношения — это отношения, в которые вступают не отдельные органы чувств или психологические процессы, а человек, личность. Определяющее влияние общественных отношений труда на формирование психики осуществляется лишь опосредствованно через личность.

Но включение проблемы личности в психологическую проблематику, конечно, ни в коем случае не должно означать ее психологизации. Личность нетождественна ни с сознанием, ни с самосознанием. Это отождествление, проводившееся в психологии сознания, поскольку она вообще ставила проблему личности, для Маркса, само собой; разумеется, неприемлемо.

Анализируя ошибки гегелевской «феноменологии» [4; 156], Маркс в числе их отмечает, что и для Гегеля субъект есть всегда сознание или самосознание, или, вернее, предмет является всегда только как абстрактное сознание. Однако, не будучи тождественны с личностью, сознание и самосознание существенны для личности.

Личность существует только при наличии у нее сознания: ее отношения к другим людям должны быть ей даны как отношения. Сознание, будучи свойством материи, которая может обладать и может не обладать сознанием (марксизм — не панпсихизм!), является качеством человеческой личности, без которого она не была бы тем, что она есть.

Но сущность личности есть совокупность

 

20

 

общественных отношений [1; 3] <...>.

К. Бюлер, ссылаясь на <...> Тренделенбурга [11], замечает, что сейчас значение этого слова [persona] сдвинулось: оно обозначает не общественную функцию человека, а внутреннюю сущность (Wesensart) его, и задается вопросом: в какой мере обоснованно по тому, как человек выполняет свою общественную функцию, заключать о его внутренней сущности. Здесь для Бюлера внутренняя сущность личности и ее общественные отношения оказываются внешними друг другу, и термин «личность» обозначает либо то, либо другое; личность входит в определенные общественные отношения и выходит из них, надевая и снимая их с себя, как маски (первоначальное значение этрусского слова, из которого происходит термин persona) [11; 4—5]; лица личности, ее внутренней сущности они не определяют. Ряд общественных функций, которые приходится выполнять человеку в буржуазном обществе, остаются внешними для его личности, но в основном в конечном итоге личность обозначает не либо общественную функцию, либо внутреннюю сущность человека, а внутреннюю сущность человека, определяемую общественными отношениями!

Человеческая личность в целом формируется лишь через посредство своих отношений к другим людям. Лишь по мере того, как у меня устанавливаются человеческие отношения к другим людям, я сам формируюсь как человек: «Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей его павловской телесности, становится для него формой проявления рода «человек» [3; 62].

В противоположность господствующим в современной психологии и психопатологии учениям, в которых личность в своей биологической обособленности выступает как первичная непосредственная данность, как абсолютная в себе существующая самость, определяемая глубинными, биологически детерминированными влечениями или конституциональными особенностями, независимо от общественных связей и опосредствований, — для Маркса личность, а вместе с тем и ее сознание опосредствованы ее общественными отношениями, и ее развитие определяется прежде всего динамикой этих отношений. Однако так же, как отрицание психологизации личности не означает выключения сознания и самосознания, точно так же и отрицание биологизации никак не означает выключение биологии, организма, природы из личности. Психофизическая природа не вытесняется и не нейтрализуется, а опосредствуется общественными отношениями и перестраивается — природа становится человеком!

В психологическом плане основное значение для реализации в самом понимании природы личности революционизирующей ее исторической концепции имеет понимание Марксом человеческих потребностей.

Понятие потребности должно будете противовес понятию инстинкта занять в марксистско-ленинской психологии крупное место, войдя в инвентарь основных ее понятий. Неучет потребностей в понимании мотивации человеческого поведения неизбежно приводит к идеалистической концепции. «Люди привыкли, — пишет Энгельс, — объяснять свои действия из своего мышления, вместо того чтобы объяснять их из своих потребностей (которые при этом, конечно, отражаются в голове, осознаются), и этим путем с течением времени возникло то идеалистическое мировоззрение, которое овладело умами в особенности со времени гибели античного мира» [2; 493]. На основе понятия потребности все учение о мотивации человеческого поведения получает принципиально иную постановку, чем та, которая ему обычно дается на основе учения об инстинктах и влечениях. В противоположность всяким рационалистическим концепциям, в потребностях учитываются запросы человеческой «природы», человеческого организма. Но потребности, сближаясь в этом отношении с инстинктами и влечениями, принципиально отличаются от них. Опосредствованные общественными отношениями, через которые они преломляются, они — продукт истории, в отличие от инстинктов как только физиологических образований; они далее имеют и онтогенез, в отличие от инстинктов, продуктов филогенеза.

 

21

 

Понятие потребности начинает завоевывать себе значительное место в современной психологии. Как замечает в своем докладе на X Международном психологическом конгрессе Д. Кац, специально разрабатывающий проблему голода и аппетита в аспекте «психология потребностей»: «Понятие потребности решительно должно будет заменить понятие инстинкта, которое оказалось малопригодным для начала работ над новыми проблемами»; понятие потребности «охватывает как естественные, так и искусственные, как прирожденные, так и приобретенные потребности»2. На том же конгрессе значение потребности и ее место в психологии особенно подчеркнул Э. Клапаред [9]. Устанавливая, что поведением человека движут потребности, современная психология в работах К. Левина [10] наряду с врожденными инстинктивными потребностями открывает временные, в онтогенезе возникающие потребности, которые, однако, представляются квазипотребностями, в отличие от первых как подлинных, реальных, над которыми вторые надстраиваются. И эти теории потребностей, подчеркивая изменчивость, динамичность потребностей, остаются еще в биологическом плане; особенно подчеркнута эта биологическая установка у Клапареда. В отличие от всех этих в основе своей биологических теорий Маркс вскрывает социально-историческую обусловленность человеческих потребностей, опять-таки не упраздняющую, а опосредствующую «природу» человека. При этом в историческом развитии не только надстраиваются новые потребности над первичными инстинктивными потребностями, но и преобразуются эти последние, многократно преломляясь сквозь изменяющуюся систему общественных отношений: по формуле Маркса, потребности человека становятся человеческими потребностями. Итак, в противоположность абстрактно-идеалистическим концепциям потребности движут поведением человека, но и в противоположность биологизаторским теориям эти потребности — не фиксированные во внеисторической природе неизменные инстинктивные влечения, а исторические, в истории все по-новому опосредствуемые и перестраивающиеся потребности.

Выдвинутые на место инстинктивных влечений потребности реализуют, таким образом, историчность в учении о мотивах, о движущих силах поведения. Они же раскрывают богатство человеческой личности и мотивов ее поведения, преодолевая то сужение основных двигателей человеческой деятельности, к которому неизбежно приводит учение об инстинктивных влечениях, в пределе своем приходящее — в фрейдовском учении о сексуальном влечении— к представлению об одном-единственном двигателе, к которому сводится все. Богатство же и многообразие исторически формирующихся потребностей создает все расширяющиеся источники мотивации человеческой деятельности, значение которых зависит притом от конкретных исторических условий. «Мы видели, — пишет Маркс, — какое значение имеет при социализме богатство человеческих потребностей, а следовательно, и какой-нибудь новый способ производства и какой-нибудь новый предмет производства: новое проявление человеческой сущностной силы и новое обогащение человеческого существа» [4; 128]. «При господстве же частной собственности,— подчеркивает Маркс социальную обусловленность этого положения, — мы наблюдаем обратное отношение»: каждая новая потребность создает и новую зависимость. Но, «при допущении наличия социализма», это богатство исторически развивающихся потребностей — все более многообразных и создающихся на все более и более высоком уровне — открывает перспективы богатой, содержательной, динамически развивающейся и поднимающейся на все более высокий уровень стимуляции человеческой деятельности.

Над учением о потребностях в учении о мотивации поднимается далее учение об интересах, и здесь в концепции Маркса снова с особой силой выступает социально-историческая, классовая обусловленность движущих сил человеческой деятельности.

С учением об историчности потребностей связано у Маркса и учение об

 

22

 

исторической обусловленности различий способностей. «Разнообразие человеческих дарований, — пишет Маркс,— скорее следствие, чем причина разделения труда» [4; 143]. Это означает, что столь несходные способности, свойственные, по-видимому, людям, занятым в различных профессиях и достигшим зрелого возраста, составляют не столько причину, сколько следствие разделения труда; не столько причина, сколько следствие, но не только следствие, а также и причина. В «Капитале» Маркс пишет: «Различные операции, попеременно совершаемые производителем товара и сливающиеся в одно целое в процессе его труда, предъявляют к нему разные требования. В одном случае он должен развивать больше силы, в другом случае — больше ловкости, в третьем — больше внимательности и т. д., но один и тот же индивидуум не обладает всеми этими качествами в равной мере. После разделения, обособления и изолирования различных операций рабочие делятся, классифицируются и группируются сообразно их преобладающим способностям. Если, таким образом, природные особенности3 рабочих образуют ту почву, на которой произрастает разделение труда, то, с другой стороны, мануфактура, коль скоро она введена, развивает рабочие силы, по самой природе своей пригодные лишь к односторонним специфическим функциям» [3; 361].

Итак, «природные особенности рабочих образуют ту почву, в которую пускает свои корни разделение труда», но раз уже введенное разделение труда формирует и трансформирует человеческие способности. Возникая на почве «природных особенностей», они не являются неизменными, абсолютными сущностями, а подчиняются в своем развитии закономерностям общественного бытия, их преобразующим. Маркс выявляет зависимость структуры человеческих способностей от исторически изменяющихся форм разделения труда, конкретно демонстрируя в блестящем и тонком анализе изменение психики человека при переходе от ремесла к мануфактуре, от мануфактуры к крупной промышленности, от ее начальных к более поздним, зрелым капиталистическим формам [3; 361]. Здесь центральное значение имеет обнаружение того, как развитие мануфактуры и разделение труда приводят к крайней специализации способностей, к формированию «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции...» [3; 499], а дальнейшее развитие автоматизации, при которой труд, теряет характер специальности, приводит к замене его «индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности».

В своих потребностях и способностях конкретизируется психологическая природа личности. Она при этом в самом своем существе оказывается обусловленной, опосредствованной теми конкретными общественно-историческими условиями, в которых она формируется. Эту зависимость личности, ее структуры и судьбы от общественно-исторической формации Маркс с показательной остротой и яркостью выявляет далее, вскрывая судьбы личности при господстве частной собственности и при коммунизме. Он начинает с заостренной критики «грубого коммунизма», как Маркс обозначает анархический коммунизм Прудона. «Этот коммунизм отрицает повсюду личность человека», он проникнут жаждой нивелирования. Но таковым он является только потому, что он есть не преодоление, а завершение принципа частной собственности. Его идеал в том, чтобы все было частной собственностью всех; поэтому «он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все»; «он хочет насильственно абстрагироваться от таланта» [4; 114]. Отрицание личности человека есть, по существу, «только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности» [4; 116].

Продукты человеческой деятельности, которые являются «опредмеченной», объективированной сущностью человека

 

23

 

(его сущностных сил), благодаря объективному предметному бытию которых формируется внутреннее субъективное богатство человека, оказываются при господстве частной собственности отчужденными, чужими вещами. В результате каждая новая потребность человека, которая могла бы быть новым проявлением и новым источником богатства человеческой природы, становится источником новой зависимости; каждая способность, порождая в результате своей реализации новые потребности, умножает эти зависимости, и человек в результате как бы непрерывно отчуждает свое собственное внутреннее содержание и как бы опустошается, становясь во все новые и новые внешние зависимости. Лишь преодоление этого отчуждения, не идеально метафизически, а грубо реально осуществляемого режимом частной собственности, т. е. лишь осуществление коммунизма, может обеспечить подлинное развитие личности. «Поэтому уничтожение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъективном, так и в объективном смысле» [4; 120].

Лишь осуществление подлинно человеческих отношений в коллективе обеспечит развитие человеческой личности. Богатство действительных отношений к людям становится здесь действительным, духовным богатством человека, и в сильном коллективе сильной будет и личность. Стремление к нивелировке, к обезличению подлинному коммунизму чуждо. Маркс углубляет затем свою постановку вопроса о нивелировании способностей в полемике против Лассаля в «Критике готской программы». Посвященные вопросу о равенстве страницы в «Государстве и революции» Ленина дают дальнейшее развитие этих идей. Современная борьба против «уравниловки» и вся наша теперешняя практика с ее тщательным учетом индивидуальных особенностей каждого работника и учащегося и системой персонального выдвижения являются реализацией на практике социалистического строительства этого теоретического положения Маркса.

«Только в коллективности, — развивает дальше Маркс свои положения о роли подлинного коллектива в развитии личности, — получает индивид средства, дающие ему возможность всестороннего развития своих задатков; следовательно, только в коллективности возможна личная свобода. В действительной коллективности индивиды добьются в своей ассоциации и через эту ассоциацию в то же время и своей свободы». Здесь Маркс употребляет термин «личная свобода» в значении, принципиально отличном от того, которое установилось в буржуазном обществе и которое Маркс подверг критике в «Капитале», говоря о пролетариях, как птицах свободных—умирать с голоду. Понятие личной свободы может быть формальным и отрицательным или содержательным и положительным. Первое спрашивает: свободен от чего. Второе — свободен для чего. Для первого всякие скрепы и связи только путы, второе знает, что они могут быть и опорами, и решающим является вопрос: какие реальные возможности развития и действия этим обеспечены. Маркс показывает, что в этом положительном и реальном смысле только действительная коллективность обеспечивает личную свободу, поскольку она открывает возможность всестороннего и полного развития личности. Он подытоживает в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» значение действительной коллективности: «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному. Такой коммунизм, как завершенный натурализм, = гуманизму, а как завершенный гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью,

 

24

 

между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение» [4; 116].

В настоящей статье, конечно, далеко не исчерпано все богатство идей, которые психология может извлечь из работ Маркса. Здесь лишь бегло намечено заключающееся в высказываниях Маркса решение нескольких узловых вопросов — таких, как вопрос о предмете психологии (проблема сознания в его отношении к деятельности человека), проблема развития и проблема личности. Но из этого беглого очерка очевидным представляется, что во внешне разрозненных высказываниях Маркса по вопросам психологии мы имеем целостную систему идей; в связи общих основ марксистско-ленинской методологии они очерчивают основные линии психологической системы и намечают тот путь, идя по которому психология сможет стать «действительно содержательной и реальной наукой». Перед советской психологией стоит сейчас большая задача: в конкретной исследовательской работе реализовать эту открывающуюся перед психологией возможность и, осуществляя неразрывное единство как методологии и пронизанного ею фактического материала, так и теории и практики, создать психологическую науку, сильную четкостью своих методологических позиций и сознательной устремленностью на служение тому делу построения бесклассового социалистического общества, которое куется у нас в СССР учениками Маркса и Ленина, продолжающими то дело, которое было основным делом жизни Маркса.

 

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20.

3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23.

4. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42.

5. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6.

6. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29.

7. Уотсон Дж. Психология как наука о поведении. — Одесса, 1926.

8. Bergson H. Evolution creatice. — Paris, 1911.

9. Claparede E. La psychologie fonctionnelle. — Revue philosophique, 1933, N 1—2.

10. Lewin K. Vorsatz Wille und Bedürfnis.— Berlin, 1926.

11. Trendelenburg A. Zur Geschichte des Wortes "Person". Kantstudien, 1908, N 13.

12. Wallon H. Le probleme biologique de la conscience. — Paris, 1929.



1 Впервые опубликована 50 лет назад в журнале «Советская психотехника» в 1934 г. (т. VII, № 1; статья была получена для опубликования 31 мая 1933 г.). В этой статье на основе теоретических положений К. Маркса разработаны наиболее общие методологические принципы психологии. В силу своей большой общности и философской фундаментальности многие положения статьи сохраняют свое эвристическое значение до сих пор. Поэтому редакция считает полезным опубликовать данную статью с некоторыми сокращениями (они обозначены в статье <...>) на страницах журнала, учитывая вместе с тем, что современная советская психология прошла большой путь и достигла значительных успехов в реализации марксистской методологии.

2 См. его доклад "Hunger und Appetit" (Bericht über den XII Kongress der Deutschen "Gesellschaft für Psychologie, hrsg. von Kafka, 1932, S. 285) и монографии на ту же тему.

3 В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс очень подчеркивает эту природную основу способностей: «Человек является непосредственно природным существом. В качестве природного существа, притом живого природного существа, он, с одной стороны, наделен природными силами, жизненными силами, являясь деятельным природным существом; эти силы существуют в нем в виде задатков и способностей...» [4; 162—163].