100

 

А. А. СМИРНОВ И ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ

(Памяти ученого)

 

М. Г. ЯРОШЕВСКИЙ

 

Год прошел с тех пор, как советская психологическая общественность простилась с видным ученым и организатором науки А. А. Смирновым. К детальному анализу его творчества еще не раз обратятся психологи. В этом же очерке я остановлюсь главным образом на его работе в области истории психологического знания, которому он уделял большое внимание наряду с обширными экспериментально-теоретическими исследованиями и деятельностью в качестве директора Института общей и педагогической психологии АПН СССР, а также главного редактора журнала «Вопросы психологии».

 

*   *   *

 

В 1966 г. в Москве собрался Международный конгресс психологов. Восемнадцатый в истории нашей науки. Первый на русской земле. Такого представительного форума исследователей поведения до этого не было. Ни по спектру представленных на суд мирового научного сообщества идей и проблем. Ни по количеству участников из различных стран и континентов. Множество симпозиумов, тематических заседаний, дискуссий. И встречи, знакомства, острые споры в кулуарах величественного Московского университета.

Тысячи участников расходились по аудиториям, в каждой из которых кипела собственная жизнь. Ведь психология давно расщепилась на направления, внутренняя связь которых порой с трудом просматривалась. Но программа конгресса включала особые заседания, сближавшие всех. Задача состояла в том, чтобы путем обращения к общезначимым проблемам укрепить цельность самосознания психологов, их пошатнувшуюся веру в то, что при всем различии ориентации и подходов они занимаются одной и той же наукой. Такой особой формой сближения стали так называемые вечерние лекции. Чести их прочтения удостоилось три выдающихся ученых.

Пиаже избрал темой своей лекции междисциплинарные связи психологии. Нил Миллер — последний лидер американского необихевиоризма — показал, что отказ от постулатов этого направления открывает перед экспериментальной психологией поведения новые перспективы. От ученых страны-организатора конгресса — Советского Союза — выступил Анатолий Александрович Смирнов.

Немало талантливых и ярких исследователей было среди сотен советских делегатов Конгресса. Но для всех являлось очевидным, что никто столь зримо и достойно не представит перед мировым форумом советскую психологию, как ее старейшина, авторитет которого был непререкаем. Несколько десятилетий он возглавлял центральное научное учреждение

 

101

 

страны, нравственная атмосфера которого сделала его родным домом для каждого психолога любого ранга и статуса. Другим детищем, которое он пестовал, являлся журнал «Вопросы психологии». Он был его главным редактором. Не номинальным, а реальным, бравшим на себя повседневную, черновую, неблагодарную работу по правке и переработке несовершенных текстов. Нередко он переписывал своим бисерным почерком целые статьи. Он заботился и о репутации автора, и о репутации журнала как органа коллективного научного разума.

Ему удавалось успешно сочетать огромный организаторский и редакторский труд с экспериментальным. Его исследования процессов памяти стали классическими — и у нас, и за рубежом. Все это, обусловив его высокую репутацию научного лидера, сделало само собой разумеющимся ответ на вопрос о том, кому из наших психологов следует выступить на Конгрессе с вечерней лекцией. Только Смирнову. Какая же тема была предложена Анатолием Александровичем? Казалось бы, этой темой должны были стать вопросы психологии памяти, по которым он являлся одним из крупнейших экспертов в мировой науке. Но Анатолий Александрович Смирнов избрал другой предмет. Он взялся за труднейшую социально ответственную задачу — представить многотысячному собранию исследователей из разных стран панораму формирования психологической науки в СССР. Это требовало углубленного анализа ее достижений, исторически достоверной реконструкции идейно-философской ситуации ее развития. Следует иметь в виду, что у многих зарубежных коллег не было адекватного представления о советской психологии. О ней судили преимущественно по учению И.П. Павлова, которое к тому же ошибочно интерпретировалось как сугубо механистическое, вдохновившее бихевиоризм на истребление сознания. В американской литературе вошла в моду версия о том, что причиной поддержки и популярности в Советском Союзе павловского направления служила установка на трактовку людей как устройств с программным управлением, основанном на условных рефлексах. Восстановить возможно более полно историческую истину, показать, что представляет собой в действительности картина человека, разрабатываемая советскими психологами, каковы ее методологические основания и реальные связи с социальной практикой — такова была задача, успешно решенная Анатолием Александровичем Смирновым в его лекции на Конгрессе, собравшей огромную аудиторию.

Два обстоятельства обусловили убедительность и продуктивность проведенного Анатолием Александровичем Смирновым анализа. Прежде всего — Анатолий Александрович учел и обобщил опыт советской историографии. Обратим внимание на одну из поучительных сторон этого опыта. Она заключалась в неустанном сближении свидетельств истории с тем, что происходит на переднем крае науки.

Такова была в нашей стране общая установка многих психологов, тогда как на Западе теоретическая и экспериментальная работа велась безотносительно к исторической. Настойчивое обращение к истории именно у нас, в кругу советских исследователей, не являлось случайным. В советской науке возводилась новая система воззрений на психические процессы и их детерминацию. В этом контексте остро испытывалась потребность в исторической рефлексии, в осмыслении того, откуда и куда мы идем, какой должна быть наша стратегия в условиях, когда психологию на Западе сотрясал кризис. В конце 20-х гг. Л.С. Выготский завершает рукопись «Исторический смысл психологического кризиса» общим выводом о том, что лишь переориентация на марксизм позволит выйти из тупика, созданного конфронтацией психологических школ.

За этим выводом стоял проникновенный анализ путей развития психологии. Рукопись не была опубликована, но высказанное в ней отражало критико-теоретические искания Выготского.

 

102

 

С прошлым психологической науки, ее эволюцией неизменно сообразовывал свои теоретические раздумья С.Л. Рубинштейн. Б.Г.Ананьев написал об истории русской психологии диссертацию. Курс истории психологии начал читать в Московском университете Б.М. Теплов, а затем многие годы его преподавал П.Я. Гальперин. Занятия историей не были для этих психологов побочными, лишенными внутренней связи с их теоретико-экспериментальной работой. Напротив, они ее обогащали, погружали в ход процессов научного познания скрытые в них смысловые возможности.

Вряд ли будет преувеличением утверждение о том, что взлет теоретической мысли, определивший в 30—40-е гг. прогресс надпей психологии, неотделим от ее обостренного исторического самосознания. Теория, не знающая своих исторических корней, не пронизанная пониманием сопричастности всеобщей логике развития познания, неотвратимо утрачивает свой объяснительный потенциал. Идея родства теоретического и исторического исследования, утвердившаяся в работах передовых советских психологов, стала исходной и для Анатолия Александровича Смирнова.

Наряду с этим обстоятельством необходимо принять во внимание и следующее. Анатолий Александрович сам десятилетиями находился в эпицентре событий, смена которых определила пути развития советской психологии. Он сам являлся одним из творцов истории, о которой рассказывал участникам XVIII Международного психологического конгресса.

Он начинал свою научную карьеру в качестве студента и практиканта в созданном в начале XX в. самом крупном психологическом научном учреждении в России — Институте психологии при Московском университете. Характеризуя рождение института, Анатолий Александрович в своей вечерней лекции отмечал: «По своему техническому оснащению он был одним из самых лучших в мире, что и было отмечено в приветствиях по случаю его открытия, присланных такими корифеями мировой психологии, как Вундт, Титченер, Штумпф, Марбе, Кюльпе и др.»1. Вундт, Титченер или Кюльпе могли оценить уровень технической оснащенности нового института только с чужих слов. В Москве они не побывали. Анатолий Александрович же одним из первых стал вести экспериментальные занятия в этих лабораториях.

В изданном в 1916 г. руководителем института Г. И. Челпановым «Практикуме по экспериментальной психологии» выражалась благодарность студенту Московского университета А.А. Смирнову за его содействие в подготовке пособия. С победой Великого Октября Анатолий Александрович становится командиром Рабоче-Крестьянской Красной армии. Вернувшись с военной службы, он оказывается в атмосфере дискуссий, которые приобрели особенно резкий характер на двух психоневрологических съездах. Шла ломка прежних воззрений. Психология, отражая преобразования в общественно-политической жизни, выходила на новые рубежи. Среди ее молодых строителей был и Анатолий Александрович. Рассказывая в своей вечерней лекции об этом периоде — о выступлении Корнилова против Челпанова, о сразу же обратившем на себя внимание даровании молодого Выготского и т. д., Анатолий Александрович излагал факты истории, которые являлись также и фактами его биографии.

Он был непосредственным участником этих дискуссий, так же, как и последовавших в 30—40-х гг. событий, связанных с критикой концепций Корнилова, Бехтерева, Рубинштейна, с изменением негативного отношения к вкладу И. П. Павлова, а затем Н. А. Бернштейна и других физиологов в исследование механизмов регуляции сложных форм поведения. События десятилетий, записанные в его памяти, теснились за текстом

 

103

 

лекции, прочитанной делегатам Конгресса, а затем и за его капитальным трудом «Развитие и современное состояние психологической науки в СССР».

В этом труде прослеживаются разветвленные пути эволюции русской психологической мысли от середины XVIII в. до современности. Ориентируясь на выработанные марксистской историографией методологические установки, А.А. Смирнов детально проанализировал магистральные линии разработки основных психологических проблем в контексте тех социально-идейных коллизий, которые пронизывали жизнь русского общества в различные исторические периоды.

Конечно, формирование психологических знаний в России не шло изолированно от общей динамики развития мировой науки. Оно составляло ее интегральный компонент. Но вместе с тем искания русских мыслителей и ученых отобразили своеобразие исторических судеб своего народа. Соотношение национального и интернационального в становлении и преобразовании научных идей требует адекватной исторической реконструкции, воспроизводящей как логику развития познания, так и те социальные недра, в глубинах которых она реализуется. Установка на такую реконструкцию характерна для исследований А.А. Смирнова.

Вычленяя содержание сменявших друг друга концепций, он обращается к познавательным и социальным детерминантам этой смены. Ему удается тем самым раскрыть самобытность русской науки, выходившей навстречу актуальным социальным запросам своего времени — с одной стороны, представленность в ее достижениях тех решений, которых требовала общая исследовательская ситуация в мировой психологии — с другой. Передовые психологические учения в России, показывает А.А. Смирнов, неизменно складывались в русле освободительного движения, в тесной связи с борьбой передовых мыслителей за обновление Родины. От Радищева и революционных демократов до преобразования после победы Великого Октября психологической науки на основе философии диалектического материализма разработка коренных психологических вопросов носила не абстрактно-академический, далекий от общественной практики характер, но, напротив, определялась требованиями этой практики. И это не удивительно, поскольку ключевой для русской психологической мысли, согласно выводу, к которому приходит в итоге проделанного им анализа А. А. Смирнов, являлась проблема личности.

Процитирую этот вывод: «Личность формируется под влиянием условий ее жизни и деятельности; среди факторов ее формирования существенное значение имеют конкретно-исторические условия ее жизни; строгая детерминированность психической жизни не исключает активности личности, важной роли в ее формировании ее собственного, действенного отношения к действительности; качества личности и ее переживания находят свое выражение в деятельности, поведении, поступках человека и познаются только через то или иное свое внешнее выражение»2.

Нужно ли подчеркивать, что эти положения о личности и характере детерминации ее отдельных проявлений (переживаний, отношений), о соотношении личности и деятельности, внешнего и внутреннего в формировании личности как особой целеустремленной системы стали впоследствии для советской психологии аксиоматическими? Значение выводов, сформулированных А. А. Смирновым, в том, что они показали исторические корни тех представлений о психической регуляции поведения, которые впоследствии на новой общетеоретической основе стали развиваться в нашей психологии. Представления же эти, как отмечает А. А. Смирнов,

 

104

 

служили идейным оружием, разрушавшим идеалистические взгляды на человека. Последние культивировались реакционными социальными силами с целью парализовать стремление к реальному изменению условий жизни людей, подменить борьбу за преобразование этих условий проповедью внутреннего духовного обновления. Одно из важнейших методологических положений на протяжении всей истории построения новой научной концепции человека касалось трактовки отношений между ролью внешних воздействий (в том числе воспитательных), природных начал в развитии индивида и его собственной активностью, выраженной в различных формах реального поведения, инициатором и регулятором которого служит он сам. Положение, о котором идет речь, отнюдь не устарело и для современного психологического мышления. Поэтому для него небезынтересно прослеживание ее исторических истоков.

В исследованиях А.А. Смирнова убедительно показана острота, которую приобрела указанная проблема еще в XVIII в., и как революционно-освободительная направленность мировоззрения А.Н. Радищева определила его новаторский подход к ней. Равенство в правах людей, — согласно Радищеву, — не означает равенства их умственных способностей, как утверждал, в частности, его учитель Гельвеций, в противовес которому Радищев подчеркивал, что «силы умственные должны различествовать в каждом человеке неминуемо»3. Приведя эти положения Радищева, А.А. Смирнов не только показывает их бóльшую продуктивность в плане изучения детерминации психической деятельности сравнительно с гельвециевой формулой «воспитание делает все». Если ограничиться в трактовке формирования человеческой личности внешними воздействиями социальной среды и внутренними природными факторами, игнорируя диспозиции и деяния самой личности, то последняя окажется всего лишь продуктом обстоятельств и природных задатков. «Между тем, — указывает А.А. Смирнов, — фаталистическая трактовка развития человеческой личности была несовместима с идеологией русского революционного демократизма»4.

В чем же выражается несводимая к взаимодействию внешних влияний и природных данных собственная активность индивида? Идеализм относил ее за счет бестелесных сил души. Согласно же материалистической традиции, движущим началом человеческого поведения служит потребности, страсти, интересы — все то многообразие психических проявлений, которое в механизме познания представлено категорией мотивации. Именно фактор мотивации, как явствует из исследований А.А. Смирнова, служил для предшественников современной научной психологии опорной точкой в преодолении как дуалистической интерпретации поведения, так и редукционистских тенденций, сопряженных с успехами в изучении физиологических основ психических процессов.

В науке нового времени понятие о страстях сложилось в русле картезианской системы идей, утвердившей постулат о двух формах организации поведения человека: непроизвольном, вызванном воздействием внешних физических толчков на «машину тела» (это и есть страсти — страдательные состояния души), и произвольном — источник которого — влияние на тело со стороны сознания как особой непространственной субстанции. Тем самым сфера движущих тел человеческого поведения расщеплялась. Исходящее от телесного мира противополагалось актам души. Преодоление картезианского дуализма являлось задачей, над которой бились передовые мыслители последующих поколений.

В русской психологии, как показал на большом историческом материале А.А. Смирнов, эта задача решалась с акцентом на побудительные

 

105

 

силы поведения, в трактовке которых отвергались как презумпция их расщепленности на два гетерогенных разряда, так и присущее механо-детерминизму стремление идентифицировать физиологический механизм мотивации с ней самой как особой психической реальностью. В работах Белинского, Герцена, Чернышевского А.А. Смирнов вычленяет положения, говорящие о глубокой трансформации, которую претерпело представление о потребностях, страстях, эмоциях соответственно социально-идеологическому заданию эпохи.

Смысл этих преобразований определялся необходимостью понять человека как целостное существо в нераздельности его телесных и духовных («нравственных», по терминологии того времени) проявлений.

Если применительно к познавательному аспекту жизнедеятельности идея об ее целостности реализовывалась схемой взаимосвязи сенсорного и рационального, то применительно к мотивационному аспекту важно было преодолеть противоположение непроизвольного произвольному, скрытой предпосылкой которого являлся тезис о том, что лишь в последнем (присущей человеку силе воли) выражена истинная активность личности. Прослеживая, наряду с философско-социальными учениями русских мыслителей, достижения русских естествоиспытателей в изучении нейромеханизмов психических актов, А.А. Смирнов вскрывает важное значение этих достижений для разработки новых взглядов на детерминацию поведения. Он освещает своеобразие подхода к этой проблеме известных русских физиологов: Е.О. Мухина, И.Е. Дядьковского, А.М. Филомафитского. Именно последним еще в 30-х гг. прошлого столетия был выдвинут тезис о том, что «всякое произвольное движение есть отраженное», иначе говоря — совершающееся по типу рефлекса. Тем самым А. А. Смирновым было прослежено развитие двух направлений русской мысли: социально-философского и естественнонаучного, конвергенция которых привела к созданию И.М. Сеченовым его новаторской программы построения объективной психологии.

Как отмечает А.А. Смирнов, эта программа получила развитие в трудах русских исследователей поведения (Павлова, Бехтерева, Ухтомского и др.), открывших новую главу в истории мировой психологической мысли. А.А. Смирновым было также проанализировано влияние традиций, рожденных в дооктябрьский период, на советскую психологию. Ее характеристике посвящена значительная часть его большого историографического труда и та вечерняя лекция на XVIII Конгрессе, о которой шла речь в начале нашего краткого очерка. Обратим внимание на то, что на предшествовавшем Конгрессу в Москве Международном психологическом конгрессе в Вашингтоне (1963 г.) со специальным адресом, посвященным проблемам истории психологии, выступил его почетный президент Э. Боринг.

Начав с вопроса о движущей силе исторического процесса (а тем самым развития научного знания), Боринг указал на три альтернативные концепции, изложенные Львом Толстым в «Войне и мире». Предполагается, что этим процессом движут либо воля всевышнего, определяющая поведение отдельных лиц, либо внутренний гений самих этих лиц («великих людей»), либо не зависимые от них исторические обстоятельства. Только последняя точка зрения означает созвучный современной научной парадигме детерминизм. Сильная сторона позиции Боринга заключалась в критике презумпции о «спонтанном генерировании идей», о попытках объяснить сдвиги в развитии научного познания (в том числе психологического) некоторыми интрасубъективными актами (типа озарения, интуиции, ага-переживания и других феноменов, к которым привыкла апеллировать психология творчества).

Это развитие действительно подчинено объективным закономерностям, подтверждением чего служит, в частности, феномен так называемых

 

 

 

«одновременных открытий», т. е. открытий, производимых независимо друг от друга различными учеными. Ничего не зная о поисках коллег, они приходят к тем же или сходным результатам. Таковы знаменитые одновременные открытия Белла и Мажанди, Дарвина и Уоллеса и многие другие.

То, что психологу может представиться «спонтанным инсайтом» и т, п., является в действительности эффектом созревания в отдельном уме идей, подготовленных не зависимой от этого ума логикой разработки научного предмета в данной исследовательской ситуации. Здесь Боринг был прав. Однако в полемике с индивидуалистическими воззрениями на научную деятельность он пришел к отрицанию роли личности в эволюции знания. Упоминание же имен в исторических источниках имеет, согласно его предположению, единственный смысл — отграничить одно событие от другого.

Нет «больших имен». Имеются лишь «большие события». Строго научная история психологии должна стать «деперсонифицированной». Тогда, по Борингу, в ней произойдет «коперниковская революция» и люди будущего, посмотрев с извиняющей улыбкой на работы историков XX в., подумают: «Какими же эгоцентричными и незрелыми все они были в те годы». Не парадоксально ли, что с призывом устранить из историко-научного процесса личность выступил психолог?

С иных позиций рассматривал эволюцию психологических идей А.А. Смирнов. Стремясь раскрыть ее объективную, независимую от личностных свойств отдельных исследователей направленность, он хорошо знал, сколь велика цена личности, чувствительной к запросам времени, способной «запеленговать» зов будущего. Речь шла не о возвращении к мифологическому «культу героев», но о том, чтобы понять, какие струны духовного устройства человека науки, созвучные требованиям времени, рождают творения, из которых складывается ее история. Отсюда и чуткость А.А. Смирнова к каждому человеку науки — большому и малому.

За теоретическим построением или экспериментальной находкой он всегда видел конкретное лицо во всех деталях его психологического облика, пристрастиями и притязаниями. Он мог бы написать биографию каждого из них. Какая замечательная галерея портретов советских психологов была бы тогда создана! И сколь поучительной она стала бы для нашей молодежи, для следующих поколений. Об этом говорят отдельные выступления Анатолия Александровича о людях нашей науки. Записи этих выступлений, к сожалению, почти не сохранились, если не считать нескольких интервью, которые провели с Анатолием Александровичем молодые историки (Н.А. Даниличева, В.В. Умрихин), работая над диссертациями, посвященными различным проблемам и периодам развития советской психологии. Так, в беседах с Н.А. Даниличевой А.А. Смирнов проанализировал мало изученное направление, связанное с разработкой школьных тестов в конце 20-х — начале 30-х гг. Сам Анатолий Александрович тогда непосредственно вел исследования в этом направлении и его рассказ о «трудах и днях» различных психологов той поры не может быть заменен никаким самым скрупулезным разбором всего, что осело в архивах и старых публикациях. Естественно, что исключительный интерес представляют беседы Анатолия Александровича о людях, с которыми он был наиболее близок на протяжении десятилетий. Среди них особое место занимал Борис Михайлович Теплов. О нем Анатолий Александрович мог говорить часами. К сожалению, до нас дошло немного таких материалов. К таким счастливым исключениям относятся опубликованные Анатолием Александровичем воспоминания о Теплове.

В них отображены не только штрихи такой крупной личности, как Теплов, но и прослеживается в деталях эволюция его научных интересов.

 

107

 

Ни из какого иного источника, кроме воспоминаний Анатолия Александровича, мы не могли бы узнать о мотивах, приведших Теплова в психологию, о том, как складывалась доминанта его творчества — проблема индивидуальных различий — центральная как для познания человека, так и для любой научной программы воздействия на него. А.А. Смирнов отмечал, что установка на поиск доступных экспериментальному контролю признаков, из системы которых складывается целостный образ личности в ее отличии от других, направляла движение тепловской мысли, приведя его к учению о свойствах нервной системы.

Анатолий Александрович рассказал об этом в своей вечерней лекции на XVIII Международном психологическом конгрессе, отметив как преемственность между выводами Павлова и Теплова, так и различия между ними. К дивергенции вела логика развития экспериментальной науки. Но из этой логики самой по себе рождение детища Теплова — дифференциальной психофизиологии — не могло быть объяснено. Непременным фактором являлось своеобразие научной биографии Теплова, его особых интересов и качеств. А ведь с точки зрения «деперсонифицированной» истории, которую предлагал Боринг, эти личностные качества безразличны для закономерного хода науки, представляющей собой объективное знание.

Вашингтонский конгресс открывал старейшина американской психологии. Московский конгресс завершала лекция старейшины русской. Оба посвятили свои выступления путям развития психологии, ее истории. Но, по Э. Борингу, летопись нашей науки вынуждена сохранять имена ученых лишь за отсутствием других «меток», позволяющих членить поток событий. «На что была бы похожа история, — спрашивал Боринг, — если бы все составляющие ее книги и статьи были опубликованы анонимно? Такую историю можно было бы написать, но историку пришлось бы искать другие ярлыки».

Для А.А. Смирнова имя автора — это не метка, не ярлык, но указание на индивидуальность конкретного лица исторического процесса, в объективном течении которого она — эта индивидуальность — одна из непременных детерминант.

Не только методологические соображения, но и огромный организаторский опыт сделали для А.А. Смирнова этот вывод непререкаемым. Здесь корни особой доброжелательной внимательности Смирнова к каждому труженику науки.

Навсегда запомнились коллективу института итоговые доклады, с которыми на протяжении 30 лет выступал директор. В переполненной аудитории, со стен которой как судьи истории смотрели ушедшие лидеры нашей психологии, звучал голос, подвергавший тщательному и строгому разбору работу каждого сотрудника. Это был особый разбор. В нем представленные результаты соотносились с возможностями автора, с перспективами разработки направления, с историческим контекстом. Поразительно, как удавалось Анатолию Александровичу изучить такое огромное количество работ, помнить о любом абзаце и графике. В оценке же не было иного критерия, кроме объективности рассмотрения — с полной отрешенностью от личных вкусов и интересов. И эта объективность, которая пронизывала весь строй его мысли и отношений к окружающим, культивировала служение науке как высшей ценности, отвергая использование преимуществ, которые общество предоставляет людям науки, для достижения ими своих ничтожных корыстных целей.

Изучение истории отечественной психологической мысли, которой Анатолий Александрович посвятил одну из своих главных книг, служило для него опорой в воспитании у учеников и сотрудников верности лучшим традициям нашей науки. В сохранении этих традиций он видел залог новых творческих решений, надежность которых невелика, если они не

 

108

 

подготовлены уроками истории. Это определило его отношение к научным исканиям молодежи.

Анатолий Александрович органически не принимал наукообразные рассуждения, где «закрученная» терминология маскировала нищету или тривиальность содержания. «Переведите, пожалуйста, на русский язык, так, чтобы я понял», — говорил он в этих случаях докладчику или автору. Он был предельно требователен к себе. Постоянно испытывая неудовлетворенность собственными работами, он переделывал их по многу раз и рад был каждому критическому замечанию. Его последняя большая статья была посвящена психологическим воззрениям И.М. Сеченова. Он работал над ней несколько месяцев будучи уже тяжело больным. Но по-прежнему сохранял живость и критичность ума. По-прежнему в нем жил неугасимый интерес к истории отечественной психологической мысли, сочетавшийся с редактированием статей для очередного номера «Вопросов психологии». Он регулярно справлялся, как идет подготовка книги, для которой он написал свою работу о Сеченове, с нетерпением ждал корректуры. Может быть потому, что он предчувствовал, что это его последняя научная публикация. Но может быть еще и потому, что в ней речь шла о Сеченове, столь близком ему и по научному духу, и по кристальному нравственному облику.